Прочитав эти саморазоблачения, Рябинин спросил себя, мог бы он, Рябинин, отказаться от своих взглядов, убеждений и пойти работать в Советской России, где-нибудь в ВСНХ? Никогда! Сколько он будет жить на свете, столько будет бороться всеми доступными ему средствами против коммунистов! Рябинин во многом разделял мнение Бобровникова, когда речь шла об эмигрантах. Рябинин и сам презирал всех этих ни на что не способных графов и князей, сам считал бездарью белых генералов, так позорно проигравших все до одной кампании. Но Рябинин считал, что борьба не кончена. Все впереди. Еще будет сказано последнее слово.
Писатель Бобровников талантлив и пишет только то, в чем убежден. Рябинину хотелось добиться в сознании этого писателя этакой трещинки. Пусть сядет за письменный стол в нетопленой квартире в Петрограде (то бишь теперь в Ленинграде!) и, задумавшись, вспомнит некоторые соображения Рябинина, делового человека, практика, убежденного сторонника капитализма, может быть, с поправками, но капитализма.
Все эти мысли вихрем пронеслись в голове Рябинина, и к нему вернулась обычная самоуверенность.
Дал высказаться Бобровникову, нетерпеливо махнул рукой некоторым субъектам за соседними столиками, чтобы не навостряли уши и не вмешивались. Затем сказал:
- А может быть, вас и не расстреляют большевики, с писателей спрос невелик, но мы, когда придем в Россию, уж обязательно вас повесим.
- Я и не сомневаюсь, что вы повесили бы. Что делать! От смерти не посторонишься. Только очень сомневаюсь, что вам удастся прийти. Кто вам поможет? Антон Иванович Деникин? Но он уже мемуарист - сидит пишет исповедь. Или Врангель? Кажется, всех перепробовали.
- Понадобятся, как видно, иностранные штыки.
- Кто же? Немцы?
- Хотя бы.
- Это вы, Сергей Степанович, только сгоряча могли сказать. Даже отпрыск царской фамилии, великий князь Дмитрий Павлович - уж его-то заподозрить в симпатиях к коммунистам трудно - и тот заявил, что в случае войны с Германией эмиграция должна встать на сторону Советской России.
- Мы немцев только используем.
- Ой ли? Смотрите, как бы они не обвели вас вокруг пальца. Вообще же... - Бобровников вдруг споткнулся, пораженный какой-то мыслью, и замолк.
Рябинин выжидательно смотрел. Князь Хилков был невозмутим и явно не намеревался и в дальнейшем произнести хотя бы слово.
Наконец Бобровников сформулировал осенившую его мысль и уже без запальчивости, даже как-то устало произнес:
- Собственно, зачем спорить? Зачем весь этот разговор, да еще в таких нервозных тонах? Не собираемся же мы в чем-то один другого убедить? Вы меня не поймете, я вас. Больше скажу, я и сам-то себя не понимаю. Получил недавно письмо - оттуда, из города на Неве, от Крутоярова - слышали про такого? Писатель, выпустил не один десяток книг. Так вот пишет он мне, словно я несмышленый и, как говорят, трудный младенец. Он старается доступно объяснить мне, что оторваться от родины для писателя - смерти подобно. Ничего, говорит, вы не напишете, если немедленно не приедете сюда. Объяснять, говорит, долго и сложно, сами поймете, когда приедете. Нельзя, говорит, русскому писателю в такое время не быть на Родине. И так он написал, что у меня все нутро перевернуло. Ведь мы ничего не знаем о том, что в России свершается, ничего. Вся эта писанина эмигрантской прессы только мозги засоряет. А поэзия? Боже мой! Даже те, кто покрупнее и, как говорится, смолоду захвалены, помилуйте, какой пишут несусветный вздор! "Я ненавижу человечество, я от него бегу спеша". Глупо! Беспомощно! И не самостоятельно: Шопенгауэр! Иные не без таланта, но и талант не выручает, как на Руси, бывало, случалось: сеяли рожь, а косим лебеду. Я уж не говорю о Нине Берберовой, Вере Лурье - вам попадалось поэтическое повидло этих дамочек не то в берлинских "Днях", не то в "Руле"? Мерзость! Грехопадение! Бежать, бежать отсюда без оглядки! Я русский, понимаете вы это? И я хочу отдать своему народу все силы, все способности. Я ничего не знаю об Октябрьской революции, о новой России. Вероятно, мои убеждения наивны, но и того, что я понял, достаточно, чтобы любить эту новую Россию. Вы вот сказали, что готовы усмирять революцию германскими штыками. А знаете, какой роман я издам, приехав в Москву? Называется - "Бескровное вторжение", я и материал собрал, шесть глав написано. Из вороха газетных вырезок, очерков, монографий в роман войдет сотая доля. А жаль! Авторам исторических романов следовало бы одновременно с самим романом издавать все собранные для работы выписки, заметки, справки - какое было бы богатство для изучающего ту или иную эпоху!
- Вы бы без предисловия рассказывали о своем романе, ведь вам именно этого хочется.
- Я и расскажу, вам это полезно послушать. Мой роман "Бескровное вторжение" - это суровое обвинение вам, властителям предреволюционной России. Место действия - Питер, провинция, фронт. Время действия четырнадцатый, пятнадцатый, шестнадцатый годы.
- Да? В советских издательствах не напечатают. Им подавай революцию. Придется вам романчик-то сюда прислать, мы издадим.
- Вряд ли он вам по нутру придется. В нем речь о том, как вы продали Россию, всю, с потрохами. О том, как у русской императрицы, истошно ненавидевшей Россию немки, были в руках все государственные тайны. Выпускалась тогда секретная военная карта с обозначением расположения наших войск. Выпускалась в двух экземплярах - один лично для Николая, другой - для начальника штаба генерала Алексеева. А впоследствии нашли в бумагах царицы эту карту, оказывается, у нее каким-то образом очутился третий экземпляр! Это у немки-то, родственницы Вильгельма!
- Да это же всем известно, это в мемуарах Деникина напечатано!
- А известно ли вам, что Прибалтийский край немцы называют попросту "Erste deutsche Uberseekolonie"*, что им покою не дает идея: "Das grossere Deutschland"**, что они ко времени мировой войны тысяча девятьсот четырнадцатого года успели уже захватить ключевые позиции в царской России, завладели русской нефтью, русскими железными дорогами? Куда ни ткнись - немец! Генералы и полковники - немцы, аптекари - немцы, продавцы в магазинах, музыканты, фабриканты, зубные врачи - немцы, немцы, немцы...
_______________
* Erste deutsche Uberseekolonie - первой немецкой колонией
(нем.).
** Das grossere Deutschland - Великая Германия (нем.).
- Известно, - с деланно-безразличным видом отозвался Рябинин. - Все это известно. Боюсь, что ваш роман будет скучноват.
- Известно ли вам, что помещение у нас германских капиталов носило завоевательный характер? Что вместе с капиталом засылались и банкиры, чтобы захватить все сферы влияния?
- Но это же азы! Все капиталистические страны так действуют!
- Известно ли вам, что, засылая к нам немцев, Германия давала им наказ: "Говорите по-немецки за границей, не забывайте, что вы немцы, иначе Германская империя никогда не осуществит своего мирового назначения". А как они Польшу заселяли? Как выкачивали из России денежки? Как завладели семьюдесятью процентами газовых предприятий в России, почти всей электрической промышленностью и половиной химической? Все эти заполонившие Россию Коппель, Кертинг, Вальдгоф и прочие свои отчеты составляли на немецком языке! А швейные машины "Зингер"? Вот образец легальной контрабанды! В военное время компания Зингер оказалась разветвленной шпионской организацией, и в нелепом шаре над зданием Зингера на Невском проспекте была запрятана шпионская радиостанция. А графиня Клейнмихель, приятельница императора Вильгельма? А вдова великого князя Владимира Александровича, урожденная немецкая принцесса и прирожденная шпионка Мария Павловна? А немецкие пасторы, вертевшиеся в Царском Селе? А этот - как его? - гофмейстер двора, член государственного совета? Из его имения на острове Эзель передавались световые сигналы о движении наших кораблей. Барон Пиляр фон Пильхау создал целую шпионскую сеть, камер-юнкеры Брюмер и Вульф шпионили под ширмой лазаретов Красного Креста... Когда эту публику привлекали к ответственности, поступал запрос из канцелярии императрицы Александры Федоровны и шпионы снова оказывались на свободе. Они лезли во все щели, все эти фон-бароны, наглея с каждым днем!
Бобровников перевел дух и собирался обрушить новый поток фактов. Видимо, в нем еще не перекипели собранные для романа и еще полностью не осмысленные материалы, раз он так разговорился. Но он увидел скучающее лицо Рябинина и полное невозмутимого равнодушия пергаментное лицо князя Хилкова и замолк, рассмеявшись неожиданно добродушным и извиняющимся смехом.
- Эка прорвало меня. Но я вам объясню. Я вижу большой глубокий смысл во всем этом. Судя по тому, какую ярость вызывает новый строй России в сердцах американских, немецких и прочих и прочих правителей, этот строй сулит им мало хорошего. Но если взять только одну сторону - освобождение России от всяческих бескровных завоевателей, от иностранного ига и пробуждение ее национальных сил, то и это одно на веки вечные прославит советских освободителей. Вы, господин Рябинин, бьете себя в грудь и клянетесь, что любите Россию. Но вы повинны в тяжком преступлении, вы продали Родину, разбазарили ее, если не сами, то попустительствовали этому, а новые правители России вернули народу все, что у него было раскрадено. Вот это и будет идеей моего романа.
- Браво! - не выдержал наконец князь Хилков. - Крепко сказано! Брависсимо!
- Да обвинение-то прокурора в равной степени относится и к вам! раздосадованно крикнул Рябинин.
- Я не участвую в человеческой комедии, разыгрывающейся на земной планете, - галантно пояснил князь Хилков. - Я только зритель.
3
Перед отъездом в Советскую Россию Бобровников, выполняя обещание, побывал у Марии Михайловны. Она встретила его с меланхолическим видом, пояснила, что ей нездоровится, грустным голосом предложила чаю. Кроме Бобровникова, никого не было. Ему подали чай. В доме была какая-то гнетущая тишина. В огромных комнатах холодно и неуютно. Мария Михайловна говорила тихим упавшим голосом, куталась в пуховый платок, глаза ее припухли, будто она только что плакала.
- Очень любезно, что вы не отказались навестить несчастную одинокую женщину. Ваш отъезд всколыхнул в памяти давнее прошлое. Так странно, что вы спокойно сядете в поезд и поедете... туда! Мне всегда представлялось, что там давно уже ничего нет, пустота, провал... Мне как-то в голову не приходило, что туда можно вот так запросто - сесть в купе и поехать. России нет... То есть я имею в виду - той, нашей России. Та Россия, как град Китеж, погрузилась на дно озера, сгинула, исчезла...
Она говорила медленно и не очень связно. Как будто бредила. Она еще не опомнилась от недавнего сильного потрясения.
Приехал в Париж московский Большой театр - советский балет и советская опера. Мария Михайловна сидела в ложе. На сцене помещичьи девки собирали малину и пели "Девицы-красавицы"... На сцене варили варенье... и Татьяна Ларина назначала свидание Онегину... Прекрасные голоса, изумительная музыка Чайковского... Зрительный зал был наполнен разнаряженными женщинами. Сверкали колье, серьги, браслеты, кулоны, которые каким-то чудом еще уцелели от прежних времен... Сверкали лысины мужчин, неуклонно стареющих, доживающих дни здесь, в эмиграции, не у дел, в ненастоящей, на холостом ходу вертящейся жизни... Мария Михаиловна, потрясенная, растерянная, сидела в ложе и плакала, плакала неутешно, горько, обиженно. У нее было впечатление, что она из загробного мира, из могильного склепа ухитрилась подслушать явственно долетающие до нее звуки той, настоящей, благоухающей жизни.
Не ходи подслушивать,
Не ходи подглядывать
Игры наши девичьи...
- пели помещичьи девушки.
Сердце разрывало это стройное пение. Нет больше помещичьих девушек! Нет больше добрых нянь и соседей-помещиков! Ничего нет, миф, мираж, пустота...
Этот спектакль был рубежом в жизни Марии Михайловны. На следующее утро она поняла как-то сразу, внезапно, что пришла ее старость, что она безнадежно постарела, что не стоит больше притворяться и обманывать себя несбыточными надеждами, пудрой и косметическим массажем...
Люси теперь почти никогда не бывала дома. Она пропадала у графини Потоцкой. Друг дома неизменный корректный князь Хилков, дорогой Жан, по-прежнему приходил, с тревогой смотрел на Марию Михайловну, понимал ее переживания, но избегал затрагивать больную тему.
Мария Михайловна стала исступленно-религиозной. В доме появились какие-то тихие черные женщины. Мария Михайловна не пропускала ни одной службы в церквушке на Рю-Дарю. И вот в ту пору ее стала преследовать мысль, что нельзя допустить, чтобы на крышку ее гроба сбрасывали комья чужой, французской земли...
Напоив чаем Бобровникова, она сразу приступила к делу.
- Вы вправе пренебречь моей просьбой, господин Бобровников, но если бы вы знали, как это для меня важно... Это, пожалуй, уже последнее, что я хочу получить от жизни...