— баскетбол и футбол. Об успехах израильских баскетболистов знают все. А шахматной школы в Израиле практически нет. Только сейчас, после приезда сюда нескольких сильных шахматистов, что-то сдвинулось.
Ицхак тоже мастер спорта, и в свое время тренировал Любу.
— Здесь к спорту, и в частности, к шахматам, другой, непривычный для нас подход. Хочешь участвовать в соревнованиях — пожалуйста, только за свой счет, никакая работа не станет выплачивать тебе зарплату за то время, что ты находишься на соревнованиях. Здесь нет профессионального спорта. А игра на высоком уровне должна быть безусловно профессиональной. Как не может быть хорошим актер, который работает слесарем.
— Это такая обширная область человеческого мышления, — добавляет Люба, — что невозможно заниматься шахматами вечером после работы. Они отнимают все время. Я думаю, что шахматистов высшего уровня должно субсидировать государство, чтобы у них была возможность работать, готовиться к ответственным соревнованиям. Но помимо этого, должно быть понимание важности, необходимости профессионального спорта. В Израиле этого пока еще нет, во всяком случае по отношению к шахматам.
— Один из наших товарищей, мастер спорта по шахматам, Левант организовал в Беер-Шеве при муниципалитете детскую шахматную школу, — рассказывает Ицхак. — Это первая ласточка в Израиле. Сейчас мы с Любой хотим открыть такую же школу при Иерусалимском муниципалитете. Не частную лавочку, а государственную школу, с символической платой за обучение, чтобы эта плата была доступна каждому.
— Я веду сейчас шахматный кружок в одной из иерусалимских школ, — говорит Люба. — Есть много способных ребят, и надо приложить все силы, чтобы они имели возможность развивать свои способности. Обидно все-таки, в Советском Союзе большинство детей, играющих в шахматы, были евреями. А здесь все евреи — и нет шахмат.
— Мы не очень-то представляем себе, каким образом можно развивать в Израиле профессиональные шахматы, — говорит Ицхак. — Шахматная федерация получает средства от министерства просвещения и культуры, но средства эти настолько мизерны...
— Я думаю, что средства придут с успехом. Сейчас здесь есть зрелые мастера, способные принести славу Израилю и помочь понять важность развития шахмат в стране.
— Как вы себя чувствуете в Израиле?
— Так, как чувствуют себя дома, — Ицхак улыбается. — Вот недавно я нарушил правила движения, и меня остановила полиция. Если бы меня остановил советский милиционер, у меня бы душа в пятки ушла. А тут я знаю, чувствую, что он не против меня, он — для меня. Или я вижу солдата на улице — я испытываю к нему чувство симпатии, я знаю, что он такой же, как я. Мы с каждым днем все больше и больше убеждаемся в том, что поступили правильно, приехав в Израиль. Здесь — наше место.
Свирская Валерия, историк искусств.
Муж Свирский Виктор, макетчик.
Сын Борис, школьник, 16 лет.
Приехала из Ленинграда в 1972 г. Живет в Хайфе.
— Лера, как вы пришли к мысли уехать из России?
— Мы, я и мой муж, давно хотели уехать из России, но знали, что такой возможности нет, и даже когда она появилась, то тоже решились не сразу. Мы много размышляли о том, уезжать или нет. И если уезжать, то во имя чего и какой будет наша новая жизнь. Для меня отъезд из России был эмиграцией. Могу ли я уехать в эмиграцию? Как я психологически ее переживу и переживу ли? Всегда в русской литературе эмиграция изображалась как несчастье. Помню, я читала в ту пору Бунина и в предисловии к изданию говорилось о том, что вне России Бунин тосковал; его творчество клонилось к упадку; и умер он в нищете. И я думала, так ли это, верны ли факты и, если верны, то нет ли каких-то других сторон. В конце концов, Бунин мог вернуться в Россию. Были случаи возвращения русских интеллигентов. И взвешивая разные обстоятельства и духовные ценности, мы поняли, что готовы к известным жертвам во имя того, что могла дать эмиграция.
— Какие это были жертвы и чего вы ждали от эмиграции?
— Жертвы, мне кажется, понятны. Разлука с привычным кругом, в котором мы жили. Утрата прежней специальности. У меня, по крайней мере, потому что я работала в Эрмитаже экскурсоводом. И, естественно, у меня не было никакой надежды, что я смогу работать снова в большом музее экскурсоводом на каком-то другом языке. Трудно в моем возрасте, мне тогда было уже сорок, думать, что смогу читать лекции и проводить экскурсии не на русском языке. Наверно кто-то может. Я же сомневалась в своих языковых способностях. Значит жертвовала специальностью. Взамен же мы приобретали одно — свободу и, как часть свободы — избавление от антисемитизма. Здесь может возникнуть вопрос — какое отношение имеет антисемитизм ко мне, русской. И, вероятно, недостаточно будет, если я скажу, что мой муж еврей и мой сын тоже еврей. И что моего сына били в школе как еврея. Дело еще в том, что я всегда испытывала глубочайшее омерзение, сталкиваясь с проявлениями антисемитизма, как бытового, так и государственного. Жить с этим было невозможно. И мне казалось, и муж был со мной согласен, что при всех жертвах отъезд из России неизбежен.
— Вы хотели уехать из России, но это не означало приехать в Израиль. Что привело вас именно сюда?
— Поначалу мы не знали, что, имея вызов из Израиля, можно ехать в другую сторону. И даже когда узнали, то не хотели пользоваться такой возможностью. Во-первых, в Израиле были наши друзья и нам хотелось быть с ними. Во-вторых мы узнали, что и в других странах есть антисемитизм, от которого мы уезжали. И, наконец то, что мы знали об Израиле, было интересной страна была нам симпатична. Мы знали, что эта страна смешанная: европейская и в то же время восточная. Может мы думали, что она более восточная, чем оказалось на самом деле. Мы знали, что страна демократическая и страна свободная. В ней были все признаки европейской демократической свободной страны: отсутствие цензуры, демократические выборы, свобода самовыражения, отсутствие контроля над научным и литературным творчеством. Да и многое другое, что входит в понятие свободы и демократических прав. Правда, из рассказов наших шведских знакомых, побывавших в Израиле, создавалось несколько идеализированное представление о стране, где много чувства братства и единения. Мне, человеку скептически мыслящему, их рассказы о жизни в кибуцах, где все поют хором, ходят обнявшись и дружно, с энтузиазмом работают, уже тогда представлялись некоторым преувеличением. Я понимала, что у страны есть свои тяжелые проблемы, а у людей свои заботы, печали и огорчения. И представляя все это, я не испытала разочарования ни в израильтянах, ни в стране.
— Не обманулись ли вы в своих ожиданиях свободы?
— Абсолютно не обманулась. Как мы и ожидали, мы попали в страну, где чувствуем себя свободными людьми. Наш духовный мир, наш круг интересов, наши понятия и представления — все это наше и все это свободно выразимо. И если я сталкиваюсь с человеком, у которого совершенно другие, чужие, может быть даже враждебные мне взгляды, то не опасаюсь, что этот человек сделает мне зло из-за наших разногласий. Различные мировоззрения мирно уживаются, не приводя ни к враждебности, ни к конфликтам. Это и есть свобода.
— Своим приездом в Израиль вы перевели себя в разряд национального меньшинства. Не пугала ли вас перспектива «жить среди евреев»?
— Мысль, что я буду жить среди евреев, меня нисколько не пугала. Я могла бы жить и с англичанами, и с французами, и с американцами. Но к евреям, особенно к евреям в Израиле, я испытывала симпатию большую, чем, скажем, к французам. Мне нравилось, что этот народ проявил совершенно удивительное в наше время упорство, способность к самозащите и национальному героизму. Меня привлекала перспектива жить с этим народом. И здесь за четыре года я ни разу не чувствовала себя ни ущемленной, ни уязвленной. Я встречалась с таким, я бы сказала, конструктивным национализмом, когда нация утверждается, но не за счет унижения или дискредитации остальных. В повседневной жизни я встречаю к себе интерес, симпатию, меня часто спрашивают: «Как вы себя здесь чувствуете? Не плохо ли вам? Не уязвляют ли вас?» И мне кажется людям хочется, чтобы я чувствовала себя здесь хорошо. В течение очень долгого времени я, в отличие от своего мужа, принадлежала к национальному большинству. Теперь пора побыть мне национальным меньшинством и посмотреть, каково это. Могу сказать, что и в этом отношении я не сталкивалась с проблемами. Мы живем в свободной стране, где нет национального угнетения, нет какого-то преимущества одной нации перед другой. Страна еврейская, государство еврейское, но ущемления национальных меньшинств в правах или каких-то юридических вопросах я лично не наблюдаю. Может быть есть у евреев несколько настороженное отношение к арабам. Так это мне кажется очень понятным, потому что в стране случаются террористические акты. Не заглянешь в душу каждого араба, не проверишь националист он или просто тихий и мирный обыватель. Поэтому и существует некоторая осторожность, настороженность.
— Не возникают ли у вашего сына специальные проблемы из-за того, что его мать русская?
— Поначалу проблемы были, но проблемы придуманные. Например, он пошел в школу и был единственным необрезанным мальчиком. Как-то нужно было идти в бассейн. Мой сын, ничего не объясняя учителю, отказался идти в бассейн. И мне пришлось идти в школу и объяснять, в чем дело. Вместе с тем, я не хотела, чтобы мой мальчик из желания быть «как все» чисто формально прошел обряд, а потом уже вообще не думал об этом. Мне казалось, что приход к еврейству для него должен быть органичным. И вот прошло уже четыре года, и я замечаю перемены, которые происходят в нем, как он все больше и больше становится израильтянином. И если это превращение в израильтянина, для которого иврит также органичен, как русский язык; для которого эта жизнь во всех ее проявлениях — с футболом, с походами, с израильской армией, политикой, проблемами, коррупциями — станет совершенно органичной и в нее как органичный элемент войдет иудаизм, вот тогда и встанет вопрос о его переходе в иудаизм. Если этого не случится, то я не вижу в этом большой беды. Будет он жить среди евреев, имея в паспорте отметку «русский». Спокойно полюбит ту девушку, которую полюбит, женится, пойдет в армию, будет служить так же, как служат все израильские парни. Будет учиться с ними, как учится и сейчас.
— Это ваша оценка проблемы, а как он относится к своему будущему?
— Насколько я могу судить, он уже не считает себя ни в какой степени русским. Он считает себя израильтянином, евреем. Сейчас пришло время ему получать паспорт, и я почувствовала, что ему не очень хочется, чтобы там была отметка «русский», потому что он себя таким не чувствует. И я этому радуюсь, потому что он живет в еврейской стране. Раз он себя чувствует евреем, то пусть все радости и печали этой страны будут его радостями и печалями.
— Как вы относитесь к тому, что ваш сын пойдет в еврейскую армию защищать Израиль?
— Я отношусь к этому, пожалуй, как любая израильская женщина, у которой есть сыновья. Страна находится в таком положении, что ее нужно защищать. И такова судьба у наших мальчиков — надо идти в армию. Я не отношусь к этому ни с восторгом, ни с энтузиазмом. Это суровая необходимость, трудная необходимость. Но это то, что я буду переживать вместе со всем народом.
— Как вы входили в израильскую жизнь?
— Это сложный процесс, и он включал в себя несколько этапов. Поначалу, то есть первое впечатление я могу свести к одному слову — интересно. Все интересно. Природа, новые растения, луна иначе в небе перевернута по ночам. Привычный серп луны лодочкой лежит. Затем наступил очень тяжелый период, когда я переживала довольно сильный психологический кризис. При этом мне продолжали оставаться интересными и люди, и страна, но у меня было очень странное отношение к ивриту. Я не могла его учить, он мне очень не нравился.
Умом я понимала, что язык, как все языки, со своими особенностями. Но меня настолько травмировало пребывание в незнакомой языковой стихии, что я не могла учить язык. И при этом все вокруг мне говорили: «Надо учить иврит, язык — это главное.» А у меня была чисто женская реакция — я плакала, но язык не учила. И это, конечно, было очень плохо. К этому добавлялось ощущение собственной профессиональной ненужности. Это при том, что я еще в России знала, что утрачиваю специальность, знала, что мне нужно будет делать что-то другое. Но когда я с этим столкнулась на практике, то оказалось, что мне это трудно пережить. А делать что-то нужно было.
— Что же вы делали?
— Долгое время я вообще ничего не делала. Поначалу, когда мы переехали на временную квартиру, было много хлопот с устройством на новом месте. Это требовало моего внимания и ежедневной работы. А потом я просто сидела дома, вела хозяйство, пекла пироги. И тут наступил новый период — интерес к жизни в Израиле. И случилось это так. Когда мы приехали в Хайфу, у нас здесь не было знакомых. Но рядом с домом оказалось студенческое общежитие, где жил сын наших приятелей — студент Техниона. Он стал к нам приходить и приводить своих друзей. Этих ребят я любила кормить своими пирогами. Они скучали по семьям, и я была счастлива, что могу создать им немного уюта. У каждого бывают свои очень индивидуальные мостики вхождения в израильскую жизнь. Для меня это был мостик. Ребята приходили, рассказывали как они учатся, говорили о политических проблемах и вообще обо всем, что волнует израильскую молодежь. Вместе с ними я стала интересоваться тем, что происходит в окружающей жизни. И от любования природой пришла к жизни людей.
— Муж ваш к этому времени уже работал?
— Да, у мужа проблем с работой не было. Он работал в Ленинграде макетчиком в архитектурной мастерской. И здесь мог бы начать работать по специальности через неделю после приезда в страну. Но мы решили не торопиться, хотели, чтобы он подучил язык. Он пошел работать через два месяца после приезда. И вся его дальнейшая служебная абсорбция проходила успешно. Он работает макетчиком в частной архитектурной фирме. У него сложились прекрасные отношения с сотрудниками и с хозяином фирмы. Его ценят. Он получает неплохую зарплату, которая позволяет нам жить лучше, чем мы жили в Союзе, хотя там мы оба работали и каждый на двух работах.
— А как складывалась ваша профессиональная судьба?
— Мне было очень сложно найти какое-то дело в Израиле. Можно было переквалифицироваться. Я даже сделала попытку — походила некоторое время в Университет для того, чтобы переучиться на библиотекаря. Но я поняла, что не смогу работать библиотекарем, как не смогу работать бухгалтером, воспитателем в детском саду или кем-то еще. Это было не мое. У меня появился профессиональный интерес к истории Израиля, к истории его культуры и культуры Ближнего Востока вообще. Мне хотелось понять процессы, которые здесь происходили. И я стала читать книги по всем этим вопросам. еще не представляя себе, что смогу это практически использовать для работы. Я стала ездить по местам археологических раскопок. В течение долгого времени я просто не выходила из израильских музеев. И узнала столько нового и интересного, что стала рассказывать об этом своим друзьям. Это были импровизированные лекции в домашней обстановке. И в какой-то момент у моих друзей возникла мысль — а не почитать ли мне лекции обо всем этом для людей из России. Так возникла идея подготовки лекций по археологии и истории Израиля на русском языке. Я стала работать над этими лекциями. Надо сказать, что это было довольно трудно. Мне пришлось научиться фотографировать из книг и с натуры. Я сама готовила слайды. Кроме того, пришлось серьезно поработать с английским языком, так как специальная литература была на английском. И вот спустя некоторое время я подготовила несколько тем и начала читать лекции для приехавших из России. И так случилось, что о лекциях моих услышали разные люди и однажды ко мне пришла женщина — инспектор по работе с детьми из России, которым трудно дается программа израильской школы. Мне предложили вести занятия с группой таких детей по истории и географии Израиля на русском языке. Этим я и занимаюсь уже несколько месяцев, совмещая это с вечерними лекциями для взрослых. Денег это пока дает немного, но работа интересная. Во всяком случае определилось направление и появились перспективы.
— Как вы восприняли израильскую природу, так непохожую на любимую вами русскую?
Дело в том, что когда мы собирались ехать в Израиль, нас очень пугали. Говорили, что это восток, пустыня, верблюды и бедуины. И выглядело это страшноватой экзотикой, к которой мы совершенно не привыкли. Кто его знает, как будешь чувствовать себя в пустыне? А вышло так. Когда я первый раз ехала из Тель-Авива в Иерусалим, то при подъезде к Иерусалиму испытала настоящее потрясение от сосновых лесов на Иудейских горах, от хвойного благоухания этих лесов, от сохранившихся на горах террас древних земледельческих участков. Вообще в природе страны на каждом шагу чувствуется присутствие человека, причем часто человека глубоких доисторических времен. Идешь где-нибудь у подножья горы Кармель — пещера. И совершенно явно эта пещера когда-то была обитаема. Кроме всего здесь просто много красивых мест. Возьмите хотя бы Хайфу, в которой мы живем — это удивительное сочетание гор, зелени, моря и светлых домов.
— Как вы себя чувствуете в израильском климате?
— Мне кажется, что в Израиле прекрасный климат. Здесь есть 2-3 тяжелых месяца, когда очень жарко. Но остальные 9 месяцев я чувствую себя прекрасно, особенно весной. Весна здесь очень хороша: цветут деревья, необычайные кусты, одни цветы распускаются вслед за другими — и все это длится несколько месяцев подряд. Не устаешь любоваться, проходя по улицам. Если же говорить об этих самых тяжелых месяцах, то к ним можно привыкнуть, вжиться и не воспринимать их «враждебно». Ну попотеешь некоторое время — не так страшно. В целом я не считаю, что в израильском климате есть что-то невыносимое для человека.
— Лера, разрешите задать один профессиональный вопрос. Бываете ли вы на выставках израильских художников и считаете ли, что можно говорить о традициях национальной художественной школы?
— Если говорить об изобразительном искусстве, то в Израиле так же, как и в других европейских странах есть художники и разных поколений, и разных направлений. Старшее поколение для многих кажется уже почти классикой. Такой художник как Рувен Рубен создает то, что можно назвать до известной степени современной национальной еврейской школой в живописи. Я уже видела целый ряд молодых художников, в творчестве которых чувствуется влияние Рувена Рубена, даже если они и не были его прямыми учениками. Есть и очень молодые художники течения «авангард». Они экспериментируют, иногда более удачно, иногда менее, иной раз просто смешно и нелепо. И даже если их работы не всегда бывают удачными, то подобные дерзания, такие всплески индивидуальности и закономерны, и свидетельствуют о свободе в творческих поисках, что само по себе мне представляется важным.
— Возвращаясь к вашей судьбе, хочу спросить, не думали ли вы когда-нибудь уехать из Израиля?
— Был момент душевного кризиса, когда такая мысль появлялась. Это совпало с тем, что наши близкие друзья решили уехать в Америку по своим достаточно сложным причинам. И в момент собственного кризиса разлука с друзьями казалась мне трагедией. Но потом я стала думать, что опять попаду в незнакомую языковую среду, к которой нужно будет привыкать. И может случиться, что мы с друзьями окажемся в разных концах той же Америки. И кроме того, уехать отсюда — это просто сменить одни проблемы на другие, может быть еще более сложные. И я поняла, нельзя уезжать вслед за друзьями, нельзя поддаваться эпидемии, потому что проблема каждой семьи это индивидуальная проблема именно этой семьи. А так как мой муж никогда не хотел уезжать, то мы вместе решили, что уезжать не будем.
— Можете ли вы теперь, после четырех лет жизни в Израиле, сказать, что эта страна — ваша?
— Да, сейчас я могу так сказать. Мне очень важно все, что здесь происходит. Прошел кризис, появились какие-то планы и перспективы, и думаем мы сейчас о будущем, органически связанным с этой страной.