Мотайся с клубка нитка, Мотайся без узлов, Наступит час отдыха от трудов И мир после волнений.
- Погребальная песня! - проговорила Гита, побледнев от ужаса.
Хильда и Гарольд прошли безмолвно сени, где служители валы с оружием и факелами вскочили быстро с лавок; они вышли во двор, где лихой конь пророчицы фыркал от нетерпения и бил копытом землю.
Хильда остановилась посередине двора и сказала Гарольду:
- На закате расстаемся и на закате же снова увидимся... Смотри: солнце зашло, загораются звезды, тогда взойдет звезда еще больше и ярче! Когда, открыв ларчик, ты вынешь из него готовую одежду, вспомни тогда о Хильде и знай, что она будет стоять в эту минуту над могильной насыпью саксонского рыцаря... И из этой могилы взойдет и загорится для тебя заря будущего.
Гарольду хотелось поговорить с ней о Юдифи; но какой-то необъяснимый страх овладел его сердцем и сковал язык его; он стоял безмолвно у широких ворот деревянного дома. Вокруг горели факелы и разливали свет на суровое лицо Хильды. Но светочи и слуги исчезли уже во мраке, а он еще стоял в раздумье у ворот, пока Гурт не разбил его оцепенения, подъехав и сойдя с запыхавшейся лошади. Он обнял Гарольда и сказал ему ласково:
- Как это мы разъехались; зачем ты услал вперед свою дружину?
- Я расскажу тебе все это после, Гурт, а теперь скажи мне: не был ли отец болен? Лицо его жестоко беспокоит меня.
- Он не жаловался ни на какую боль, - ответил ему
Гурт, невольно пораженный этой неожиданностью, - но я припоминаю, что в последнее время он очень изменился; он стал часто гулять и брал с собой собаку или старого сокола.
Гарольд пошел назад, глубоко опечаленный; он застал отца в той же приемной зале, в тех же парадных креслах. По правую руку его сидела Гита, а несколько ниже - Тостиг и Леофвайн, которые вернулись прямо с медвежьей травли и шумно разговаривали. Вокруг толпились таны. Гарольд не спускал глаз с лица старого графа и заметил с испугом, что он не обращал никакого внимания на этот шум и говор и сидел, склонив голову над своим старым соколом.
ГЛАВА III
С тех пор, как на английский престол вступил дом Сердика, ни один вассал не въезжал еще с такой пышностью в Виндзор, с какой явился Годвин. Все таны, любившие Англию, присоединились к его свите, обрадовавшись случаю доказать ему свое уважение. Большая часть из них, конечно, состояла из стариков, так как молодые люди все еще были привержены к норманнам. Друидов почти не было: они придерживались монашеских обычаев норманнов и разделяли негодование Эдуарда на Годвина за его приверженность к саксонской церкви и за то, что он не основал ни одного храма. Со старым эрлом ехали только самые просвещенные друиды, поступавшие по убеждению, а не ханжи старавшиеся казаться лучше, чем они были.
В двух милях от великолепного виндзорского дворца стояло грубое здание, выстроенное из дерева и римских кирпичей, тут же находился и недавно отстроенный храм.
Услышав топот коней въезжавшей на двор свиты Годвина, король прервал свои благочестивые размышления над изображениями северных богов и обратился к окружающим его жрецам с вопросом:
- Что это за рать вступает в ворота нашего дворца в это мирное время?
Какой-то жрец посмотрел в окно и доложил со вздохом:
- Да, государь; во двор, действительно, въезжает целая рать, предводительствуемая твоими и нашими врагами!
- Во-первых, - пробормотал ученый старец, с которым мы уже раньше познакомили читателя, - ты, вероятно, подразумеваешь под словом "враги" безбожного графа Годвина и его сыновей?
Король нахмурил брови.
- Неужели они притащили с собой такую громадную свиту? - заметил он. Это скорее походит на кичливость противника, чем на преданность вассала.
- Ах! - сокрушался один из жрецов, - я опасаюсь, что эти люди хотят нанести нам вред; они очень способны...
- Откиньте опасения! - возразил Эдуард с величавым спокойствием, заметив, что гости его побледнели от страха; хотя он был вообще и слаб, и нерешителен, но его нельзя было назвать трусом.
- Не бойтесь за меня, отцы мои, - продолжал он решительно, - я твердо уповаю на милосердие Божье.
Жрецы перемигнулись с насмешливой улыбкой: они боялись не за его особу, а лично за себя.
Альред, эта единственная и сильная опора быстро разрушавшегося саксонского язычества, вмешался в разговор:
- Не очень-то честно с вашей стороны, братья, чернить тех, которые заботятся доказать всеми способами усердие к государю; лучше всех должен быть отличен королем тот, кто приводит к нему наибольшее число верноподданных.
- С твоего позволения, брат Альред, - перебил его Стиганд, имевший основание не заступаться за Годвина, - каждый верноподданный приносит со своей личностью и голодный желудок, который, разумеется приходится наполнять, а ведь король не может растратить всю свою казну на голодных гостей Если бы я осмелился, то я бы посоветовал своему государю обмануть ожидания хитрой лисицы Годвина, которому так хочется похвастаться значительным числом своих приверженцев на королевском пире
- Я понимаю, что ты хочешь сказать, отец мой! - проговорил король. - И одобряю мысль твою. Этому дерзкому графу не придется торжествовать: мы ему докажем, что он напрасно кичится своей громадной свитой приверженцев. Наше нездоровье послужит предлогом не являться на пир... Да к чему эти пиршества именно в этот день?.. Это совершенно излишне... Гюголайн, предупреди Годвина, что мы будем поститься до вечерней звезды и тогда подкрепим наше бренное тело яйцами, хлебом и рыбой. Попроси его с сыновьями разделить эту скромную трапезу с нами.
Король откинулся на спинку кресла с каким-то глухим смехом. Жрецы употребили все силы, чтобы подражать ему, между тем как Гюголайн, очень обрадованный тем, что избавился от приглашения к "скромной трапезе", выходил из приемной.
- Годвину и сыновьям его все-таки оказана честь, - заметил Альред со вздохом, - но зато остальные графы и таны будут сожалеть об отсутствии короля на пиру.
- Я отдал приказание: оно должно исполниться! - отвечал Эдуард очень сухо и холодно.
- А молодые графы претерпят унижение! - заметил один жрец с глубочайшим злорадством. - Вместо того, чтобы сидеть за столом наряду с королем, им придется прислуживать ему в качестве простых слуг.
- Во-первых, - произнес тот же ученый жрец, - хотелось бы мне видеть это со стороны!.. Этот Годвин, действительно, очень опасный человек! Я советую королю не забывать об участи, постигшей его брата.
Король с невольным ужасом вздрогнул и закрыл лицо руками.
- Как ты смеешь напоминать об этом злодеянии! - воскликнул Альред негодующим голосом. - Разве ты можешь говорить с такой уверенностью при отсутствии улик?
- Улик! - повторил глухим голосом король. - Тот, кто не содрогается перед убийством, тот не отступит, конечно, и перед вероломством!.. Положительных доказательств, конечно, не представлено, зато Годвин не выдержал ни одного искуса на так называемом грозном божьем суде; нога его не переступила через борозду плуга, а рука не хватала каленого железа... Да, почтенный отец, ты напрасно напомнил об этом кровавом случае!.. Глядя на личность Годвина, мне все будет казаться, что я вижу за ней окровавленный труп Альфреда!
Король встал взволнованный и стал ходить по комнате. Потом махнул рукой, давая знать, что аудиенция окончена.
Все тотчас же ушли, исключая Альреда, который подошел тихонько к Эдуарду.
- Прогони от себя эти мрачные мысли, государь! - сказал он ему кротко. - Прежде, чем ты обратился к Годвину за поддержкой и повенчался с дочерью его, тебе было известно, что его винило и что его оправдывало. Ты знал, что твоя чернь его подозревала, а дворянство твое оправдало. Теперь уж поздно выказывать ему такое недоверие, тем более, что время его близится уж к концу
- Гм! Ты хочешь сказать, чтобы я предоставил Богу вершить над ним суд: пусть же будет по-твоему! - ответил король.
Он круто повернулся, и это обстоятельство заставило Альреда удалиться из комнаты.
Тостиг страшно неистовствовал, когда выслушал весть Гюголайна, и перестал кипятиться только благодаря строгому приказу отца. Но старый граф долго не мог забыть, что Тостиг издевался над Гарольдом, что, вот мол, могущественному графу Гарольду придется прислуживать как простому слуге. С тяжелым сердцем вошел Годвин к королю Эдуарду и был принят им сухо.
Под королевским балдахином стояли два кресла: для короля и Годвина, а Тостиг, Леофвайн, Гурт и Гарольд должны были поместиться за ними. Древнесаксонский обычай требовал, чтобы молодые прислуживали старикам, а вожди - королям,
Годвин, уже выведенный из терпения давешней сценой между сыновьями, огорчался еще более при виде холодности своего государя. Очень естественно, что человек всегда чувствует некоторую привязанность к тем, которым он оказывал услуги; Годвин же возвел Эдуарда на трон, и никто не мог обвинить его в непочтительности к королю. Несмотря на то, что власть Годвина была очень велика, едва ли кто-нибудь решился утверждать, что для Англии было бы хуже, если бы Годвин сильнее влиял на короля, а жрецы и норманны пользовались бы меньшей милостью Исповедника.
Итак, гордое сердце старого графа страдало невыразимо в эту минуту Гарольд, особенно сильно любивший отца, наблюдал за мельчайшими переменами в лице его; он видел, что оно покрылось ненормальным и зловещим румянцем и что старик делает над собой невероятные усилия, чтобы вызвать на лице спокойную улыбку.
Король отвернулся и потребовал вина. Гарольд поспешил поднести ему кубок, причем поскользнулся одной ногой, но все-таки устоял на другой, что подало Тостигу повод поглумиться над неловкостью брата.
Годвин заметил это и, желая дать обоим сыновьям легкий урок, сказал добродушно:
- Видишь, Гарольд, как одна нога выручила другую; так-то и один брат должен помогать другому! Эдуард поднял голову.