Сейчас об "Опусе" в Испании знают все. Я видел, как полиция замазывала громадный лозунг на стене дома: "Испания - да, "Опус" - нет!" Не правда ли, занятно: полиция охраняет достоинство "Опуса"?! Сам Балагер, купивший ныне титул маркиза, приставку "де" и добавление к имени "Альба", живет в Риме. Ранее об "Опусе деи" можно было судить лишь по книге изречений Балагера, озаглавленной резко и кратко - "Путь".
Я прочитал эту книгу. Это нечто среднее между цитатником "великого кормчего" и выдержками из Библии, серьезно подредактированными человеком, прошедшим хорошую школу бизнеса.
"Ты полон сил. Энергии. То, что должно быть сделанным, сделай! Иначе Тереса из Авилы никогда бы не стала святой Тересой, а Игнасио Лойола не стал бы святым Игнасием..." "Стоп! Не говори: "У меня такой характер, я не могу иначе!" Будь мужчиной!" "Компромисс - это слово можно найти лишь в словаре тех, кто не хочет сражаться, в словаре тех, кто признает себя побежденным, даже не начав драки". "Без четко составленного плана всей твоей жизни ты никогда ничего не добьешься". "Сердце - в сторону! Долг - сначала! Лишь выполнив долг, можешь вернуть сердце на место". "Ты, счастливый сын бога, живи и чувствуй дух нашего братства! Но без фамильярностей!"
В Испании, где авторитет католичества весьма силен, всякое слово, произнесенное от имени бога, воспринимается очень серьезно. Но можно ли считать "Опус деи" организацией воистину католической, религиозной?
- "Опус" далек от религии, как я от гинекологии! - говорил профессор. "Опус" служит делу. Он космополитичен! Сам Балагер утверждает, что его филиалы существуют в шестидесяти странах пяти континентов. И вот, пользуясь тем моральным капиталом, который наработал в Испании католицизм, они, - профессор обернулся к журналисту, - твои друзья по "Опусу", объединив вас в масонскую ложу бизнеса, растаскивают Испанию по карманам, не утруждая себя думами о национальном достоинстве испанцев! Поэтому вас не любят.
Журналист отхлебнул вина и спросил:
- Кого это "нас"? И почему "не любят"?
- Перестань! Теперь кое-кто из министров открыто говорит о том, что состоит в "Опусе"!
- Ты не ответил на второй вопрос: почему не любят? За что? Разве "Опус" не помог борьбе с безработицей? У нас ведь нет безработицы, Эусебио! Разве "Опус" - если, конечно, это "Опус" - не строит отели на Солнечном берегу [Солнечным берегом называют район Средиземноморья от Малаги до Гибралтара], куда приезжает ежегодно двадцать миллионов туристов?! А их доллары остаются в Испании! Хочу подчеркнуть - в Испании!
- А что эти доллары дают испанцам? Их видят испанцы? Эти доллары немедленно вкладываются в строительство новых отелей и вилл!
Маркиз зевнул, прикрыв рот тонкой ладонью, и тихо спросил меня:
- Не скучно? Потерпите, они скоро подерутся. Мы ведь горячая нация, анархисты... Распусти нас - все друг друга перестреляем...
Журналист явно дразнил профессора своей вкрадчивой медлительностью, отточенной четкостью формулировок и предельной обнаженностью своих позиций.
- Ты напрасно сердишься, Эусебио. Да, деньги вкладываются в новые отели, а это означает в свою очередь приток еще большего числа туристов, что позволит в будущем иначе спланировать бюджет страны, выделив средства на строительство школ и больниц...
- Каких школ и чьих больниц? Я сам рву себе зубы! Сам! Ниткой к двери! Как в тюрьме! У меня нет денег на стоматолога!
- Это твое личное дело, - улыбнулся журналист. - Меня сейчас интересуют не твои зубы, а твои соображения. Что ты предлагаешь - в широком плане?
Профессор сел на подоконник.
- Ничего, - устало сказал он. - В этом всегдашняя беда интеллигенции. Ничего я не предлагаю, я выступаю лишь против очевидно несправедливого. И я очень боюсь того, что армия, те в ней силы, которые связаны с американцами, а это "черные полковники", - могут воспользоваться народной нелюбовью к "Опусу"... И американцы поддержат "полковников", потому что те - против ваших "европейских тенденций развития".
Журналист не выдержал, вспылил:
- Ты говоришь как оголтелый... красный!
- Красными не рождаются, красными становятся... И я совершенно не против того, чтобы вы вели свой бизнес, - возразил профессор, - но только, пожалуйста, думайте хоть немного о будущем, а это значит - о народе... И не только через призму вашего личного благополучия, а как о той силе, которая станет в конечном итоге принимать решение, самое последнее решение! От этого никому и никогда не уйти. Никогда, и никому, - повторил профессор, - и нигде... Вы все ищете лишь очевидную выгоду. И губите душу народа: разлагаете юношество мизерными идеалами аккуратного благополучия; ученых заставляете служить вашей схеме, душите их мысль; в искусстве поощряете серость...
Маркиз выключил громадный краснодеревый комбайн: два молчаливых человека в белых смокингах и накрахмаленных перчатках кончали сервировать стол.
Он подошел к профессору, положил ему руку на плечо и сказал:
- По-моему, ты торопишься, Эусебио, как всегда, торопишься. И у моего гостя может создаться впечатление, что Испания составлена из одних только нерешенных проблем. Разве мы не готовим Испанию к демократии? Разве мы не накормили народ и не одели? Разве испанские женщины ездят за продуктами во Францию, Эусебио? Нет, к нам по субботам приезжают француженки и унижают себя дотошной торговлей на рынках Сан-Себастьяна и Барселоны... Ты знаешь испанцев, ты знаешь горячность нашу и порывистость, податливое загорание от яркого слова и горделивое желание умереть за то слово, в которое поверил. У нашего гостя может создаться впечатление, что мы сейчас выходим из изоляции лишь потому, что полны нерешенных проблем, а это ведь неверно. Мы идем на широкие контакты с миром лишь потому, что наиболее сложные проблемы уже решены, и решены спокойно, бескровно и взаимоуважительно... (Хм-хм, - "бескровно и взаимоуважительно"!)
Я слушал маркиза и вспоминал заповедь Балагера, отца "Опуса": "Скажи то, что сказал, только в ином тоне, без гнева, и твои аргументы окажутся наисильнейшими".
Профессор включил "радиокомбайн". Лондон передавал новости. Сообщалось о демонстрации в Мадриде. Несколько демократов, и среди них выдающийся режиссер Бардем, автор "Смерти велосипедиста" и "Главной улицы", были арестованы. Диктор читал бесстрастным голосом о забастовках в Астурии, которые, по утверждению корреспондента, "были организованы коммунистами", и о подготовке к процессу в Бургосе.
- Нет, - покачал головой профессор и вздохнул, - Нет, - повторил он, все-таки я прав...
(Вероятно, он-то сказал это отнюдь не потому, что был последователем Балагера, который советует: "Научись употреблять слово "нет".)
Я вернулся к себе, когда рассвело и мир окрест снова стал узнаваемым и реальным.
...Возле Сеговии открыт музей "Рио Фрио", куда посетителей пускают "от солнца до солнца".
Но в Испании есть что смотреть и после заката солнца, и накануне рассвета.
* * *
- Какие-то у вас странные "хвосты", - сказал я товарищу, который показал мне головой на трех неимоверно расфранченных юношей с тщательно уложенными в парикмахерской кудрями. (Наверное, в подвалах на Пуэрта-дель-Соль, где размещена секретная полиция, есть свои искусные парикмахеры. Как-то неудобно, по-моему, приходить в обычную парикмахерскую и делать кудри, чтобы потом следить на улицах за хорошими людьми.)
- Ничего странного, - ответил мой товарищ. - Они экипированы под праздношатающихся, а таких у нас много, они поэтому незаметны в толпе. Будь мы с тобой в промышленной, высокоразвитой стране, я бы искал шпиков, загримированных под рабочих. В Парагвае их, например, гримируют под нищих крестьян - это типично для диктатуры Стресснера. Тайная полиция оберегает диктатуру нищеты. Ничего, а?
Мой товарищ хорошо знает местную полицию - он просидел в Бургосе восемь лет, из них два года в одиночном "пенале".
- Меня арестовали на рассвете, - рассказывает он, - меня и еще двенадцать наших товарищей. Младшему было шестнадцать. По закону нас обязаны отпустить после семидесяти двух часов задержания, если у тайной полиции нет материалов, чтобы передать дело в трибунал. Поэтому первые трое суток - самые трудные. Спать не дают ни минуты. Сначала тебя допрашивают молодые ребята вроде тех, которые шлепают сейчас за нами, - завитые, в перстнях, очень сильные. Впрочем, допрашивают они мало, больше бьют. В тайную полицию отбирают очень сильных молодых людей - они проходят специальную медицинскую комиссию. Среди молодых шпиков более всего ценятся тупицы - их "бросают" на работу с арестованными интеллектуалами; это одна из форм "прессинга" на узника: попробуй поговори со стеной, сразу начнешь беситься. Молодые следователи избивают в течение двух суток, они работают по конвейеру: четыре часа бьет одна группа, четыре другая, четыре - третья. И так - сорок восемь часов кошмара. А потом в камеру врывается старик - в скромном костюме, без перстней, седой, как правило. Мне потом показалось, что их специально подкрашивают, - седина всегда вызывает доверие. Так вот, этот старик начинает орать на молодых следователей:
"Мерзавцы, как обращаетесь с человеком! Стоит только заболеть, так сразу начинаете свои штучки! Вон отсюда! Вы уволены из полиции! Ищите себе работу на фабриках!"
Молодые понуро уходят из камеры, старик выключает прожектор, направленный в твои глаза, снимает наручники, дает воды, заказывает кофе и начинает беседу.
"Вы должны понять этих мальчиков, - говорит он, - их отцы погибли во время гражданской войны; сиротство, ожесточенность. В конце концов, виноваты обе стороны, но не это главное. Главное в том, что мы все испанцы, одна нация, одна страна".
Дальше он будет петь еще два часа, и если это подействует, и ты начнешь исподволь вступать с ним в беседу, и подпишешь какой-нибудь, по его словам, "сущий пустяк", арест продлят на месяц или на год. Некоторые из товарищей, особенно молодые, не знакомые с опытом борьбы, попадаются в ловушку - после двух суток пыток, без сна, когда глаза слезятся от света прожекторов, люди начинают тянуться к этому мягкому голосу, к доброжелательному взгляду, к участливо протянутому стакану воды.
- А если ты оказался крепок? - спрашиваю я. - Если ты не отвечаешь этому старому актеру, тогда как?
- Тогда снова приходят молодые и бьют насмерть. У меня они выхлестали шесть зубов и поломали три ребра. Потом, когда подходит конец третьих суток и меня надо по закону отпускать, они вводят в игру провокатора, который дает показания, что я член подпольной группы, готовил восстание, ну и так далее.
...Вечером товарищ привез меня в Гвадараму, к памятнику жертвам войны, воздвигнутому неподалеку от Мадрида.
- Монумент рекламируют как надгробие всем испанцам, погибшим на фронтах, и красным и коричневым, - сказал мой товарищ. - Доверчивые попадаются на эту гнусную удочку. Им ведь никто не рассказывает, что этот памятник воздвигали узники концлагерей, коммунисты, католики, социалисты, анархисты. Их здесь похоронено несколько тысяч, под этими шлифованными гранитными плитами...
* * *
Лечу в Севилью. "Шумит, бежит Гвадалквивир", табачные фабрики, прекрасная Кармен, цыганские ярмарки, Проспер Мериме. (Роман Кармен пожаловался мне как-то: "В "По ком звонит колокол" Карков говорит: "Возьмем с собой Кармен, он тоже хотел ехать на фронт". Наши переводчики посчитали, что у Хемингуэя опечатка - ведь Кармен женское имя, - и перевели: "Возьмем Кармен, она тоже хотела ехать...")
Сосед по самолету, увидав у меня в руках томик Стендаля - "Путешествие по Риму", улыбчиво сказал:
- Талантливый человек, смело выступающий против закостеневшей, а потому жестокой данности, обрекает себя на горе, нищету и смерть. Лишь тот, кто верит в бога, поднимаясь на борьбу с тиранией, счастлив, ибо он убежден в своем духовном бессмертии. Тот же, кто дерзнул не веруя, проклянет свой порыв в ту минуту, когда за ним захлопнется дверь тюремной камеры или в глаза уставятся черные дырки винтовок.
Молодое красивое лицо, широко поставленные глаза. Белый воротничок, черный пиджак.