Изрубили прямо на куски.
Это - народное, совсем иное, чем официальное, царских ли, советских ли времен,- отношение ко многим историческим событиям и личностям прорывалось и в фольклоре, в лубках, в представлениях скоморохов. У Тряпкина оно воспринималось тоже не как его личное, а как нечто природное, нечто выкрикнутое из народного сердца. Может быть, поэтому в шестидесятые-семидесятые годы его самые озорные и разбойные стихи не подвергались официальному осуждению, как, скажем, стихи о Курбском Олега Чухонцева. Ибо в тех - чухонских - виделось нечто личностное, индивидуально-протестное. А в тряпкинских слишком сильны и слышны были народные верования, избяной язык. Их чужеродность чиновному миру обходили, как бы не замечая. Только так можно было в самые застойные годы, с голосом юродивого распевать строчки о Савелии Пижемском, что "затянет псалом о местах пересыльных, / О решетках пяти лагерей..." В том стихотворении сошлось все: и самолеты, летящие в таежные прели, и грозный "устав" староверческий, сотворенный самим Аввакумом, и сам мощный диковатый старик, зарубивший староверку жену за измену, перенесший гнев свой и на староверов, и на депутатов, и на весь народ, не боящийся и самого Христа... Этим и сильна поэзия Тряпкина. В ней отражается все, что есть в народе: и смирение, и богохульство, и святость, и дикость, и терпение, и бунтарство.
Эй вы, у-ло-чки,
Переу-лоч-ки!
Что у господа Христа
В карау-лоч-ке?
У него графин мадеры
И закуска из лося.
Заходите, староверы,
Приложи-те-ся.
Все наползает друг на друга: кровь и почва, ксенофобия и всечеловечность, гульба до беспредела и жалость без края...
В песни Николая Тряпкина погружаешься с головой, как в саму Россию. И не находишь никакой одномерности. Никакого определения. Кто он православный поэт или языческий? Старовер или атеист? А то и огнепоклонник? Даже в форме путаешься, традиционалист ли он или тайный новатор, открывающий новые пути?
Подземные духи! Откройте мне дверь
У мраков своих.
Клянусь, я умею быть вещим, как зверь,
И чутким, как стих!
Какие там смотрят глаза по углам
Из вечных темнот?
Откройте мне свой заповедный Пергам,
Любезный народ!
Конечно же, такая его поэзия была обречена на отверженность и со стороны власть имущих, и со стороны либерального диссидентства, и даже со стороны официального народничества. Ибо и туда, в канонические православные и патриотические уставы, не укладывалась его вольная поэзия. Это поэзия русского народа, еще не оформленного ни в религиозные, ни в идеологические рамки, - поэзия, которую и сам народ не всегда осмеливался принимать за свою. Потому и не рвался долго Николай Иванович Тряпкин в столицы, подальше от идеологических битв и от собственного битья. Его келья была - в отверженности.
Меня били-колотили
В три ножа, в четыре гири,
А я скрылся как в могиле...
Где? Ответствую на спрос:
В той избушке-лесовушке,
На неведомой опушке,
У задворенки-старушки,
А всем прочим - дулю в нос.
...........................
Меня били-колотили
И в столице и в Тагиле.
А теперь меня забыли.
Что за прелесть! Как в раю!
Тропы гончие заглохли,
Раны старые засохли,
Долбуны мои подохли,
А я песенки пою...
Вот так и пел свои песенки и в студенческих общежитиях, и на писательских собраниях, и на поэтических фестивалях отверженный поэт Николай Тряпкин. Как я жалею, что не записал на магнитофон его, можно сказать, сольный последний концерт, который он мне как бы подарил на моем пятидесятилетии в уютной кампании друзей. Уже разошлись с вечера и банкета все официальные и полуофициальные лица. Утомились музыканты. Собрались за одним большим столом Стас Куняев, Александр Проханов, Владимир Личутин, Александр Бобров. И вдруг не выступавший на самом вечере Николай Иванович разошелся, зажегся каким-то внутренним огнем и часа два, не меньше, пел нам свои лучшие стихи, а потом еще стал в такт стихам и приплясывать. Его пение стихов - это тоже искусство, ворожба, заклятье... Об этом искусстве очень хорошо сказал Проханов: "Он пел свои стихи, будто баллады. Водил дланью перед ликом, как бы отсылая стихи вдаль, и они, подобно птицам, срывались с его румяных губ, уносились в пространство. Была московская комната, теснота, духота, а казалось, Тряпкин сидит на травяном холме, на ветряном высоком кургане, бренчит в гусли, и молодая степь волнуется от его кликов и рокотов.
Всегда удивлялся, восхищался, порой ужасался: что это за ключ, древний, гремучий, неиссякаемый, бьет в Тряпкине, как из-под камня, из-под ледникового гранита, из-под древней дубовой колоды, ослепительный, чистейший, волшебный. К этому ключу на водопой приходят утомленные витязи, запаленные пахари, прохожие богомольцы, и лесное зверье, и таинственные косматые чудища с забытыми именами. Этот ключ не Тряпкина, а богов, а поэт только поставлен у источника стражем и хранителем... Тряпкин, как дудка, сквозь которую дует Русь... Век бы ему петь то удалые-плясовые, то разбойные, то плачи-причеты, то величальные. Но вдруг жизнь прожита. И беда в России. Родина, разоренная, оскверненная, без заступника, без царя и вождя, терпит страшный позор. И старый поэт берется за древнее свое ремесло, скликает на рать разбежавшееся воинство, будит хмельного князя, корит, гремит, устрашает, молит, тонко и голосисто взывает. На бой, на последнюю схватку за Отечество..."
Когда он пел, исчезало заикание. Он весь преображался, будто подключался к невидимому источнику энергии, и уже пела красота столетий, лицо как бы украшалось невиданными глазу, но ощущаемыми цветами. Одежды становились древними. И то меч, то посох, то даже скипетр виделся в его руках. Певец во стане русских воинов.
Итак, начинаем. Время.
Да здравствует светоч дня!
Я ноги обую в стремя.
И ты, герой, - на коня.
Гремят по стране витии,
Высокий поднявши груз.
О Русь! Купина! Россия!
Великий Советский Союз!