решительно отказался. Сперва ребята были тоже против. Два раза оттаскивали Ваську от забора, но он упрямо возвращался и вставал. Тогда накинулись на меня. Стали обклеивать оскорбительными словечками, «Трусок! Слабак! Девчонка!». Я не выдержал, с метров пяти прицелился. В последний момент рука вздрогнула, и нож остриём влетел в дурную голову Рыжего. Что потом было, говорить не хочется. Как малолетку меня приговорили к двум годам колонии для несовершеннолетних. Там судьба дала мне передышку. Я пристроился к кухне, стал помогать повару, пузатому пожилому грузину с мощными волосатыми руками. Шеф жалел меня и давал возможность не только таскать вёдра, мешки с продуктами, чистить картошку, но и читать учебники. Вечерами я учился в средней школе колонии. Майор Тишков, вручая аттестат зрелости под духовой оркестр, сказал мне:
— Чтобы я не видел больше тебя здесь!
После освобождения я пробыл дома всего лишь месяц. Мама отправила меня к своей старшей сестре в Невинномыск. Там стал жить в семье тётки-хохлуши, полноватой, домовитой, крикливой и бесконечно доброй. Она устроила меня в пищевой техникум, ревностно следила, чтобы я хорошо питался, не пропускал занятия. В городе судьба подсунула мне чеченца моего возраста, с которым подружился и благодаря которому я неожиданно для себя оказался на войне. Сразу после окончания техникума Асланчик уговорил меня съездить с ним в гости к его дяде в Грозный. Город поразил руинами. Пятиэтажки с оторванными крышами, чёрными провалами оконных проёмов, горами битого кирпича, разрубленных бетонных блоков у подъездов и острым, невыносимым запахом трупов, экскрементов. В городе можно было свободно дышать только в противогазе. В одном из разбитых домов на окраине я неожиданно для себя оказался после того, как вышел из квартиры дяди Асланчика, чтобы купить хлеб в лавке. Чеченец в белой рубашке с закатанными рукавами встал передо мной и что-то по-птичьи пронзительно и громко заговорил, толкая меня в плечо. Пока я мучительно размышлял, что он хочет, кто-то сзади ухватился за мои локти и сильно толкнул в машину. Очнулся на заднем сидении, крепко зажатый с двух сторон бородатыми мужиками с автоматами, от которых пахло сырым мясом и табаком. За рулём сидел тот в белой рубашке, который остановил меня. Я попробовал возмутиться, но мне надвинули до носа козырёк бейсболки и сверху больно ударили ладонью по голове. Пришлось замолчать и сидеть, сжавшись и воровато оглядываясь по сторонам. Меня привезли в какой-то недостроенный дом на окраине. Завели в пыльный подъезд, по бетонной лестнице поднялись на второй этаж и оказались в большой пустой комнате с двумя застеклёнными окошками и ржавыми батареями. Посреди торчал коричневый стол, окружённый стульями. Чеченцы разложили на нём жареное мясо, лук, красные помидоры и четыре бутылки водки. Я удивился: Асланчик рассказывал мне, что чеченцы-мусульмане спиртное не пьют. Эти бородатые, похожие на кубинских партизан, собирались устроить хорошую пьянку. Двое уселись, воткнули в стол перед собой ножи и взялись за мясо и овощи. Было видно, что они здорово проголодались. Пока поглощали пищу, третий в белой рубашке с закатанными рукавами, ударил меня кулаком под дых. Когда я согнулся от боли, он коленкой в лоб отбросил моё тело к стене. Когда я пришёл в себя, то увидел, что сижу на полу и стираю ладонью кровь с лица. За что же они меня так? Тот, который ударил, сказал на чистейшем русском языке: «Ты разведчик федералов. Рассказывай, кто тебя послал!» Мой мозг закрутился, как колёса отцовского электровоза на полном ходу, и сразу показал телевизионный фильм, который я видел у тётки перед поездкой в Грозный. В нём показывали чеченцев, которые захватили русского парня, назвали его разведчиком, долго пытали, потом безжалостно расстреляли. Меня тогда поразило мужество этого человека. Он достойно отвечал и принял смерть, как говорят, лицом к лицу, не моргая. Я подумал: может, эти же бородатые чеченцы и пытали его. Они объявили меня тоже разведчиком, и конец будет один. В моменты опасности со мной что-то необъяснимое происходит. Я вдруг теряю всё человеческое, оно из меня, словно вода из дырявого корыта, вытекает. Остаётся пустота, как в железной трубе, в ней звучит гулкий требовательный голос: «Убей!» Я стал валять Ваньку: рвал футболку на груди, рыдал, пытался даже поваляться в ногах чеченцев, выжидая, когда удача обернётся ко мне. Наконец они устали. Один из бородатых мучителей вышел из комнаты на площадку, чтобы пос…ть. Второй опустил голову, выковыривая ножом мозг из кости. Третий, который избивал меня, устало опустил руки и посмотрел в окно, по свету определяя время дня. Я выхватил из кармана брюк плоский складишок, на который они не обратили внимания, метнул остриём в шею своего мучителя поверх воротника белой рубашки и прыгнул к столу. Второй чеченец нервно вскинул лицо, и нож его товарища по самую рукоять вошёл ему в яремную впадинку. Облегчённый третий чеченец, отводя ствол автомата за спину, показался на пороге и лбом встретил свой нож. Пустота продолжала держаться во мне. Я оглядел бесполезные трупы, которые спокойно в разных простых позах возлежали на полу в лучах косого солнца. Где-то далеко будто лопались резиновые шары — там одиночно стреляли. Я почувствовал голод, уселся за стол, доел мясо, овощи, удивляясь своему тупому спокойствию, потом подошёл к чеченцу в белой рубашке, вытащил из горла свой складишок, обтёр лезвие о его чёрные штаны, спрятал в свой задний карман джинсов и вышел из комнаты. У подъезда по-прежнему стояла синяя «девятка». Дверца у сидения водителя была открыта и торчала, как ухо. Я почему-то бесшумно закрыл эту дверцу и двинулся пешком обратным путём. Прошёл километра три, когда наступила внезапная ночь. Чтобы не рисковать, нырнул в подвал какого-то полуразваленного дома, там в полной темноте, спотыкаясь на каждом шагу, добрёл до внешней стены с трубами теплотрассы, уселся, согнул ноги, обнял колени и закрыл глаза. Утром я оглядел подвал, похожий на свалку строительного мусора. Осторожно поднялся и, прячась за кучами битого кирпича и бетона, рванул из подвала. На улице передо мной красовался зелёный дворик, такой яркий, такой уютный, такой мирный. Здесь кружила полная тишина, будто жизнь остановилась. Я замер, всем телом ощущая покой, и через секунду почувствовал лёгкий толчок стволом автомата в бок, испуганно дёрнулся, оглядываясь, и увидел увесистую рязанскую загорелую докрасна ряшку с круглыми голубыми глазками под каской, потом такую же, только побледнее. Она сурово потребовала от меня документы, которые остались в квартире дяди Асланчика. Я развёл руками и сознался:
— Ничего нет, кроме перочинного ножика. Они покрутили в пальцах мой ножик, признали его безобидным и отдали.
— Пройдёмте с нами! — сурово приказал второй патрульный, увешанный с ног до головы оружием и рожками с патронами.
Взяв в кольцо, они повели меня в комендатуру. Там со мной разговаривал какой-то худой полковник в зелёном кепи с длинным козырьком. Я, сидя на стуле возле стенки кабинетика, рассказал ему откровенно, как попал в Грозный, как меня выкрали возле магазина, как убил похитителей в доме на окраине города. Туда сразу же были посланы солдаты. Они привезли трупы бородачей, небрежно, как мешки, выгрузили из машины и бросили у крыльца комендатуры. При мне майор наклонился к каждому, осматривая несовместимые с жизнью раны чеченцев. Недоумение у него вызвала прорезанная шея у того, кто был в белой рубашке.
— А этого как ты замочил? — спросил он.
Я показал складишок. Майор взял моё оружие, подбросил в руке. В его глазах сквозило неверие. Таким ножичком можно только в зубах ковыряться, вероятно, подумал он. Я швырнул свой перочинный ножичек в деревянную дверь комендатуры. Лезвие пробило доску. Полковник молодо прыгнул на крыльцо, покраснев, вытащил складишок, подал мне и сказал:
— Тебя надо представлять к ордену. Таких матёрых волков завалил!
На следующий день меня тайно на самолёте вывезли в Москву, там снова долго допрашивали, потом, выдав новый паспорт, отправили служить в десантную дивизию. После учебки я вновь оказался в Чечне. Рассказывать об этом не хочется. Война есть война. Они убивали нас, мы убивали их. Когда мой срок службы закончился, я отказался от контракта и вернулся домой с желанием начать новую жизнь, Устроился в кафе поваром. Сперва, конечно, в белом колпаке и фартуке готовил салаты, потом каши, супы, борщи, хотел уже перейти на торты. И тут как будто жизнь вспомнила о моей старой боевой профессии. Однажды зашёл по какому-то делу к хозяину нашего кафе. А там амбал под два метра высотой в чёрном кожане размазывал моего шефа по стенке, хлопая кулаками в грудь, в лицо. Я мгновенно ощутил пустоту в себе, услышал жёсткий голос и перестал принадлежать себе. Когда приехала милиция, следователь осмотрел труп и только спросил: «Как ты умудрился завалить перочинным ножичком такого бычка?» «Такой же вопрос задал мне один майор в Чечне возле трупов трёх бандитов», — ответил я, складывая ножик. Следователь долго смотрел на меня, потом вздохнул, заставил подписать протокол и отпустил на все четыре стороны.
Я ушёл из кофейни, устроился шофёром к директору фабрики. Возил его три месяца. Потом меня бандиты конкурента заманили в подвал, долго били, выпытывая о махинациях хозяина. Что я мог сказать? Я ни разу даже не был в его квартире. Я очнулся, как вы знаете, голым за городом. Они рассчитывали убить меня морозом. Отец, вы человек умный, опытный, многое видели, много знаете, дайте наставление, как выйти из замкнутого круга.
Иван Викторович не мог смотреть в страдающие глаза Алика. Он разогрел и налил в тарелки остатки вчерашнего борща, нарезал колбасу, хлеб.
Всё это подвинул парню:
— Ешь!
Тот послушно взял ложку. Брызгалов тоже присел напротив. Борщ, простоявший ночь на холодном подоконнике, показался ему невкусным, пресным. Он пожалел, что разогрел его. Можно было начистить картошку, сварить кругляками и съесть вместе с колбасой. «Хорошая мысля приходит опосля!», — подумал Иван Викторович с огорчением и посмотрел на гостя. Тот был далёк от ощущения пищи, механически пережёвывал, тупо разглядывая узоры клеёнки.
Брызгалов сказал:
— Понимание судьбы выше меня. Знаю одно— надо помогать жизни, а не смерти.
Когда они возвращались в город и оказались на Дунькином пупе, Иван Викторович проводил взглядом кресты, увидел даже тот, зелёненький, пирамидкой со звездой и свежим венком из красных искусственных цветов, возле которого вчера бодро вышагивал Алик. Брызгалов обернулся к нему, чтобы спросить: помнит ли парень этот памятник. Слова застряли у него в горле, не успев добраться до губ. Как изменился Алик! Такое выражение в его глазах Иван Викторович видел у Пашки Кривого, когда тот колол поросёнка, напрягая желваки и превратив зрачки в остриё отточенного до блеска ножа. Было ощущение, что он в этот момент всаживал свой безжалостный складишок в чьё-то горло. От страха рука Брызгалова дрогнула. Неужели Алик изготовился убить его? Он понял, что везёт рядом с собой Смерть и, может быть, свою. Машина вильнула вправо и ткнулась носом в сугроб. Водитель поспешно дал задний ход, снова выбираясь на дорогу. Когда съезжал уже с Дунькиного Пупа, осмелился вновь робко искоса взглянуть на Алика. Тот выглядел нормальным парнем, щурился, как обычно, левым глазом, положил даже ногу на ногу. Почувствовал на себе взгляд Брызгалова, простуженно шмыгнул носом и мрачно проговорил:
— Там ещё одного креста не хватает.
Иван Викторович не понял, какого он имел в виду. Может, своего, который ему готовили те, кто избил его до потери памяти и полуголым пустил на мороз. Алик сказал:
— Банкира.
— Что за банкира?
— Есть один такой тип, который давно просится под крест.
Больше Алик ничего не сказал, сидел рядом и смотрел только вперёд, на чёрную ленту дороги. Брызгалов больше ни о чём не стал расспрашивать. Он трезво и холодно понял, что он не должен довезти Алика до города, отпустить, потому что тот несёт с собой Смерть. Бог Ивана Викторовича — это Бог живых, а не мёртвых. А вчера он поддался внушению дьявола и спас Смерть.
На перекрёстке улиц Двужильной и Скорняков вдруг откуда-то сбоку вылетел зелёный юркий «Вольво», развернулся и рванулся навстречу уазику. Рулём крутил, очевидно, в дымину пьяный водитель, потому что обтекаемый нос «иностранки» мотался то в одну, то в другую сторону.
И тут управление машиной Брызгалова будто кто-то взял в свои руки. Он резко вывернул влево и точно врезался в блестящий бампер встречной машины. Через секунду последовал страшный удар. Брызгалов очутился под своим УАЗом. Справа увидел ребристое колесо в снежных полосках, чуть приподняв голову, тело, которое мёртво вытянулось под кузовом. Он ни тогда, ни после не мог сообразить, каким образом из кабины перебрался под машину, словно для смены подвязок. Иван Викторович закрыл глаза и оказался в громадной церкви, заполненной голубоватой дымкой, какая бывает летом над рекой, когда туман рассеивается, а влажная плотность ещё остаётся. Он находился где-то наверху и смотрел на мозаичный пол, сложенный из красных и чёрных плиток. По нему двигались люди в монастырских балахонах с капюшоном, какие-то зыбкие, бестелесные, похожие на серые тени. Каждый перед собой держал тонкую горящую церковную свечку. Люди выходили откуда-то из чёрного облака, напоминающего дверь, приближались к божественным ликам, возле них на серебряном подносе ставили свечки, а сами исчезали. Иван Викторович вдруг оказался в толпе среди идущих. Они шли мимо него потоком огоньков, пламя которых не колебалось. Создавалось впечатление, что двигалось пространство, а не огоньки. Вдруг перед ним мужчина откинул на плечи капюшон, и Брызгалов узнал в нём Алика.
— Как ты здесь оказался? — удивлённо спросил он.
— Клиническая смерть от аварии на дороге. Теперь надо поставить свою свечку на подносе. Тогда святой решит, что со мной делать. А где твоя свеча? — Алик смотрел в упор на Ивана Викторовича. Тому стало не по себе от этого прямого, проницательного и тяжёлого взгляда. Он с поспешной тревогой стал оглядывать свои руки. Куда же свеча подевалась? С этим мучительным вопросом Брызгалов очнулся. Вокруг белели стены, потолок, какие-то перевязанные бинтами люди на кроватях. У него тоже забинтованная нога торчала вверх, как поднятая для приветствия рука. Брызгалов понял, что находится в больничной палате для травмированных. Много лет назад после аварии на шахте он три месяца пролежал в такой же палате. Теперь сюда же попал после дорожного, как пишут в газетах, происшествия. Он вспомнил, как лоб в лоб сошёлся с зелёным «Вольво». Тревога забурлила в груди. Наверное, тот, кто был машине, едва ли остался в живых. Алик, судя по сновидению, тоже сейчас в реанимации и решает вопрос жизни и смерти перед Богом. Добрейшему Ивану Викторовичу стало так больно, так горько, что он скривился и заплакал. В этот момент почувствовал на глазах мягкую ткань, которая закрыла ему окончательно белый свет. Чей-то платок бережно, как ребёнку, вытер ему слёзы, и он увидел свою супругу Елизавету Петровну, которая сидела на табурете рядом с его железной кроватью. Господи, как она изменилась! Лицо осунулось и пожелтело. Под глазами вздулись красные мешочки и обвисли, словно старые женские груди. Волосы были прямые и пегие. Видно, что она давно не подкрашивалась. Это было так не похоже на его супругу.
В молодости она отличалась красотой. Необыкновенно привлекательной привыкла себя считать и в старости, поэтому, не щадя времени, средств, ожесточённо боролась с безжалостным временем. Теперь запал у неё кончился, и она опустила поводья. Иван Викторовичу стало так жалко жену, что он забыл на мгновение о происшествии, о своём состоянии.
— Лиза, что с тобой? Ты пришла ко мне и даже бигуди не накрутила, — тихо, чтобы другие не услышали, спросил он. Жена пунцово зарделась, засуетилась, стала поспешно дрожащими руками прятать в сумочке платочек. Потом настроение у неё переменилось, туча отошла от солнца. Нечто вроде улыбки появилось на худом лице. Морщинки веером лучиков прорезали розовую кожу от глаз к вискам.
— Слава богу, ожил! — обрадовалась она. — Думала, не придёшь в себя. Мы с Аликом каждый день ходим в церковь и ставим свечки за твоё здравие.
— Алик жив? — удивился Брызгалов. Чуть приподнялся и тут же упал на подушку, потому что боль ударила сильно в голову.
Елизавета Петровна сразу же забеспокоилась, поднялась с табурета и стала поправлять подушку.
— Что с ним сделается, — говорила она. — Работает в ресторане официантом. Туда хворых не берут. Тебя называет отцом. Говорит, что ты отвёл от него большой грех. Задавил какого-то криминального авторитета по кличке Банкир, который сам попёр под твою тачку.
Чувствовалось, что жена набралась от Алика всяких современных словечек и сыпала ими, как семечками. Когда Брызгалов пришёл в себя, то спросил Елизавету Петровну:
— Сколько же я лежу здесь?
— Второй месяц и всё без памяти! — жена вновь достала платочек из сумочки и приложила к глазам.
Иван Викторович поднял руку и потрогал голову. Пальцы наткнулись на сплошные шероховатые бинты. Он понял, что переломал не только ногу.