Те же причины побудили Валентину Гехтман, кибернетика, кандидата наук из Одессы, подать документы в ОВИР.
Каждый из них, как и каждый из нас, совершил свой подвиг: преодолел инерцию страха, восстал против тоталитарного режима, осилил сопротивление этого режима — и приехал.
ПОШЛИ!..
Сионизму Давид учился по Герцлю и Жаботинскому. Поэтому многое в сегодняшнем сионизме словесных демонстраций и сбора пожертвований ему не по душе. Он — за практический сионизм, главное содержание которого видит в поселенчестве.
— Поселенчество — это заселение Эрец[8] Исраэл. Это — возвращение народа к нормальному, производительному образу жизни. Наконец, это ответ на вызов современности. Тенденция мировой экономики такова, что продовольственная проблема с каждым годом будет обостряться. В этих условиях курс на развитие сельского хозяйства — самый выгодный, особенно для нашей страны, главным богатством которой являются климатические условия.
Миша Шнеерсон порывист, стремителен, энергичен:
— Главное для меня — сама работа. Чтобы интересно было работать. Чтобы — если у меня появляется идея, я мог бы ее осуществить, воплотить.
Он отправился в Израиль, убежденный, что инженер его квалификации в Израиле не пропадет.
За внешней стеснительностью и несловоохотливостью Валентины Гехтман скрытая воля и жадность к новому, острому, рискованному.
— Почему уехали?.. Как-то чувствовали, что нужно... Трудно объяснить. Вся обстановка советской жизни, эти собрания, ученые советы, надоевшие разговоры...
С этим они сошли с самолета в Лоде, преодолев первый поворот на пути к цели. Начинался следующий этап.
ПРЯМОЙ ОТРЕЗОК ТРАССЫ
Ступив на асфальт Лода и поселившись в центре абсорбции, мы облегченно вздохнули:
— Приехали, наконец...
И ошибались. Потому что наш путь только начинался. И многие не могут еще облегченно вздохнуть, пройдя разные курсы всяких переквалификаций и даже, получив «квиют»[9]: препятствия-то впереди!
— Я прибыл в Лод, — вспоминает Давид, — около пяти вечера, а в восемь был уже в кибуце. И провел там весь следующий год. Позади осталась радость встречи с семьей, со страной, угар первых впечатлений и первых разочарований. Я стал думать — не остаться ли мне в кибуце насовсем? И понял, это — не то, что мне нужно. Почему? Я бы сказал так: и я не молод, и кибуц был не молод. В нем жили люди, годами свыкавшиеся друг с другом, имевшие многолетний опыт совместных горестей и радостей, общие воспоминания. Войти в такой круг в мои годы трудно, а оставаться на положении «бедного родственника» — не по мне. Впрочем, это мое индивидуальное ощущение. Я встречал людей из последней российской алии, которые отлично прижились в старых кибуцах.
— Какой уж тут ульпан! — восклицает Миша Шнеерсон. — Я на второй месяц начал искать работу. Поехал на завод переработки пластмасс к Друянову — это известный промышленник. Он говорит: «У вас затруднений с работой не будет. Идите, доучивайтесь...» А через две недели прислал письмо: «Если хотите продолжить переговоры, приезжайте». Что за вопрос: если хотите? Вот так я и начал свою первую работу. По условиям она существенно отличалась от прежней: в Киеве работал на заводе, где было 1200 человек, а здесь — 50; в моем механическом цеху всего пять рабочих, я — инженер-шестой. Но работа была интересная. При небольшом штате завод выпускал продукцию самую разнообразную — от бытовых изделий до деталей к сложнейшим механизмам. Поэтому требования к технологии повышенные. Мне удалось сконструировать два полуавтомата. Работа увлекательная — конструкторскую задачу решаешь при большем выборе готовых деталей и узлов и притом отличного качества. Но все же через год я почувствовал: развернуться по-настоящему негде, особых инженерных перспектив нет. Хотя на моем материальном положении это не сказывалось. Даргу[10] мне все время повышали и собирались повысить еще. Но мне хотелось работать в полную силу.
Валентину Гехтман ждали те же разочарования и те же соблазны:
— Сначала было очень трудно. Чиновник в ульпане вообще не понял, какая у меня специальность. Посылал меня туда, где требовались экономисты и бухгалтеры. Чуть было не устроилась на Эл-Ал, но Сохнут не утвердил стипендию. Взяли меня в университет Бар-Илан, на кафедру экономики, старшим преподавателем. На стипендию Сохнута, как всех, на два года. Там я увидела, что наукой никто не занимается. Спрашиваю тему, а мне говорят: «Учи иврит, будешь читать лекции...» Днем я учила иврит, а ночью ревела в подушку... Я не согласна была менять специальность. Нет, ни за что!.. Ну, и стала искать дальше...
КРУТОЙ ПОВОРОТ
— Я стал осматриваться. Начал искать российские поселенческие группы. И опять увидел, что ничего подходящего для меня нет. Это меня поразило, — ведь массовая российская алия существует уже добрых пять лет!.. Мы — люди советские, закомплексованные. Опыта совместной жизни у нас всего только, что из коммунальных квартир; весь опыт коллективной работы — из советских учреждений.(Давид Черноглаз)
— Меня пригласили на «Кока-Колу». Тоже начальником механического цеха. Но суть обязанностей была другой. Мне сказали: присмотрись к технологии, найди, что можно улучшить, даем тебе полный карт-бланш... В общем, это было то, что я искал. Я даже думать не стал. И до сих пор не жалею. Здесь мне нравится, здесь можно работать. Ну, вот, к примеру, мы сделали такую вещь, — у нас был большой процент брака по бутылкам. Бутылки на конвейере то и дело лопались, а это значит, что нужно каждый раз останавливать конвейер, убирать осколки, промыть место, это большая канитель, требуется уйма времени. Поставляла бутылки «Фениция», фирма эта в Израиле монополист, и в снижении брака, она, понятно, была не очень заинтересована. Выхода нет, нам пришлось взяться за это дело самим. Пробовали так и сяк, искали. В конце концов нашли. Система получилась такая удачная, что я сам не верил! Приезжали американцы, посмотрели, говорят: «Она у вас не будет работать». Я включил конвейер, линия пошла. Они увидели: автомат сам все проверяет, подчищает в считанные секунды — у них челюсть отвисла... Потом мы передали эту систему на ту же «Феницию» безвозмездно. Нам выгодно, чтобы у них было меньше брака, а им, конечно, тоже нет смысла отказываться от готовой технологии... С пробками была такая же история. Разработали систему контроля для поставщика. Удалось сделать еще кое-что. Сейчас завершается оформление двух патентов, а наши усовершенствования внедряются на американских и всех других филиалах «Кока-Колы». В общем-то, все это, конечно, моя инициатива. Это не входило в мои прямые обязанности. Думаю, на что-то подобное они и рассчитывали, когда меня приглашали. А я, собственно, только за этим к ним и шел. (Миша Шнеерсон)
— Я узнала, что в министерстве связи, в отделе главного ученого нужны люди. Пошла. Документов — дипломов, списка работ — брать не стала. Решила: захотят, и так возьмут; если чего-нибудь стою — сами разберутся. Меня взяли. И заставили чертить графики. Обидно было — работа для девочки из техникума. Еще и поставили за спиной человека — чтобы следил, понимаю ли я что черчу, куда точки ставлю. Пришлось вспомнить, с чего начинала в Одессе... А что поделаешь?.. Ну, а сейчас руковожу сектором, меня признали ведущим специалистом отдела, исследовательскую тему мне предложил шеф, она связана с изучением характеристик телефонной сети. Я ввела в тему принципиальное дополнение, предложила учесть так называемый «человеческий фактор». Пока человек не снимет трубку, телефон ведь не работает. Человек — главное неизвестное в работе сети. Нагрузка, ее распределение по номерам, по группам, по часам — все это зависит от того, сколько раз человек звонит, куда, сколько разговаривает. Раньше этот фактор принимался за случайный, то есть, в сущности, игнорировался. Считалось, что он слишком сложен, чтобы его учесть. Только в последнее время некоторые группы на Западе начали этим заниматься, а в Израиле мы — первые ласточки... В пределе мы должны получить научную теорию, связывающую характеристики сети со свойствами абонента. Тогда станции можно будет строить не наугад, не по интуиции, а по научно разработанным рекомендациям... (Валя Гехтман)
ЗА ДЕЛО НУЖНО БРАТЬСЯ САМОМУ!
— Через полгода я уже ясно представлял себе положение и понял, что за дело нужно браться самому. Тогда я стал искать единомышленников — сначала среди старых друзей по сионистскому движению в России. Но тут я, к сожалению, попутчиков не нашел. Зато постепенно отыскивались другие. К концу года нас было достаточно, чтобы начать... Мы — Лазаревич, Брезнер, Слоним и я — выдвинули идею создания сельскохозяйственного мошава. Сегодня в группе более тридцати семей и пятнадцать кандидатов. Отбор был очень тщательный. Добились, чтобы нас признали «ядром» («гарин») будущего поселения. Выбрали и утвердили место поселения — в Питахат-Рафиах. Этот район удобен для разведения ранних овощей. Он имеет важное стратегическое значение для страны и соответствует нашему принципу «заселение Эрец Исраэл». Нам выделен бюджет, на отведенном месте начались подготовительные работы. Через год-два мы сможем выйти на поселение. Впереди — отборочная комиссия Сохнута и год стажировки в уже существующем мошаве — пробный камень, о который сразу же споткнутся те, кто объективно непригоден или обманывался на свой счет. Людей приводят к нам разные мотивы. В этом комплексе мотивов есть и романтические порывы — желание попробовать себя в настоящем деле, ощутить себя этаким израильским ковбоем в израильских прериях; и сионистские побуждениям иногда усталость от городской жизни (большинство будущих поселенцев — с высшим образованием, они неплохо устроены, и все-таки готовы бросить все — и службу, и город). Есть, конечно, и желание обеспечить себе и детям надежный жизненный уровень — наслушались басен о мошавниках-миллионерах. А ведь чтобы заработать, придется здорово повкалывать и на горбу повозить, встать же на ноги мы сможем не раньше, чем лет через пять-десять.
— Здесь совершенно нет внедрения, передачи опыта. В России это очень принято, — там сидит какой-нибудь токарь Семенов и полгода как-то по-новому затачивает резец, а потом публикует книжку «Опыт токаря Семенова», ее могут все получить и внедрять новый способ заточки резца. Здесь этого нет. Есть масса приспособлений, о которых мы в России могли только мечтать, — но нет новаторства, как такового. Приходишь и говоришь: можно сделать то-то и то-то, а кое-что уже готово, придумано, разработано, полезно внедрить, — на тебя смотрят широкими детскими глазами!.. В Израиле нет межотраслевой информации, нет системы внедрения нового. Повинна в этом незаинтересованность работников. У нас на «Кока-Коле» все очень просто, по-американски: работаешь — получаешь, не работаешь — шалом! А на государственных предприятиях система твердой зарплаты: человек уверен, что за свои восемь часов он получит свой «тлуш»[11]. Весь выбор — пить кофе между работой или работать между питьем кофе. Слабых такая система засасывает.
— Все-таки я не совсем довольна. У меня такое ощущение, будто я на полном ходу спрыгнула с поезда. В Израиле нет настоящей экономической кибернетики, больших задач на оптимизацию. Сплошь и рядом — узкие исследования, мелкие, частные задачи. Наука, так сказать, неиндустриальна. Потому что неиндустриальна сама индустрия, вся эта масса мелких заводиков. Вторая, более важная причина в том, что страна живет на подачки, а не за счет собственных ресурсов. Невозможно в таких условиях рассчитывать на развитие промышленности, нельзя планировать это развитие. Какое уж тут планирование, если — завтра денег не дадут и завод придется закрывать. То же самое в науке: есть деньги — есть прекрасная наука, кончились деньги — кончилась наука...
БЕЙ НОВУЮ ЛЫЖНЮ!..
— Быть пророком грядущего дело, конечно, увлекательное, но это не по мне. Я реалист. Говорят, что путь сельскохозяйственных поселений российской алие заказан. Спрашивают: а выдержат ли российские олим непривычное напряжение физического труда, жизнь в маленьком коллективе, вдали от городской культуры?.. Ну, а кто были первые поселенцы пятьдесят-семьдесят лет назад? Те же студенты, интеллигенты, люди городской культуры. А какие дела они сделали! Сегодня положение более благоприятное: сельское хозяйство, особенно парниковое, насыщено техникой, огромное поле деятельности для инженера. Я бы даже сказал, что интеллигенты там предпочтительнее — всякое новое дело они осваивают быстрее, результативнее. Отрыв от культуры? Но сегодня в мошавах и кибуцах интеллектуальный, профессиональный, культурный уровень выше, чем в городах... Нынешнее положение с абсорбцией сохранится, мне кажется, еще долго, и российским олим придется так или иначе менять квалификацию, искать новые профессии. Мы предлагаем один из таких путей. Проблема абсорбции должна решаться множеством методов, и поселенчество — один из главных. Сегодня создание поселения — это сложное государственное мероприятие: вкладываются миллионы лир, строятся дороги, энерготрассы, водоводы, дома, теплицы; поселенцы включаются в дело только на последнем этапе. Когда создается не одно, а много поселений — это уже политика, определяющая направление развития страны. Но именно здесь начинается обидная ерунда. Построили Ямит, и не обеспечили жителям рабочих мест — два министра не могли договориться, а дело стояло. Пытались национализировать земли в Галилее — тоже сорвалось. Существуют планы заселения Галилеи, создания сотни поселений в Негеве и Синае, — но эти планы, необеспеченные финансированием, созданием промышленности, политическими мерами, — были бумажными планами. Во всем этом я видел импотентность бывшего правительства, отсутствие разработанной стратегии и тактики. Я не берусь указывать, какая нужна политика, — но в том, что она нужна, я уверен. И вопросы поселенчества нужно решать стратегически. В этом — одна из главных задач сионизма сегодня, с этим связано будущее нашей алии, будущее страны в целом...
— Я сейчас собрал небольшую группу молодых ребят, инженеров. Мы хотим создать свою фирму, которая будет заниматься систематическим внедрением новой технологии и оборудования в промышленность. На первых порах придется самим быть и за инженеров, и за рабочих, и за наладчиков... Мы хотим создать что-то вроде конструкторского бюро с опытным производством. В Израиле я пока таких не встречал. Чисто конструкторские, проектные бюро есть, а с опытным производством — нет. Поскольку мы первые, мы идем на риск. Нужно заинтересовать заказчиков, оправдать их вложения. «Кока-Колу» мы уже заинтересовали, подписали с ней контракт на установку оборудования и контроль. Это позволит продержаться на первых порах. Но, чтобы развернуться, нужны другие заказы. Несколько идей у нас уже есть, посмотрим...
— Я сейчас еще одним делом занимаюсь. Это связано с проблемой абсорбции. Мне кажется, что этот процесс вполне можно оптимизировать. Ведь это обычный процесс с обратной связью, отличие только в «человеческом факторе»... Зная параметры семьи, ее индивидуальные особенности, мы могли бы предсказать вероятность ее успешной абсорбции в Израиле. Даже больше — мы могли бы указать, какие конкретные «управляющие воздействия» нужно к ней «приложить»: как распределить выдачу льгот и пособий, как выбрать место и вид работы и так далее. Теория позволяет, зная параметры семьи и имея опыт прежней, зачастую неудачной абсорбции других семей, оптимизировать весь процесс, довести его до машинной программы. Представьте только, в Луде семья заполняет нашу особую анкету, чиновник вводит ее в машину, а машина через секунду выдает ему подробные указания — весь план будущей абсорбции именно данной семьи, с учетом всех ее особенностей... Это не утопия. Я подготовила доклад для комиссии экспертов. Надеюсь, это станет основой для создания коллектива социологов, психологов, кибернетиков. Может быть, нам удастся расчистить авгиевы конюшни абсорбции...
НЕСКОЛЬКО СЛОВ ЗАИНТЕРЕСОВАННОГО КОММЕНТАТОРА
Одна судьба — всего лишь одна индивидуальная судьба. Сходство трех судеб — уже закономерность. Характер и темперамент определяет только способ достижения цели, но не саму цель. Цель указывают некие надличные соображения. Например, те же, которые привели нас в Израиль. Эта цель, национальная по месту и форме, по сути своей — цель социальная. Мечта об Израиле была не только мечтой о национальном очаге, но и в большой мере мечтой о социальном и нравственном эксперименте над самим собой.
Убежденный сионист приезжает в Израиль с твердой решимостью стать поселенцем и обнаруживает, что в нынешней ситуации это невозможно.
Остаться у Друянова, а потом, в крайнем случае, на «Кока-Коле» означало для Миши Шнеерсона тихо-спокойно скользить по проторенному пути.
Социальная ассимиляция ожидала Валентину Гехтман.
Конфронтация, неконформистский по отношению к «монастырскому уставу» поступок предполагают эксперимент — над собой и «монастырским уставом». Не так ли мы поступали, подавая заявления в ОВИР, выдерживая хулиганские скандалы на профсоюзных и прочих собраниях?
Черноглаз, Шнеерсон и Гехтман для Израиля — нужные люди. Для них в Израиле не нашлось подходящего места. Это место они создали сами. И — оказались нужными людьми на нужном месте. Эксперимент привел к оптимальному результату.
Может быть, в этом и состоит та загадочная миссия российской алии — быть недовольными, неудовлетворенными, чего-то все ищущими, пытающимися переделать, быть бестолковыми, не понимать «простых вещей», быть тягостной обузой, раздражающей проблемой, ради которой придется — ничего не поделаешь, видно, все-таки надо! — что-то изменить?..
Цитверблит Авраам, 1950 г. рождения, инженер.
Приехал из Киева в 1973 г. Живет в Тель-Авиве.
Мой путь в Израиль начался, я думаю, задолго до моего рождения. Он начался в молитвах деда, трижды в день повторявшего «Слушай, Израиль!». И не знал дед, что его мечте «В будущем году в Иерусалиме» суждено воплотиться в судьбе внука. Дед умер и был похоронен на старом еврейском кладбище.
В 1950 г. в Киеве родился я.
И с этого года начинается мой собственный путь в Израиль, сначала неосознанный, затем сознательно избранный.
Всегда, насколько хватает моей памяти, я знал, что я — еврей, толком даже не понимая, что это такое. В доме с детства я слышал два языка — русский и идиш. С нами жила бабушка, которая по-русски вообще не говорила. Она обращалась ко мне на идиш, а я отвечал ей по-русски. Так лет с четырех я научился понимать идиш. Пока жива была бабушка в доме отмечались еврейские праздники. С детства я запомнил хануку, так как детям давали деньги, и пасху из-за беготни за мацой. Когда я стал старше, мне постоянно внушали, что я должен учиться лучше других, чтобы в среде чужого народа и враждебной власти завоевать свое место под солнцем. И я всегда был готов за это место бороться.
Когда пришло время поступать в институт, я понял, что в Киеве у меня шансов мало и уехал в Москву. Там я начал учиться в Институте инженеров связи, жил в общежитии, где евреев почти не было.
Это было в 1967 году сразу после Шестидневной войны. Я тогда постоянно думал об Израиле, искал любую информацию, учился понимать между газетных строк, что же там происходит. А обсуждать все это было не с кем. Друзей-евреев в Москве у меня еще не было, и я упорно их искал. В таком же положении были и другие ребята-евреи, поэтому мы быстро нашли друг друга, и начались бесконечные разговоры об Израиле, переходившие в серьезные обсуждения и горячие споры. Собирались мы совершенно стихийно, сначала несколько человек, потом это стало своеобразным клубом. К нам пришли ребята из других институтов. Нам тогда было по 18-20 лет и наши вечера мало чем отличались от вечеров любой другой студенческой компании. Мы так же развлекались, пели, пили, танцевали. Отличало нас только то, что у нас собирались одни евреи. Теперь я понимаю, что это было инстинктивное желание побыть в своей среде. Многие из нас думали об Израиле, но конкретных планов уехать не было ни у кого. Мы были студентами, жили своими студенческими делами и заботами. А так как многие из нас жили в общежитиях, то такие сборы были своеобразной отдушиной. Однако продолжалось это недолго. Было доложено «куда следует» и «кто следует» отреагировал. Один из моих друзей с трудом унес ноги из Москвы, другого выгнали из института. До сих пор непонятно, как мы так легко отделались. Дело было замято и «сионистский кружок», как нас громко называли в парткоме, был навсегда закрыт. Так я потерял всех своих еврейских друзей. И чем дольше жил в общежитии, тем больше понимал, что Россия для меня страна чуждая и чужая.
Уже в 1970 г. я решил, что рано или поздно уеду в Израиль. Я снова стал искать еврейскую среду, начал ходить в Московскую синагогу и попросил вызов в Израиль. Вызов пришел, и я думал, что вот-вот смогу уехать. Но тут вмешались различные обстоятельства, и мой отъезд все откладывался и откладывался. Вначале я настаивал на том, чтобы отец отпустил меня одного. Он же, человек очень осторожный, прошедший большую войну и большую жизнь, не соглашался, чтобы я оставил институт перед окончанием. А через неделю после защиты диплома у мамы случился инфаркт. Оставить ее в таком состоянии было просто невозможно. Так вызов и пролежал в ящике два года. Для меня эти годы были смутными и неопределенными. Я часто ходил на проводы, где собирались толпы евреев. Никогда не забуду эти вечера с песнями, с разговорами, с уединением в уголках, с чтением писем из Израиля. Но я чувствовал себя там довольно неуютно, поскольку мои шансы на выезд были в то время незначительны. В начале 1973 года у матери случился второй инфаркт. Состояние ее долгие месяцы не улучшалось. Она была в больнице. О выезде нельзя было даже думать. И тут я получил повестку в армию. В военкомате у меня потребовали характеристику с работы для оформления секретности. Это означало прослужить несколько лет в секретных частях. Отца очень беспокоила такая перспектива. Мы тогда уже все думали о выезде в Израиль и моя служба в армии могла стать камнем преткновения для всей семьи. Решение было принято моментально, и вместо характеристики для оформления секретности я попросил на работе характеристику для выезда в Израиль. Так, в августе 1973 г. я подал документы в ОВИР. С работы меня не уволили, но послали в колхоз «на картошку». В Судный день я приехал в Киев и, как у меня было заведено несколько лет, постился и пошел в синагогу. Во второй половине дня появились тревожные слухи, а часа в четыре мы уже знали, что в Израиле началась война. Все разъехались по домам слушать сообщения по радио. Но никто толком не знал как развиваются события. Я вернулся в колхоз и совсем был отрезан от новостей. Мы работали под Киевом, рядом с аэродромом, с которого каждые полчаса поднимались тяжелые самолеты и направлялись в сторону Ближнего Востока. Я знал, что они не способствуют победе Израиля, и я чувствовал себя дезертиром оттого, что вынужден был перебирать картошку и ничего не мог поделать с этими громадинами, начиненными смертью. Через месяц меня вызвали в ОВИР и дали разрешение на выезд. Так в ноябре 1973 года я прилетел в Израиль.
Чего я ждал от Израиля? Прежде всего личного освобождения. Я хотел найти условия, в которых смогу проявить себя без всяких уродств и искажений, понять чего я стою. Я был 23-летним молодым инженером. В России я практически не успел поработать и не знал, чего стоят мои знания. Я всегда ощущал себя частью машины, которая за меня все заранее определила и решила. Я сам хотел решать за себя. Я тогда не думал, что процесс, в котором я участвую, это освобождение народа, национальное движение в самом чистом проявлении. Я просто чувствовал личную потребность быть свободным, работать, учиться и жить без оглядки на то, что я — еврей со всеми вытекающими отсюда последствиями в любой другой стране кроме Израиля.