Твердые цены на продовольствие и промышленные изделия были одним из самых спорных моментов в хозяйственной политике ВСНХ и Наркомпрода, с 1918 года здесь шла борьба с переменным успехом. Принципиальные вопросы ценообразования окончательно решались только в СНК, но для разработки единой ценовой политики во второй половине 1918 года был образован Комитет цен при ВСНХ. Цены на продовольствие всегда проектировались в Наркомпроде и после утверждения в Совнаркоме вносились в Комитет, поэтому основным вопросом, возбуждавшим дискуссии в Комитете цен, обычно были цены на промтовары широкого потребления, предназначенные для деревни. Здесь представители Наркомпрода отстаивали необходимость всяческого понижения цен, имея в виду создать наиболее благоприятные условия для извлечения хлеба путем выгодной для деревни пропорции в товарообмене.
Представители Наркомфина, учитывая высокую стоимость промтоваров на вольном рынке и необходимость извлечения скопившегося в деревне огромного количества дензнаков, наоборот, отстаивали максимальное повышение цен. ВСНХ занимал промежуточную позицию, предлагая лишь покрыть ценами издержки производства. С развитием инфляции, после того, как разрыв между твердыми ценами и ценами вольного рынка достиг нелепо огромных размеров, Наркомфин потерял всякий интерес к проблемам ценообразования и взял курс на развитие натурального обмена и уничтожение денежной системы вообще.
По причине бессилия реквизиционной политики Наркомпрода, себестоимость промышленных изделий была в непосредственной зависимости от вольных цен на продовольствие и быстро увеличивалась вместе с ними. Разрыв между «вольными» ценами на промтовары и твердыми ценами на хлеб препятствовал развитию государственного обмена между городом и деревней, постоянно возникал вопрос о соответствующем повышении государственных цен на продукты деревни. Для принципиальных противников капиталистического рынка, которые собрались в большевистском правительстве, были мыслимы два выхода: либо увеличение государственных заготовительных цен на хлеб до уровня, приемлемого для крестьянства, либо отказ от повышения цен на промышленные товары, несмотря на рост денежной себестоимости производства. И тут был спор. Одни (из ВСНХ) считали, что повышение государственных закупочных цен на продовольствие вызовет оживление государственного обмена между городом и деревней и значение спекулятивного вольного рынка будет падать, будет сокращаться и потребность в денежной эмиссии, упадут темпы инфляции.
Другие (из Наркомпрода и Наркомфина), очевидно, меньше надеясь на себя, полагали, что это повышение немедленно повлечет рост цен на вольном рынке, хлеб будет по-прежнему скрываться от государства и продаваться спекулянтам, что приведет к еще большему выпуску денежной массы и ее обесценению.
В исходе этого затянувшегося спора, где было сказано немало слов, приведено много аргументов и расчетов, очевидно, сыграло роль то, что в первом варианте фактически было заложено развитие легального рыночного обмена между промышленными предприятиями и сельскими коллективами[272], что противоречило всей идее, главному интересу и нетерпеливому характеру новой власти. Поэтому со второй половины 1919 года начинает решительно побеждать второе течение, которое рисовало ближайшие перспективы отмирания денежной системы, внедрения единой системы продуктораспределения и удушения вольного рынка. Разумеется, в основе всего этого предполагалось укрепление аппарата государственного принуждения в экономике, что само по себе было весьма заманчиво.
Вначале, летом девятнадцатого, верховный арбитр — предсовнаркома Ленин не имел твердой позиции в поединке экономических гигантов. Ему была близка мысль о скорейшем переходе к безденежному централизованному продуктообмену «по-коммунистически», но в 1919 году еще важнее было не разгневать лишний раз мужика и добыть хлеб как можно безболезненней. По-, этому в начале обсуждения в Совнаркоме политики цен на 1919/20 год расчет приблизить смертный час денежной системы путем безграничной эмиссии синтезировался у Ленина с мыслью о безболезненной выкачке хлеба, что и обратило его в сторону первого течения.
22 июля Ленин поручает Милютину и Попову, управляющему ЦСУ, «рассчитать, сколько приблизительно миллиардов в месяц нам понадобится, если (1) хлебные цены упятерить (утроить); (2) цены на продукты промышленности для крестьян не фиксировать, увеличивая их как можно больше до предельной цены, даваемой крестьянином; (3) рабочим и служащим продавать хлеб и продукты промышленности по старым ценам…»[273] и т. п.
Предложение самого Ленина заставило на первых порах стушеваться представителей наркоматов продовольствия и финансов, и его пункты легли в основу решения Совнаркома от 24 июля с коррективом не упятерить, а утроить цены на хлеб[274]. Но к заседанию 31 июля, когда уже должны были быть известны новые цены, разразился скандал. Н. Н. Крестинский, давно благополучно переложивший свои обязанности наркома финансов на заместителя Чуцкаева и отдававший все время работе в Оргбюро ЦК РКП (б), неожиданно всполошился. Он был поистине странным наркомом финансов, очевидно, единственным в истории руководителем финансового ведомства, который видел свою главную задачу в подготовке ликвидации Комиссариата финансов. Как он сам признавался:
«После ряда разговоров с Владимиром Ильичем… [я] пришел к убеждению, что не нужно делать экспериментов, а есть выход один: в аннулировании денежной системы вообще»[275].
Крестинский был активным противником повышения зарплаты и твердых цен, ибо считал, что это абсолютно ничего никому не даст, а только вызовет огромную потребность в денежных знаках и перегрев печатного станка[276]. В июле 1919 года он резко выступил против уже, казалось, принятого решения и провалил его [277]. Вместо окончательного одобрения новой системы цен, Совнарком 31 июля ограничился двумя жалкими пунктами: а) продажная цена на изделия промышленности и продовольствие для рабочих и служащих остается неизменной; б) ВСНХ и Наркомпроду поручается не позднее 1 сентября согласовать и опубликовать твердые цены на 1919/20 год[278]. Итак, 1 сентября вместо 1 августа.
Но и этот огрызок, оставшийся после Наркомфина, был скоро доеден Наркомпродом. 11 августа Цюрупа направил в Совнарком отношение с протестом против пункта «а», мотивируя тем, что разница цен на промтовары для рабочих и для крестьян вызовет неразбериху в аппарате распределения и, самое главное, породит взрыв спекуляции. Рабочие и служащие, получая товар по пониженным ценам, будут конкурировать с государством, «уступая товары крестьянству на более выгодных для него условиях». Так, например, за пуд хлеба государственные заготовительные органы давали с января по 2 аршина мануфактуры, а у мешочников норма — 6 аршин. Наркомпрод «демократично» предлагал: если нет возможности не повышать цены на промтовары, то сделать их одинаковыми для всех слоев населения[279].
В результате всего задуманный единовременный акт объявления твердых цен на продовольствие и изделия промышленности, намеченный на начало августа, оказался скандально сорванным. Встретив глубоко эшелонированное сопротивление, Ленин мудро вышел из игры, предоставив исход дела силе мускулов и крепости горла пререкающихся ведомств. В конце концов стороны сошлись на компромиссе, установив средние коэффициенты повышения цен по сравнению с довоенным временем для сельскохозяйственных продуктов — 50–80, а для промышленных изделий — в 100–120, максимум в 150 раз. В этот год вилка твердых цен на хлеб широко раскинулась по России от Архангельской губернии — 68 руб. за пуд (самая высокая) до Алтайской — 31 руб. за пуд (самая низкая)[280]. С этого времени разрыв между себестоимостью производства и продажной ценой был принят как принцип государственной политики цен.
15 августа народным комиссаром по продовольствию была утверждена предварительная разверстка зерновых хлебов урожая 1919 года. Общая цифра определилась в 296450000 пудов, т. е. на 36350000 пудов больше разверстки, принятой для минувшей кампании[281].
30 сентября всем губпродкомам, всем уполномоченным Наркомпрода, всем крупным руководителям продовольственного дела была направлена длинная телеграмма за подписью Ленина и Цюрупы:
«Хотя урожай хлебов в Республике в общем и среднем выше прошлогоднего и выше обычного, хотя хлеба уже убраны и картофель убирается… Республика никогда еще не переживала столь тяжелого продовольственного момента, как текущий… момент требует крайнего напряжения… производящие губернии обязаны… бросьте на продовольственную работу все… агитируйте… выдавайте двойную норму товаров… военные силы… Не ждите самотека, делайте нажим, принуждайте к сдаче… применяйте самые суровые меры… заключения в концентрационных лагерях…»
и т. д. и т. п. [282]
В соответствии с общим направлением были ставшие традиционными августовские установки по товарообмену. Малокровные, половинчатые попытки Наркомпрода подсластить горечь продовольственной диктатуры не достигли своей цели. Приказом Цюрупы с 1 августа были прекращены всякие эксперименты с индивидуальным товарообменом[283]. Новый декрет СНК от 5 августа 1919 года об обязательном товарообмене и инструкции к декрету распространяли действие декрета от 5 августа 1918 года на всю территорию Советской России и на все виды продуктов и сырья и безусловно подтверждали принцип коллективного товарообмена — «всякое отступление будет караться Наркомпродом самым строгим образом»[284].
Через несколько месяцев условия были еще более ужесточены. В новой инструкции от 3 ноября слово «товарообмен» оттесняется понятием «снабжение»: распределение товаров производится не в порядке выдачи процентного эквивалента за хлеб, а в порядке снабжения сельского населения, выполнившего разверстки Наркомпрода[285]. В октябре на съезде Губпродуктов Цюрупа официально представляет собравшимся представителям отделов продуктораспределения губернских продкомов трех китов, на которых отныне должен покоиться всякий государственный обмен с деревней:
«Об индивидуальном товарообмене не может быть и речи… Также должна быть исключена премиальность… Равным образом исключается всякая эквивалентность»[286]
Во главу ставилось исключительно принуждение. Промышленные и прочие продукты получали право проникать в деревню только в порядке планового снабжения из имеющихся остаточных ресурсов.
Это означало конец попыток налаживания экономических отношений с крестьянством и превращение заготовок продовольствия в простую натуральную повинность, обеспечиваемую вооруженными отрядами Наркомпрода. Это более, чем что бы то ни было, приблизило продовольственную политику к вершинам военного коммунизма, но вместе с тем оттуда уже открывались и далекие горизонты продовольственного налога, новой экономической политики.
1919 год заканчивался для РСФСР очень удачно. Военная опасность была устранена. Разбит Юденич, стремительно откатывались к Черному морю войска Деникина, далеко на востоке отступали остатки Колчаковской армии. К декабрю определилась реальная возможность длительного мирного этапа.
Но 1919 год принес не только победы. Основным содержанием системы военного коммунизма, которая вполне оформилась за это время, был, выражаясь одним словом, централизм. Сверху донизу все было заковано в цепь государственной иерархии и регламентации. Сложилась строго централизованная командно-административная система управления экономикой и обществом в целом (насколько это представлялось возможным в условиях крестьянского хозяйства) со всеми вытекающими социально-экономическими и политическими признаками. Как и следовало ожидать, наряду с положительными, она быстро принесла и отрицательные результаты. Скованная инициатива и подавленные интересы мест, производственных коллективов, индивидуальных производителей и других элементов общества затрудняли дальнейшее развитие. Это породило протест и широкую оппозицию административному централизму, в русле борьбы с которым и разворачивались основные события на VIII конференции РКП (б) и VII Всероссийском съезде Советов, состоявшихся в начале декабря 1919 года.
На партийной конференции Т. В. Сапронов, признанный лидер бойцов против так называемого главкизма, выступил от группы делегатов и Московской губернской партийной конференции с платформой «демократического централизма» против официальной платформы М. Ф. Владимирского и Н. Н. Крестинского. Сапронов утверждал, что отношения с периферией — самый важный и злободневный вопрос. Нет двойной зависимости, есть сплошной диктат центра, особенно в продовольственном деле[287].
В прениях по докладам отмечалась сплошная атрофия Советов и их органов, начиная с деревенских и кончая Президиумом ВЦИК. Делегаты с мест в подавляющем большинстве высказывались против сложившейся государственной структуры управления. Председатель Новгородского губисполкома В. Н. Мещеряков привел слова одного крестьянина о том, что когда упоминают главки и центры, то рука тянется подыскать что-нибудь потяжелее.
«Немыслимо, чтобы у нас по-прежнему оставались эти отвратительные, гнусные, бюрократические и еще какие хотите учреждения… это единодушный вопль со всех мест».
Главки должны перестать быть непосредственными организаторами до последней спички, до последнего воза сена, говорили делегаты, в противном случае не справиться ни с топливным, ни с каким другим кризисом. В. П. Ногин обращал внимание на то, что в промышленных районах фактическими хозяевами данной местности являются не исполкомы Советов, а правления фабрик и заводов.
В связи с диктатом Центра вообще в зоне критики оказалась политика «продовольственного главкизма». Делегат от Костромы Н. К. Козлов говорил:
«Несмотря на окончательное выяснение нашего отношения к среднему крестьянству, все-таки жизнь сплошь и рядом заставляет нас оставаться в области деклараций. Тяжести, от которых изнывает среднее крестьянство, все больше и больше увеличиваются, и, может быть, вследствие этого и приходится наблюдать нарастание если не враждебного, то какого-то равнодушного отношения крестьян к власти».
Повлиять на что-либо конституционным путем крестьянство не могло, ибо вошло в правило попрание продовольственным ведомством статуса местных, избранных крестьянами Советов и их исполкомов как органов власти. М. Н. Шабулин из Рязани возмущался тем, что Н. П. Брюханов (зам. наркома продовольствия) отдал распоряжение арестовать уездный исполком.
«Арестовать исполком — значит убить его политически».
Результатом подобного отношения к Советам явилось то, что отметил делегат из Саратова И. В. Мгеладзе:
«Ни для кого не секрет, что деревенские Советы, служащие основой нашей. Конституции, не существуют. Мы имеем не сельские Советы, а сельские сходы».
Одобренная большинством конференции платформа Сапронова предусматривала частичное возвращение советским органам реальной власти на местах, ограничение произвола центральных учреждений. Точка зрения Сапронова одержала победу и на УП Всероссийском съезде Советов, где развернулась основная борьба против «бюрократического централизма» за «демократический централизм». В ходе прений по проектам постановлений совершенно ясно определилась позиция большинства съезда, и замнаркома внутренних дел М. Ф. Владимирский снял свой проект, составленный вкупе с Крестинским, еще до голосования[288].
Советы являлись, по идее, органами демократическими и, принятый курс на оживление Советов мог бы сыграть определенную роль в видоизменении системы военного коммунизма. Но съезд оставил без внимания, как ему казалось, второстепенные вопросы государственной политики, которые впоследствии совершенно парализовали линию VII съезда Советов. Таковым вопросом была продовольственная политика. В конце 1919 года она еще не проявила своего всеобщего и ключевого характера столь очевидно, как. скажем, через год, к VIII съезду Советов. Поэтому большинство VII съезда отнеслось к крестьянским проблемам весьма пассивно. В первый день на заседание продовольственной секции пришло 150 человек, во второй — всего 30[289]. Съезд предоставил делегатам-крестьянам в одиночку сражаться с Наркомпродом, и крестьяне, конечно же, проиграли эту дуэль. Ошибка была запоздало признана «голосом с места» на следующий же день. Кто-то сказал, что вчера делегаты сделали глупость, не приняв никакого участия в решении вопроса и предоставив Цюрупе и другим выработать резолюцию, т. е. во всем согласились с ними[290]. Тезисы Цюрупы предполагали развитие продполитики по пути разверстки и монополизации всех заготовок.
Выступления крестьян были прямо противоположны выступлениям продовольственников, которые убеждали в необходимости усиления системы выкачки хлеба, в том, что нужно послать тысячи рабочих-коммунистов на продовольствие. На это один из крестьян остроумно заметил, что лучше бы эти тысячи послать на заводы, чтобы они давали товар и налаживали транспорт, и тогда бы хлеб сам своим чередом пришел бы на станцию. В этой крестьянской мудрости заключалась совершенно иная логика — логика НЭПа. Недовольство крестьян, говорилось их представителями, проистекает не из повинности вообще, а из низких норм, установленных для крестьянского потребления, для его хозяйства, которое в таких условиях существовать не может.
Крестьянские жалобы вызвали у некоторых присутствующих непонятное веселье, и один из крестьян бросил им:
«Нечего улыбаться. Когда дело дойдет до того, что на будущий год крестьяне посадят только для своего существования, будет ли улыбка на устах?»[291]
Слова оказались пророческими, и уже к очередному VIII съезду Советов развал сельского хозяйства согнал улыбки с лиц продовольственников.
В. А. Антонов-Овсеенко, председатель продовольственной секции съезда, довольно точно изложил ситуацию в докладе коммунистической фракции съезда. Он сказал, что трое выступивших крестьян «подвергли некоторой критике основы нашей продовольственной политики. Нельзя сказать, чтобы они формулировали точно основания своей критики, но они направили ее против той системы, которая остается как норма необходимая для продовольствия крестьянину, и добивались, хотя и не очень энергично, но все-таки добивались того, чтобы норма эта была пересмотрена, чтобы крестьяне могли до известной степени быть облегчены в той сдаче излишков, которая лежит на крестьянине»[292].
Мысль об укреплении союза с крестьянством путем учета его экономических интересов еще оставалась во многом чуждой социалистическому государству. В стенограмме VII съезда Советов можно встретить даже такие заявления, что ставка VIII партсъезда на середняка очень ошибочна. И все же от другой стороны были попытки конструктивных предложений. Крестьяне, например, предлагали взять за основу обложения размеры посевной площади. Представитель меньшинства партии эсеров В. К. Вольский прямо настаивал на замене разверстки продналогом. Но все это не получило отклика. Государственный аппарат прислушивался пока только к состоянию собственного больного организма.
Результаты, достигнутые на VIII партконференции и VII съезде Советов, были значительны. Они воодушевляли местных работников и несли надежду на дальнейшие шаги по развитию самостоятельности, дали некоторую опору в борьбе против диктата центральных ведомств. Как, например, В. Н. Мещеряков в своей статье обещал крестьянам постараться на следующем съезде устроить для Наркомпрода «такой же „бенефис“, какой получили апологеты теперешних главков и центров на 7 съезде»[293].
«Бенефис» действительно удался. Председатель Президиума ВСНХ А. И. Рыков был столь ошеломлен и удручен VII съездом, дружно выступившим против его главков, что даже впал в крайность, написав В. И. Ленину письмо с просьбой об отставке[294]. На негласном заседании Президиума ВСНХ в середине декабря он заявил, что резолюции VII съезда означают не что иное, как «начало борьбы между городом и деревней, пролетариатом и крестьянином. На съезде, несомненно, победило последнее», — заключил Рыков и призвал организовать в коммунистической партии «рабочую фракцию» (!). Его немного остудили. Ногин справедливо заметил, что «сейчас происходит не натиск деревни на город, а скорее натиск голодного провинциального города на центр. Как представитель власти крестьянин на съезде не выступал»[295].
Своими успехами на партийной конференции и советском съезде «голодная» провинция была в немалой степени обязана тому, что к началу и в первый период мирной передышки согласованная позиция центрального партийного и государственного руководства по отношению к перспективам дальнейшего развития еще не оформилась. Это было время своеобразной растерянности и плюрализма мнений в верхах, наступивших после неожиданно быстрых побед на военных и усиливающейся борьбы на «внутренних» фронтах. Это обнаруживалось во многом: в отношении к политике на Украине, по вопросу о единоначалии и коллегиальности, в уступках нажиму с мест, в появлении множества группировок с особыми платформами и т. п. На VII съезде Советов В. И. Ленин вообще уклонился от обсуждения вопросов государственного строительства, сославшись на то, что недостаточно знаком с местной работой. Не утвердилась окончательно точка зрения и по главному вопросу военного коммунизма — о форме связи двух общественных укладов: огосударствленной промышленности и крестьянского сельского хозяйства. Другими словами, по вопросу о продовольственной политике. Наряду с заявлениями о недопустимости уступок свободной торговле хлебом, высказывались соображения о развитии курса по от ношению к середняку[296]. А резолюция ЦК РКП(б) «О Советской власти на Украине», подтвержденная конференцией, разрешала извлечение хлебных излишков лишь в строго ограниченном размере, т. е. по существу декларировала продналог.
Отсутствие у партийно-государственного руководства в начале мирной передышки твердой выработанной линии предопределило наступление кратковременного периода своеобразной «оттепели» в пределах военного коммунизма и оживления различных политических и экономических уклонов в партии. В этих условиях назревала очередная атака на Наркомат продовольствия и политику продовольственной диктатуры. Что характерно для 1918–1919 годов, началась она из города. К зиме, как всегда, снабжение городов значительно ухудшилось, и в первую очередь это почувствовали на себе жители крупных промышленных центров. Нарком А. Д. Цюрупа неоднократно уверял, что запасы продовольствия на станциях и ссыппунктах есть, но их невозможно подвезти по причине неудовлетворительности транспорта. «Хозяйство железнодорожное рушится, транспорт ослабевает, транспорт замирает, и, если мы не прибегнем к каким-то героическим методам лечения — транспорт умрет», — писал он в ЦК РКП (б) 2 декабря 1919. года[297]. Но «лечение» транспорта требовало того же хлеба. Заготовка топлива, ремонт паровозов и вагонов — все это не могло сдвинуться с мертвой точки без продовольствия. Образовался порочный круг, для разрыва которого эффективней были бы не героические методы, а изменение системы экономических отношений. Цюрупе это было известно от своих корреспондентов. Заместитель Симбирского губпродкомиссара Степанов-Нечетный сообщал ему в январе 1920 года:
«Транспорт в наших районах получил топливную поддержку только тогда, когда я ослабил отчуждение хлеба»[298].
(Так как крестьяне отказывались ехать на заготовку дров в то время, когда в их деревнях орудовали продбригады.)
Между тем в ожидании «героических» усилий политическая атмосфера в городах сгущалась. Продовольственный кризис более всего отражался на рабочих. Рабочие во многих промышленных районах голодали в полном смысле слова. Некоторые из крупных предприятий текстильной промышленности, особенно фабрики и заводы Петроградского района, по этой причине уже в начале 1919 года потеряли до 70 % и более всего состава квалифицированных рабочих. Но и оставшуюся часть Наркомпрод был не в состоянии обеспечить пайком. Рабочие массы оценивали политику в целом через призму продовольственного положения. М. И. Калинин после своих многочисленных поездок по стране сделал удивительные выводы осенью 1919 года:
«самое контрреволюционное настроение — в Москве и Московской губернии».