Все с нетерпением ждали продолжения дневника. Что же дальше? Где и как погиб спутник Иванова молодой Сперанский? И о каких открытиях пишет Иванов в своем дневнике?..
- Читайте, пожалуйста, Василий Михайлович, - попросил Борис.
Усков снова открыл тетрадь и медленно, боясь пропустить хоть одно слово, начал читать дневник.
"...Мы взяли с собой все необходимое. Ранцы наши полны. Сухари, соль, солонина, спички, несколько теплых вещей. У нас две пары хороших лыж, подбитых шкурой нерпы, самодельные спальные мешки из мягкого оленьего меха. И - самое важное - есть оружие. За поясом у каждого - по широкому и длинному якутскому ножу. На двух у нас оказалось одно ружье, испытанная старенькая тульская двустволка, выменянная нашими товарищами за несколько шкурок выдры у того же Ведерникова. Под ремень за спиной заткнуто по острому топору. Груз прилажен за плечами, толстые полушубки удобны и теплы.
Точность ради надо добавить, что ранец Владимира Ивановича оказался намного тяжелее моего не только потому, что его владелец моложе меня почти на 20 лет. В его мешке была, помимо уже перечисленных мною вещей, свежая картошка, аккуратно завернутая в бумагу и мох. Сперанский не чета мне, простому рабочему. Он биолог по образованию, имеет какое-то ученое звание, кажется, доктора или даже профессора, и до ареста и ссылки работал на кафедре в Петроградском университете. У нас в поселении Владимир Иванович с успехом занимался земледелием. Ему мы обязаны здоровьем, он всех нас излечил от цинги. Картофель - это его детище, выращенное им самим в Крест-Альжане. Так вот, несколько картофелин он взял с собой, имея в виду целебное свойство этого продукта.
Сырая картошка хорошо помогает от цинги, это я знаю по себе. Не могу уверить, но мне кажется, что в ранце Володи были и еще кое-какие семена. Все годы ссылки он возился с растениями и даже пытался создать или уже создал свои сорта овощей и злаков... И, конечно, так просто расстаться с ними он не мог.
Полные самых благородных стремлений скорее попасть в гущу революционных событий, шли мы на юг, выбирая долины речек, пересекая сопки, посыпанные уже первым снегом, и разыскивая путь в подмерзших тундровых болотах. Уже давно известно, что мечта окрыляет. Может быть, поэтому нам и удалось пройти так далеко в глубь диких, неизвестных гор.
Полярные горы...
Невысокие сопки, покрытые лесом и стлаником, по которым мы шли первые две недели, постепенно сменились островерхими каменными горами, лишенными всякой растительности. Скоро не стало дров. Мы теперь уже не имели возможности погреться у костра, отдохнуть на постели из свежих хвойных веток. Приходилось проводить ночи в своих спальных мешках у подножия каких-нибудь каменных глыб, защищавших нас разве только от ветра. Прижавшись друг к другу, мы засыпали. А после нескольких часов тяжелого полусна поднимались и брели в предутренней темноте, чтобы только согреться и унять дрожь прозябшего тела. Мы оба понимали, что так долго продолжаться не может, и, сжав зубы, шли вперед напролом, все скорее и скорее. Ведь не бесконечны же эти проклятые скалы, придет им, наконец, на смену желанная тайга...
Но поднимаясь на очередной перевал, мы видели впереди себя все те же голые, угрюмые горы, одна выше другой. Завывал среди камней злой ветер, мела метелица, курились над мертвыми вершинами облака, и нам уже казалось, что здесь всегда, во веки веков все было и будет мертвым, немым и жутким, все будет грозить смертью любому смельчаку. Мы вздыхали и продолжали идти и идти, меняясь местами, когда передний уставал пробивать тропу в перемерзшем глубоком снегу. Снова приходила длинная, холодная ночь, мы рыли в снегу яму, залезали в мешки, закусывали соленым, мерзлым мясом и сухарями и, пожав друг другу руки, засыпали. Каждый вечер перед сном теперь мы отгоняли гнетущую мысль, а будем ли живы к утру...
Не знаю, сколько недель и суток прошло, сколько дней провели мы под снегом, но, видно, не мало. Я не могу видеть себя: у нас не было зеркала. Но Сперанский изменился до неузнаваемости. Лицо его почернело, щеки заросли щетиной и ввалились. Только глаза горели неистовым огнем нашей мечты. Дойдем! Не сдадимся! Победим!
Как-то раз на пути мы спугнули стайку куропаток. Зачем прилетели они в мертвое царство - не знаю Володя скинул ружье и негнущимися пальцами перезарядил его. Одна куропатка стоила нам трех патронов. А ведь Сперанский был отличным стрелком. Мы съели сырое, теплое мясо птицы, и силы наши несколько окрепли. За сутки мы отшагали верст двадцать. А горам все еще словно не было конца и края, и один хребет сменялся другим.
Скоро перед нами встала огромная гранитная стена. Ее острые черные шпили уходили высоко в небо, поблескивая на солнце вечными льдами. Дымились снежными полосами глубокие пропасти и провалы. И нигде не было видно ни прохода, ни хотя бы чуть заметного перевала. Стоя на взгорье перед каменной громадой, мы молча смотрели на мрачную крепость, и надежда на благополучный исход путешествия таяла, как дым... Становилось страшно от одной мысли, что нам придется идти по этим жутким скалам.
- Главный хребет, - проговорил, нет, скорее прошептал хрипло и трудно мой спутник. "Сдал и он", - подумал я. Но когда обернулся и посмотрел на него, понял, что ошибся. В глазах Сперанского горела все та же страсть.
- Ну, нет! - громко и уверенно сказал он, видно, поняв мои чувства. Отступать поздно. Мы пройдем, пройдем, Никита Петрович. Не то прошли. Для нас дорога только вперед! Назад пути уже нет.
О, что это был за поход! Мы спускались на веревках в ущелья, карабкались со скалы на скалу, срывались, падали, но одолевали камень за камнем, гору за горой, поднялись куда-то в поднебесье, где стало трудно дышать не хватало воздуха, и мы садились отдыхать каждые десять минут. Затем начали не менее трудный спуск. Дни и ночи путались в моем сознании, но я не отставал и не жаловался. Раз как-то я оступился и упал. Сперанский шел впереди и когда обернулся, я отстал уже далеко. Он вернулся и, ни слова не говоря, поднял меня и понес. Понес!.. Нет, тут я запротестовал, собрал свои последние силы и пошел. И больше не отставал, ибо знал, что, если упаду, Сперанский не оставит меня, понесет на себе - и тогда мы погибли оба. К счастью, этого не случилось.
Запасы наши кончались, а вместе с ними падали и силы. Я видел, как пошатывается мой друг, чувствовал сам головокружение и дрожь в ногах. Володя по ночам стонал в своем мешке, метался. Мы, как могли, старались приободрить друг друга. Иногда мой спутник за-ставлял себя смеяться в ответ на мои шутки. Но что это был за смех! Насильный, отрывистый, смеялись только губы, а глаза глаза выражали физические страдания и скорбь.
И вот когда уже казалось, что мы обречены, далеко внизу в ясный морозный день мы увидели лес. Да, черный лес, заполнивший огромную долину, конца которой мы видеть не могли. Лес!.. Ведь это огонь, тепло, жизнь. Ведь это возможность охоты, горячего бульона, отдых измученному телу. И мы с новой силой зашагали вперед, взявшись за руки, и даже, помнится, запели "Варшавянку". "Вихри враждебные веют над нами..." Самое страшное уже позади. Прощай, суровый хребет! Началось выздоровление. Теперь мы останемся живыми.
Ночь не заставила нас прервать путь. Увязая в снегу, брели мы вниз и вниз. Вот уже начался мелкий подлесок. Еще и еще вперед. С каждой верстой лиственницы становились выше и выше, лес гуще и гуще. Но он не пугал нас. Напротив, мы были бесконечно рады тайге. А вот и замерзший ручей. Из последних сил нарубили мы сушняку и разожгли огромнейший костер, такой костер, возле которого могла бы, кажется, нагреться целая рота солдат. Тепло нежила нас, сразу же захотелось спать. Но мы не поддались соблазну, Когда костер прогорел, напились горячего чая, потом сгребли жаркие угли в сторону, наложили па горячую землю веток стланика и только тогда легли в своих мешках на теплую, распаренную, душистую хвою...
Сколько мы спали, не знаю. Проснулся я от звука близкого выстрела. Оглянулся, удивленный, и вижу: Володя бежит на лыжах от ручья и тащит белого зайца. Свежее мясо!
Отдых наш длился два дня. Хорошая охота, питание, сон и вновь обретенная надежда на благополучный исход путешествия подняли наши духовные и физические силы, и мы двинулись вперед, на юг, столь же быстро, как и тогда, из Крест-Альжана. Еще день, другой, еще неделя похода. Гостеприимная долина ушла на восток. Мы с грустью оставили ее и пошли по узкому распадку вправо, на юг. И вот опять начались скалистые ущелья, редкие деревья, тяжкие переходы, после которых вечером ноют натруженные ноги, болит спина, болит все тело и хочется бросить все, лечь на снег и больше на вставать. Мне стыдно сознаваться, но я, старый человек, вынужден был искать поддержки в своем молодом друге и, должен сказать, находил ее всегда. Вот когда Человек открылся во всей своей красоте. Старая, как мир, поговорка "друг познается в несчастьи" полностью оправдалась в приложении к моему товарищу. Сперанский - человек высокой души. Не унывающий, несгибаемый, Владимир Иванович всегда горел светлым огнем, как горьковский Данко, и если бы не нелепый случай... Но об этом дальше.
В один метельный день мы шли вдоль спокойного замерзшего ручья. Некуда было деваться от злого, обжигающего ветра. Вечерело. Мы поглядывали по сторонам в поисках подходящего места для ночлега. Камни да редкий лес. Это нам не подходит. Переходили ручей по льду на другую сторону. Сперанский вдруг остановился и прислушался. Я не слышал никаких звуков, кроме унылого завывания ветра. Нет, впрочем, еще гулкие наши шаги. Вот это-то, оказывается, и заинтересовало Володю. Он вытащил топор и стал рубить лед. Глыба рухнула. Подо льдом зияла пустота. Сперанский заглянул под лед.
- Пожалуйста, Никита Петрович. К вашим услугам уютный дом, - воскликнул он и первым спустился в отверстие, в реку. Я последовал за ним. Ледяной дом!.. Между льдом и высохшим дном ручья почти три аршина пустоты. Совершенно сухое ложе, чуть прихваченное морозом. Такие явления па севере не единичны, Осенью, при высоком стоянии воды, она быстро замерзает сверху, а потом, когда где-то в верховьях вымерзнет до конца источник, питающий речку, вода уходит из-подо льда и ледяная крыша зависает над пустотой. Под ледяной крышей тихо и относительно тепло. Мы без задержки залезли в свои мешки.
Ночь прошла спокойно. Утром после завтрака Сперанский для чего-то взял горсть песку и вдруг ахнул. Чтобы прибавить света, он разрушил наш потолок, и когда утреннее солнце заглянуло к нам, я увидел золото. Это было просто как в сказке. Представьте себе, мы спали на золоте! Желтый песок под нашими ногами чуть ли не на десятую часть состоял из крупиц золота. Попадались и крупные самородки величиной почти с лесной орех - плохо обкатанные кусочки тускло-желтого цвета. Мой друг загадочно улыбнулся и задумался.
- Золото... Нам, Никита Петрович, оно не нужно. Больше того, оно опасно для нас, ибо мы спешим и любая тяжесть нас только задержит. А всякая задержка чревата гибелью. Но золото может очень пригодиться нашему народу, нашей революции. И будет просто непростительной глупостью, если мы с вами забудем об этом кладе природы.
- Что же нам делать? - спросил я.
- Надо заметить место. Но как? Мы сами не знаем, где находимся. А разыскать на огромных просторах севера одну долину с маленькой речкой гораздо трудное, чем найти иголку в стоге сена...
Подумав, мы решили сделать короткую остановку, чтобы подняться на ближайшую гору и на ее вершине сложить из камней знак. Все-таки легче будет потом найти. Пусть мы потратим несколько часов. Кстати, с высокой горы мы лучше определим свой маршрут.
Ущелье, по которому мы поднимались в гору, оказалось бесснежным. Видно, ветер здесь дует временами с бешеной силой и сносит все на свете. Сперанский шел по камням впереди меня и что-то высматривал, примерялся. Наконец он поднял один камень, потом другой и дал мне. Поражала их тяжесть.
- Знаешь, что это? Руды. Редкие руды, за обладание которыми так часто дерутся целые нации. Оловянные и свинцовые руды. Какое богатство! Понимаешь, здесь рудники на самой поверхности земли. Бери только и вывози... А вот снова золото, теперь уже не в песке, а - смотри, смотри, Никита Петрович! - в камне, в чистом камне!
Я смотрел и первый раз в жизни видел: в белом камне на свежих изломах чуть желтеют раковины, жилки. Какая сила вбрызнула в твердый камень этот драгоценный металл?..
Мы все-таки добрались по ущелью до вершины и сложили здесь большой каменный столб. Узкая часть его в виде указки повернута в сторону рудного ущелья.
Сделав важное дело и хорошенько осмотревшись, мы снова пошли на юг.
В тот же день на огромном плато, куда вывела нас наша дорога, мы увидели горных баранов. Они паслись, разгребали мелкий снег и доставали из-под него сухую траву. Мы увидели их прежде, чем они нас. Осторожные животные не могли почувствовать опасности, ветер дул к нам Началась охота, ибо запасы наши подходили к концу. Сперанскому удалось подползти на выстрел и он ранил одно животное. Стадо умчалось с быстротой ветра. Раненый баран отстал. Он бежал все тише и тише. Мы шли за ним, постепенно сближаясь. Но вот он спрыгнул в ущелье и исчез из вида. Мы поспешили и также спустились вниз. Но в узком ущелье барана уже не было, он словно в воду канул. Ущелье хорошо просматривалось в обе стороны. Мы обыскали все укромные уголки, заглянули во все щели. Ушел!
- Здесь! - послышался крик Володи, и он позвал меня.
Я увидел: Сперанский стоял перед узкой расщелиной в отвесной стене. Пятна крови алели на снегу у входа. Ясно, что баран ушел в пещеру. Тогда Сперанский пошел за ним туда. Я остался у входа. Но скоро он вернулся.
- Проход довольно глубокий. Нужен какой-то факел, очень темно...
Я срезал пучок стланика, связал его и зажег. Кедровник горит очень хорошо, дает спокойный светлый огонь и мало дыма. Володя взял в левую руку горящие ветки, перекинул ружье в правую, одобрительно улыбнулся и шагнул в темноту...
Таким он и остался в моей памяти до последнего моего часа: заросший, с глазами, возбужденными охотой, и улыбающийся. Больше я его не видел и, конечно, уже не увижу.
Я ждал десять, пятнадцать минут. Тишина. На душе стало как-то неспокойно, словно перед большой бедой. Тогда я вооружился другим факелом и шагнул в пещеру. Она расширялась и черным зевом уходила в глубь горы. Несколько минут я шел по проходу. Потом остановился, крикнул. Прислушался. Тихо. И вдруг где-то там, в далекой черноте, раздался выстрел, вспыхнул яркий огонек. И тут же грохнул обвал. Из глубины пещеры вылетел плотный клубок пыльного воздуха и ударил мне в лицо. Факел мой погас. И опять наступила тишина, глубокая, мертвая, как в могиле. Темень и тишина. На четвереньках, задыхаясь от пыли, выполз я обратно. Руки у меня дрожали. Случилось что-то страшное, непоправимое. Но что? Снова торопливо сделал факел и опять пошел в темноту. Через триста - триста пятьдесят сажен пещера заканчивалась. Ее загораживала свежая на изломе каменная стена, без единой трещинки или щели. Дальше хода не было. Мой друг остался по ту сторону. Я понял все: произошел подземный обвал. Видно, Сперан-ский настиг барана, выстрелил и звука выстрела оказалось достаточно, чтобы рухнул свод...
Сперанский погиб при обвале или заживо погребен. У меня похолодели ноги, в голове все смешалось, и я потерял сознание.
Но смерть не пришла ко мне в тот ужасный день. Остался я жив и на другой, и на третий день, в течение которых я из последних сил облазил окрестные горы, в тщетной надежде найти второй выход из пещеры. Пытался долбить своим топором осевшую глыбу. Стучал, прислушивался. Ответа не было. Мертвая тишина. Зна--чит, конец.
На третий или четвертый день, обессиленный, опустошенный, побрел я одиноко по нашему маршруту на юг.
Не стану описывать всего ужаса одиночества, безысходности и отчаяния, охвативших меня после трагичес-кой кончины Владимира Сперанского. Я не шел, а брел, передвигал ноги, только чтобы не замерзнуть. Смерть уже витала надо мной, и я не боялся ее. Одинокий человек на севере - не жилец на белом свете. Так прошло четыре или пять дней. Внезапно кончились горы. Я вышел в большую долину, набрел на широкую реку, незамерзающую в стремнине даже зимой, и пошел по ее течению вниз, уже не надеясь ни на что. За спиной у меня болталась пустая торба. Ружья не было. В довершение ко всему я попал в наледь, провалился вместе с лыжами по колени в воду и скоро почувствовал, что ноги мои замерзают. Конец...
Я сел на снег и, кажется, заплакал.
И тут сквозь мутную пелену слез я увидел идущего ко мне человека. "Начинается галлюцинация", - подумал я, закрыл глаза и лег на спину. Но когда снова открыл веки, то первое, что увидал, - это доброе лицо старого якута, склонившегося надо мной. Именно здесь меня нашел Гавриил Протодьяконов, в яранге которого я дописываю сейчас последние строки...
Остальное уже неинтересно, Гавриил, ни слова не говоря, перенес меня в свою ярангу, отогрел, накормил. Но все его усилия тщетны. Воля к жизни сломлена с гибелью моего верного товарища. Ноги отморожены, и гангрена - этот неизбежный спутник глубокого обморожения - медленно, по верно подбирается к моему сердцу.
Может быть, моя короткая повесть о неудавшемся походе двух людей дойдет когда-нибудь до товарищей. Мне, лежащему на ложе смерти, хочется надеяться, что наша гибель все же не окажется бесплодной. Мы погибли, но вырвали у природы одну из ее бесчисленных тайн. Пусть наше открытие пойдет на благо свободной социалистической России, революционному народу, празднующему теперь свою утреннюю зарю.
... Ищите каменный столб на горе к северу от Золотой долины. Ищите пещеру Сперанского... Прощайте, товарищи! Да здравствует дело рабочего класса!