Весь мокрый, с обляпанными грязью полами чухи он направил свои стопы к метавшемуся в горячке Крейзе. На старого Джемшида вдруг напало раскаяние, и он замыслил испросить прощение у своей жертвы.
- Ну уж это бесстыдство высшей марки! - бормотал Мансуров, спеша в комнату, где лежал раненый.
- Змея выползает умирать на дорогу, - сказал Аббас Кули. - Хочет, и подыхая, укусить напоследок. Аллемани и перед смертью наплетет Джемшиду такое... А Джемшид? Откуда ослу знать цены на сахар и мед? Что Джемшид понимает в событиях мира? А у нас слово лежащего на смертном одре выше слова пророка...
- Не надо было вообще пускать старика к фашисту.
Резкое замечание Мансурова было вполне правильным. Он застал идиллическую сцену. Старый Джемшид проливал непритворные слезы и, по всей вероятности, держал бы фашиста в объятиях, если бы не тяжелое состояние раненого. Слабым голосом Крейзе поучал, вернее, давал инструкции. Он только что закончил перечисление пунктов и местностей, где еще оставались фашистские резиденты. Старому вождю надлежало послать туда людей с продовольствием и теплой одеждой. Крейзе не заметил, когда вошел Мансуров, и тот услышал обрывки фраз, не оставлявших никаких сомнений, что между старым Джемшидом и Крейзе существовали гораздо более тесные отношения, чем можно было подумать. Но кто знает? Не заставят ли события в мире задуматься старого вождя?
- Мы с тобой пили воду клятвы. Мы друзья, - хрипел Крейзе. - Все равно наши придут в Хорасан, Джемшид. И тогда придет час ответа. То, что погибли люди, тебе не поставят в вину. Война! Но то, что ты взял золото, много золота... За золото тебе придется дать отчет, Джемшид! Сюда придет много немцев, очень много. Джемшидов мало. Вы - маленький народ, джемшиды. А судьба малых народов - это участь капли воды, упавшей на раскаленный камень. Лишь под рукой могучего рейха вы, джемшиды, сможете жить... существовать. Не лезь поперек судьбы, Джемшид. Ты связал себя клятвой с великой Германией. Не заигрывай с большевиками. Твой путь с немцами на Бухару, Самарканд, Ташкент. Не меняй пути в дороге, Джемшид! Весной сюда придут немцы. Благодетелями ли джемшидов, палачами ли джемшидов, зависит от тебя... Убей этого красного генерала, Джемшид. Он твой злой рок! Твоя злая судьба. Погибнешь ты, погибнет племя, если... - Он открыл глаза, мутные, безжизненные, и усмешка поползла по его синим губам. - А, вы здесь! Что ж! Так лучше. Мы всегда были врагами, хоть и приходилось улыбаться. Что ж, специфика нашей работы! За помощь, за лечение спасибо! Но я бы вас расстрелял... В подобных обстоятельствах. Уходите! И не пускайте никого... Особенно этих черномазых. Дайте мне покой... - Он выкрикивал последние слова. Он гнал всех от себя. - И я! Великий стратег! С великими планами... замыслами... Я споткнулся о песчинку. Пуля его... ничтожества. Я все предусмотрел. Индия. Вся Азия у ног... И наступил... Наскочил дурак на пулю... На немецкую пулю, которую сам вложил в ружье жалкого старикашки, жалкого джемшида.
Он бредил.
Они вышли из комнаты. Старый Джемшид, ничуть не обескураженный разговором, расстилался перед Мансуровым в вежливостях и повлек всех через весь замок.
- Бефармоид! Пожалуйста! Идемте. Утреннее угощение ждет нас, дорогой гость, любимый зятек!
Он не давал Мансурову сказать и слова.
- Какой воин, аллемани! Он полковник! И, о Али, надо же мне! Такой великий воин! Такой мудрый полководец! Кто определит день прилета ворон, кто разгадает тайные помыслы людей? Поистине он джахангир! Захвативший мир! Что вы там поете, господин Аббас?
Аббас Кули напевал негромко что-то о великом пахлаване - силаче и воине:
Я тот пахлаван, что в приступе гнева
Сидит на четверть в луже.
Я тот пахлаван, что в день битвы
Вонзает кинжал в чистую воду.
Я тот пахлаван, что разрывает зубами
Кожуру граната и обливается кроваво-красным соком,
Чтобы люди убедились - я пахлаван!
Над котлом плова разгоню войско мух.
Я - пахлаван! Сокрушительным ударом
Натыкаю вилкой лепешку в тандыре.
Я - пахлаван, в луже
Ковыряю грязь копьем Сиявуша,
в мелкой луже!
Последние слова Аббас Кули пропел под аккомпанемент тара, прихваченного им в обширной пандждари - зале с пятью огромными, от потолка до пола, окнами-дверями, выходившими прямо в сад, припорошенный первым снегом. Неверный свет хмурящегося утра был вполне достаточен, чтобы судить о богатстве отделки и убранства помещения, выдержанного в вычурном стиле Альгамбры. Под стать резным шкафчикам и разрисованным павлинами и розами панно красочной вышивкой переливалась парадная суфра, уставленная посудой серебряной чеканки.
Вошедших встретил поклонами михмандор - дворецкий, древний восковой старичок:
- Пожалуйте. Здоров ли ваш желудок? Да процветает дом вашего слуги, господа!
Надо прямо сказать - дворецкий, или тот, кто распоряжался завтраком, превзошел все мыслимое и немыслимое.
- Не удивляйтесь, господин, - суетливо подскочил дворецкий к Мансурову. - Роскошь угощения потому, что это пагошэ - угощение в доме родственников в честь новобрачных. А потому прошу отведать вот этот восхитительный аджиль - его приготовила своими серебряными ручками госпожа Шагаретт из миндаля, поджаренных соленых фисташек, земляного ореха, фундука, гороха, тыквенных и дынных семечек. Аджиль превкусен. - И тут старичок, похихикивая своему остроумию, зашептал на ухо: - О, аджиль превосходно восстанавливает мужскую силу после ночи любви. Ничего не пожалела красавица Шагаретт в аджиль, даже лимонного сока добавила.
Тут только Мансуров обнаружил в конце суфры скромно сидевшую, завернутую с головы до пят в покрывало женскую фигуру. Значит, Шагаретт присутствует, значит, она не выпускает из рук бразды хозяйки дома. Значит, этот завтрак - несколько запоздавший шабчара, предрассветный пир, завершающий свадьбу. Подаваемое угощение - аджиль мушкиле гашта, устраняющее трудности, подается новобрачной своим родным, чтобы исполнялись их желания. А вот и Шагаретт заговорила, приветствуя появлявшихся один за другим гостей, - правда, среди них не оказалось джемшидов:
- Ветер появился, цветы принес! Каким добрым ветром вас занесло?
Чего только не было на суфре! И бесчисленные сорта халвы из тончайшей муки, замешенной на виноградном соке с миндалем и орехами, и полудэ особое блюдо из тертых фруктов с сахаром, и оби софрани, и пашмак, и парижские конфеты, и выглядевшие нелепым анахронизмом сахарные головы в синей бумаге, и сушеные фрукты, и рахат-лукум... На дорогих блюдах возвышались горы плодов: апельсины, груши, виноград всевозможных сортов: и "аскери" - белый, круглый, приторно сладкий, и "сахопи") - розовый, и "фахри", - ягода которого величиной со сливу, "халили" - без косточек, и айва, и гранаты, и дыни, и грецкие орехи, и... Рука хозяйки открыла все мюршидские амбары и кладовые. Женское тщеславие! Слуги, особо приодевшиеся, шли вереницей. На блюдах они несли яхни - жареное мясо, приправленное гердгуре - острейшим порошком из сушеного незрелого винограда, жареную птицу, целого барашка, запеченного на камнях, и, наконец, венец персидской кулинарии - плов, окрашенный кориандром в оранжевый цвет, с фисташками, черным и зеленым изюмом и гранатовым соком. Чай подавался по-персидски - с сушеным лимоном.
Легкий завтрак больше походил на обеденное пиршество. Остался бы доволен самый взыскательный абдалботун - раб утробы. И у Алексея Ивановича снова возникли сомнения. Хозяева каа'лы растягивают угощение совершенно сознательно... Или вождь ждет своих джемшидов... Или он просто решил испытывать снова и снова терпение Мансурова... Или старается детскими хитростями заставить отложить отъезд...
Еще когда они шли через дворик, старый вождь покачал головой и с видом опытного автомобилиста начал сокрушаться: "Ох, развезет дорогу, колеса начнут буксовать".
Теперь он вдруг начал проявлять беспокойство по поводу своих всадников-джемшидов:
- Храбрецы! Не иначе, напугались погоды. Где-нибудь, ночью, как гончие собаки, нажрались бузы и дрыхнут. Боятся и нос на двор высунуть. Или, еще хуже, заехали в Баге Багу к этому опиумоеду Али Алескеру и накурились терьяку. Теперь и караван для моего сыночка не успеем снарядить, отправить на границу. Обо всем ведь позаботились: и верблюды не верблюды, а слоны, и караванбаши проверенный, дороги знает, и колокольца я приказал подвесить серебряные, и во вьюки весом по харвару все на дорогу сложили, даже баранину сушеную, ломтиками, столь любимую сыночком, и энтери - длиннополый кафтан я приказал положить запасной, где его уж там, в Советской стране, сумеют сшить, и войлочную накидку из козьего пуха от дождя и снега упаковали... И все теперь пропало. Дождь и снег сделали степь топкой. Грязь по колено. И джемшиды мои, собаки проклятые, не приехали. Кто составит охрану моему внуку, моему любимому наследнику? Мой внук может ехать только принцем, с караваном из двух десятков верблюдов, с охраной из ста вооруженных.
- Протянешь руку к кушаньям - и сразу отдернешь. У лицемера не поешь, - тихо пробормотал Аббас Кули. - Старый Джемшид столько говорит! У него язык оброс волосами. Сколько отговорок! Отговорки хуже греха. Душно у меня в груди. - И чтобы показать, что у него душа горит, он выпил пребольшую чашку обдуг - напитка из кислого молока. Вдруг вскочил, воскликнув: - Все это стежки иголкой по воде. Пока не поздно, уезжайте, Алеша-ага. А я их, бесстыжих, удержу.
Мгновенно перед ним возникло распухшее, все в мелких морщинках лицо визиря. Он ужасно походил на молодящуюся, бодрящуюся старуху, прожженную интриганку. Язык у него заплетался. Он что-то бормотал: "Куда едем? Зачем? Как едем? Нельзя... Гнев обрушится... Нельзя ехать. Не пустим".
- О, хвост идет за слоном! Ты что, подслушиваешь, безбородый! Лучше драка с тигром, чем ласка шакала. - Повернувшись к Мансурову, Аббас Кули тихо добавил: - Он прикидывается идиотом. Дом этот - ловушка.
Вдруг старый Джемшид вскочил и бросился к окну.
- Не поедет! - кричал он. - Не поедет. И караван не пойдет! Нет, нет, нет!
Выстрелы загремели так неожиданно и грозно, что и Мансуров, и все присутствующие схватились за оружие.
Стрелял старый Джемшид. Стрелял из окна в дальние ворота, через которые можно было видеть большой двор, где лежали и стояли верблюды.
- Нет верблюдов! Нет каравана! Всех верблюдов убью!
Его подхватили под руки, потащили от окна. Внук вскочил и хлопал в ладоши. С головы Шагаретт спало покрывало. Она смотрела с нескрываемым презрением на отца, прижав ладони к губам. Она боялась, что с уст ее сорвется недостойное слово упрека. Она не могла, не смела сказать ничего. Она знала, что старый Джемшид всю ночь курил опиум. Так говорили. На самом деле опиум уже давно не действовал на старика, и он курил невероятную смесь из конопляных листьев и белены, которая даже закоренелых опиекурильщиков валила с ног или доводила до вспышек безумия.
Прекрасная джемшидка бросилась к отцу, подхватила его под руку и повлекла к дверям. А старик вопил:
- Огонь гнева и вражды... вспыхнул огонь! Война! Не гаси огня водой. Он враг. Он отбирает сына! О, кровь Сиявуша! Я застрелю его! Куда меня ведут? Дервишу сказали: убирайся! Он набросил на плечо пушт-и-тахт и побрел... Нет больше мне места в моем доме. Увы, лучше быть головой теленка, чем копытом быка... - И уже в дверях он остановился, нашел почти невидящими глазами стоявшего с мрачным, напряженным лицом Мансурова и выкрикнул: - Враг! Ты враг!
- Господин вождь, вернитесь, - заговорил Мансуров. - Я вас прошу. Здесь нет врагов. Здесь только ваши друзья.