Сие, очевидно, означало попытку, не вполне удачную, оградить жизненно важное дело продовольствия страны от ореола непопулярности большевистского правительства у большинства российского общества. Чтобы положить конец утомительному спору, обе стороны согласились апеллировать к специально созываемому Первому Всероссийскому продовольственному съезду, открывшемуся в Аничковом дворце 14 января 1918 года. Съезд принял соломоново решение, упразднив всех претендентов на продовольственный центр и приняв декрет об организации Всероссийского совета снабжения при ЦИК и отделов снабжения при местных Советах.
Однако подобное решение явно противоречило политике Ленина и интересам Совнаркома, посему Всероссийский совет снабжения скончался, едва успев что-то постановить. Ликвидировав разношерстную компанию претендентов, продовольственный съезд в глазах Совнаркома выполнил свою задачу, расчистив путь для восстановления и укрепления его органа — Народного комиссариата продовольствия, тем более что к концу января голод и Чрезвычайная комиссия принудили к повиновению служащих Министерства продовольствия.
Перипетии борьбы за руководство продовольственной системой были изложены нами скороговоркой, ее детали известны и, думается, не заслуживают большего внимания, ибо лишь подчеркивают микроскопический характер этой борьбы в самом левом верхнем углу той поистине трагической картины, которую к этому времени представляла собой Россия.
Пока в Центре происходили ожесточенные схватки за обладание ключами от хлебных амбаров России, когда-то грозившая катастрофа стала реальностью.
Снабжение действующей армии прекращалось. За весь декабрь Северному фронту было недодано продовольствия и зерно фуража в размере 51 % и Западному фронту — 81 %. Юго-Западному фронту — 68 % и Румынскому фронту — 60 % — за 17 дней декабря. По сообщению Комиссариата казачьих войск при Ставке, уже к концу ноября 1917 года из-за неполучения фуража казачьи части потеряли почти весь конский состав[30].
«Наступление в армии полного голода является делом ближайших дней», — докладывал начальник штаба Верховного главнокомандующего М. Д. Бонч-Бруевич Главковерху Н. В. Крыленко и Совету Народных Комиссаров 7 января 1918 года[31].
«Помните, — обращались из Ставки во все губернские города России, — чего от вас ждут ваши голодные товарищи, и объясните это сытым, прячущим из-за грошей свои запасы, что их же братья, их же дети погибают на фронте от голода, отстаивая их же интересы. И если эта последняя сила будет сломлена и у нас не хватит силы устоять, если она будет голодать, то двинется беспорядочной толпой к родным очагам, разоряя все на своем пути»[32].
Германские, а тем более австрийские генералы не могли и мечтать о таком сокрушительном ударе по русской армии, который ей нанесла в спину борьба за власть в столице. За короткое время армия превратилась в скопище бродяг и нищих. Прифронтовые города наводнились сбродом в военной форме, остатками разбегающихся частей, занятых поисками пищи, нищенством, грабежами, торговлей оружием и прочими делами, которые могут позволить себе фронтовики, утратившие тыл. Продовольственный удар по русской армии приблизил заключение «похабного» Брестского мира более, чем все военные операции Гинденбурга или дипломатические интриги Кюльмана и Чернина.[33]
В то время, когда таяла армия и разваливался фронт, в глубине страны происходили обратные процессы. Там общественные отношения утрачивали гражданское содержание, все более приобретая военный характер. Власть, опирающаяся на вооруженное насилие, вступала в свои права. Вопросы государственно-национального устройства, Учредительного собрания, раздела помещичьей., земли, распоряжения промышленными предприятиями и т. д. и т. п. переместились в сферу открытой вооруженной борьбы, в которой право и компетентность сторон измерялись количеством имеющихся штыков и сабель.
Естественно, что в первую очередь подобные нравы охватили область продовольственного снабжения. Результаты развала хозяйственных связей, транспорта и начало гражданской войны особенно остро сказались на снабжении населения к январю 1918 года. Провинция, доселе с захолустной инертностью и недоверием взиравшая на революционную лихорадку в столицах, наконец ощутила ее последствия и на себе.
Следует заметить, что география сельскохозяйственного производства в России сложилась под воздействием экспансии дешевой хлебной продукции черноземных губерний России и Украины, которая заставляла сворачивать производство зерновых в губерниях Севера и Центрально-промышленного региона, где себестоимость производства хлеба была выше. При росте населения за счет развития промышленности в этих губерниях происходило сокращение посевных площадей зерновых культур. После революции и разрыва традиционных хозяйственных связей с Югом Северные и Центральные губернии попали в тяжелейшее продовольственное положение. Проев запасы, как рабочее, так и крестьянское население региона оказалось в критической ситуации. «Голова» и «сердце» России моментально покрылись пятнами голода, быстро увеличивающимися в количестве и размерах.
Телеграф в Смольном дымился, заваливая правительство требованиями и мольбами о продовольствии. Толпы голодающих подстерегали редкие эшелоны с хлебом, следующие в Москву и Петроград, и грабили их. Зачастую подобные экспроприации происходили с санкции уездных и прочих властей при непосредственном участии отрядов местной Красной гвардии. Тем же занимались и сельские сходы, Советы в местностях, прилегающих к транспортным артериям. Сами железнодорожники непрерывно грозили конфискацией части хлебных эшелонов и требовали предоставить им право свободной закупки продовольствия. Шансы прорваться к месту назначения имели только маршруты с хорошо вооруженной и многочисленной охраной.
Характерны телеграммы тех времен. 24 февраля из Бологое в Совнарком сообщали, что хлеба не видят с ноября месяца, в уезде есть случаи голодной смерти, положение критическое. «Сегодня на ст. Бологое тысячные массы изголодавшихся людей ждут продовольственного поезда на Петроград, возможны печальные эксцессы»[33]. Из Дмитровского уезда Московской губернии:
«Хлеба совершенно нет. В Дмитровском уезде наступил голод со всеми ужасными последствиями… Убедительно просим разрешить самостоятельную закупку учреждениям. Дальнейшее удержание хлебной монополии есть преступление»[34].
Особенно отчаянные призывы поступали из Туркестана, сырьевой базы российской легкой промышленности. В феврале из Ташкента сообщали о том, что «доведенные до голода и отчаяния туземцы продают за несколько фунтов муки своих жен, дочерей, питаются отбросами, поедают умерших голодной смертью»[35].
Таковы лишь некоторые из тех телеграмм, которые сплошным потоком поступали в Совнарком и другие органы власти и из которых там складывались самые пухлые папки за этот период. Голодный кошмар, охвативший регионы с ограниченным возделыванием хлебных культур, продолжался всю зиму и весну 1918 года. Меньшевики, чье оппозиционное положение заставило их стать чутким барометром настроений рабочей массы, уже во весь голос требовали от большевиков прекратить «социалистические эксперименты» и признать, что только единый демократический фронт и Учредительное собрание могут дать мир и остановить разруху.
К моменту открытия Учредительного собрания в Петрограде и Москве уже сложилась напряженная обстановка. Большевики утрачивали свои позиции среди рабочих и готовились к решительным мерам ради сохранения власти. 6 января, на следующий день после разгона Учредительного собрания и расстрела в Петрограде и Москве демонстраций в его поддержку, на заседании исполкома Моссовета меньшевики подчеркивали, что «демонстрация 12 декабря, когда большевистская власть чувствовала за собой силу, прошла без препятствий, угроз и насилий, хотя привлекла мало рабочих. Демонстрация же 5 января подверглась самому дикому расстрелу, хотя жертвами падали не какие-нибудь „буржуи“, а рабочие, представители подлинной демократии и социалисты. Это показывает, что партия власти, большевики боялись участия в демонстрации именно рабочих и социалистических слоев. Большевики знали, что в рабочих массах происходит перелом настроения и поэтому, чтобы предупредить выход рабочих на улицу, были пущены все средства старого режима»[36].
Кризис продолжали усугублять более чем странные действия правительства большевиков. В обращении к Ленину из Петроградской продовольственной управы от 25 января говорилось:
«Центральная Управа Петроградского продовольственного Совета позволяет себе обратить Ваше внимание на новое обострение продовольственного кризиса в Петрограде, вызванного сосредоточением в городе уже значительного и ежедневно увеличивающегося количества австро-германских военнопленных. Управе, конечно, неизвестно, какими мотивами руководствовались и руководствуются соответствующие ведомства, сосредотачивая в северных голодающих губерниях огромные массы военнопленных. Но каковы бы то ни были эти мотивы, продовольственное положение Северной области таково, что необходимо немедленно и во что бы то ни стало… не только приостановить продвижение военнопленных в Петроград и вообще Северную область, но в ближайший же срок освободить Петроград от тех десятков тысяч, которые уже имеются здесь…»[37]
Неизвестны и нам действительные мотивы столь опасных манипуляций перед лицом угрозы германского наступления на Петроград. Непонятно, были ли военнопленные призваны внести свою лепту в развитие мирового революционного процесса, или же предназначались для решения более прозаических задач большевистской власти. Факты пока отсутствуют, а воображения здесь недостаточно, чтобы до конца постигнуть потребности нового порядка и замыслы руководства. Оставим этот вопрос открытым, лишь указав, что призыв продовольственной управы нашел адресата и предсовнаркома вскоре сделал распоряжение о немедленном выводе военнопленных из столицы[38].
В обстановке охватившего страну экономического хаоса из-под обломков старой хозяйственной системы раздавались уже отчаянные призывы правительства:
«Хлеба, хлеба и хлеба!!! Иначе Питер может околеть»[39].
Ленин обвинял питерских рабочих в «чудовищной бездеятельности» и требовал террора, расстрела на месте для спекулянтов и укрывателей хлеба. «Для обысков каждый завод, каждая рота должны выделить отряды, к обыскам надо привлечь не желающих, а обязать каждого, под угрозой лишения хлебной карточки»[40].
Для производства обысков Петросовет мобилизовал 5 тысяч человек. 22 января отряды рабочих совместно с воинскими патрулями провели широкомасштабную операцию по поиску и конфискации крупных запасов хлеба на складах, у частных торговцев и обывателей. Меры «революционной целесообразности» вновь подхлестнули волну стихийных погромов. «Снова слышна на улицах Петрограда ружейная и пулеметная пальба, — писала газета „Знамя труда“ 23 января, — говорящая о не изжитом еще позоре Великой Революции. Уже который день идет разгром винных погребов в Петрограде. Газеты сообщают, что пьяная толпа после разгрома погребов принялась за разгром магазинов». Комиссары крошили штабеля бутылок и бочки с вином из пулеметов. «Вино стекало по канавам в Неву, пропитывая снег. Пропойцы лакали прямо из канав», — вспоминал Троцкий[41].
На улицах городов, несмотря на жестокие мероприятия власти, воцарились преступность и самосуд. Горький в то время с ужасом писал о ворах, пойманных и утопленных толпой в реке. Газеты помещали репортажи о сценках, ставших бытовыми для Петрограда. Так, 11 января преступники в центре города убили и ограбили ювелира Фридмана. Двое убийц были задержаны и доставлены в комиссариат, но толпа, в которой преобладали солдаты, угрожая комиссару расправой, добилась выдачи преступников. Их тут же расстреляли в подворотне и вывесили на дверях ювелирного магазина объявление:
«Двое из убийц задержаны и по постановлению публики расстреляны, трупы их находятся в Обуховской больнице»[42].
Многие дела в то время творились «по постановлению публики», разъяренной хаосом и обманутыми надеждами собственного революционного энтузиазма. Ленин метал молнии в торговцев и спекулянтов, стремясь по этому громоотводу направить основной грозовой удар голодного пролетариата. Но хлеба в городе не было. Скудные тайники питерских лавочников при всем желании не могли удовлетворить потребности столицы. Необходим был подвоз. Хлеб, бывший в изобилии на Юге страны, оставался недосягаемым. Разваливался и приходил в упадок старый заготовительный аппарат Министерства продовольствия. Ни денежных, ни товарных импульсов на места из Центра практически не поступало.
Сила крошит стекло, но она и кует булат. В жестокой борьбе за существование, за власть партия большевиков превращалась в гибкую и острую сталь. Становились все более масштабными и изощренными приемы политики партии «активного меньшинства», вытекающие из ее характера и идеологии.
В январе 1918 года в Совнарком все чаще стала поступать информация из провинции о деятельности военизированных отрядов по заготовке хлеба. Наши военно-закупочные отряды, сообщал Ленину Лугановский из Советского Украинского правительства, «разбросанные по уезду с опытными инструкторами во главе, дают блестящие результаты. Ставка на деревенскую голытьбу против кулаков укрепляет успех»[43]. «Можно заготовить несколько миллионов пудов хлеба в течение февраля. Хлеб имеется у богатых мужиков, которые добровольно не дают… Совдеп просит дать триста человек матросов или красногвардейцев»[44], — писал член коллегии Наркомпрода А. С. Якубов из Курской губернии.
Казалось, жизнь сама подсказывает спасительный выход из кризиса — сосредоточить всю политэкономию на кончике матросского штыка, тем более что подобное решение могло бы стать удачным развитием теории классовой борьбы и диктатуры пролетариата. Таким образом, уже в январе восемнадцатого года у большевиков созрел замысел введения жесткой продовольственной диктатуры, т. е. основной упор в проведении государственной монополии на хлеб сделать на вооруженное насилие.
Установление продовольственной диктатуры явилось событием, имевшим первостепенное значение в развитии экономической системы военного коммунизма и предопределившим дальнейшую эскалацию гражданского конфликта в обществе. Историки выдают политике продовольственной диктатуры свидетельство о рождении со времени ее «крестин», т. е. с момента ее провозглашения в мае 1918 года, но фактическое рождение продовольственной диктатуры состоялось гораздо ранее — в феврале 1918 года. Грохот немецких кованых сапог и шум красногвардейской атаки на капитал заглушили ее первый слабый младенческий писк, в котором, однако, уже явственно слышались грозные металлические нотки.
Первый опыт введения продовольственной диктатуры связан с именем Л. Д. Троцкого. После того как Троцкий вернулся в Петроград в состоянии «ни мира, ни войны» и был отстранен от дальнейших переговоров с Германией и ее союзниками, Ленин не без раздражения перебросил его на другой участок работы, находившийся в критическом положении. 31 января Троцкий назначается председателем образованной Совнаркомом Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту и де-факто становится во главе всего продовольственного дела. Это был период межвременья, когда Первый Всероссийский продовольственный съезд ликвидировал всех претендентов на руководство продовольственным делом, и до образования нового дееспособного Наркомпрода в конце февраля 1918 года.
Комиссия Троцкого остается весьма загадочным эпизодом в летописи первых месяцев Советской власти, но она заслуживает гораздо большего места в памяти истории, нежели ей отведено самим Троцким, скользнувшим по ней несколькими поверхностными строчками в своих воспоминаниях. Он пишет, возвращаясь к дням после своего дипломатического фиаско:
«На первое место тем временем все больше выпирали практические задачи гражданской войны, продовольствия и транспорта. По всем этим вопросам создавались чрезвычайные комиссии, которые должны были впервые заглянуть в глаза новым задачам и сдвинуть с места то или другое ведомство, беспомощно топтавшееся у самого порога»[45].
ЧК по продовольствию и транспорту была призвана ликвидировать анархию в деятельности двух важнейших отраслей хозяйства и должна была попытаться хотя бы частично провести в жизнь принципы хлебной монополии. В отличие от другой, широко известной ЧК по борьбе с контрреволюцией и саботажем, существование Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту оказалось кратковременным, и она практически успела мало что решить, но явилась как бы лакмусовой бумажкой, отчетливо обнаружившей направление и характер дальнейшей политики Совнаркома. Находясь во главе комиссии, Троцкий вновь подтвердил свои незаурядные качества, которые он продемонстрировал в период Октябрьского переворота и которые впоследствии принесли ему мировую славу военного диктатора.
Одной рукой Троцкий грозил местным и военным властям за самоуправную реквизицию продовольственных грузов, другой — мелким мешочникам и спекулянтам. Канун годовщины введения хлебной монополии комиссия Троцкого отметила «надцатым» за весь год постановлением о борьбе с мешочничеством «как со зловредной спекуляцией, которая разрушает транспорт и продовольствие»[46]. Властям предписывалась организация отрядов для конфискации грузов у мешочников, но поскольку к тому времени мешочник пошел не простой, а нюхавший пороху и имевший оружие, то в приказе устанавливалось, что «в случае сопротивления с оружием в руках, мешочники расстреливаются на месте преступления».
Однако насчет расстрела порой бывало сложно. Мешочники без труда находили заступников, числом и вооружением намного превосходящих возможности властей. О положении, характеризующем отношения, сложившиеся тогда на железных дорогах, видно из другого распоряжения Троцкого:
«Графский революционный комитет сообщил, что эшелон 3-го Кексгольмского полка, под командой Жукова, вступился за мешочников и разоружил боевую дружину по охране железной дороги, проехав далее в поезде № 57. Такого рода гнусное самоуправство должно повлечь за собой самую суровую кару. Именем Чрезвычайной комиссии предлагаю всем местным Советам: 1) Означенный эшелон задержать и разоружить. 2) Начальника эшелона Жукова, где бы он ни находился, арестовать и доставить в Петроград для предания революционному трибуналу.
Председатель Чрезвычайной комиссии Л. Троцкий»[47]. Впоследствии, в гражданскую войну, подобные стычки красноармейцев с заградительными продовольственными отрядами приобрели хронический характер и, как правило, заканчивались разгромом продовольственников, на которых отыгрывались за продовольственную диктатуру большевиков мобилизованные в армию крестьяне. В связи с этим появились специальные распоряжения, категорически запрещавшие остановку воинских эшелонов на станциях расположения заградотрядов.
С работой Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту связан один, весьма важный случай, известный очень узкому кругу специалистов, ранее предпочитавших обходить его молчанием, но чрезвычайно точно характеризующий политическую физиономию вождя большевиков. Этот случай имеет прямое отношение к выяснению вопроса об объективных и субъективных истоках революционного террора.
Длительное время образы Ленина и Сталина соревновались в массовом сознании лишь объемом исключительных добродетелей. Со временем такие представления начали меняться, и теперь более волнует вопрос: кто из них был более жесток и решителен в способах проведения своей политики? Думается, что такая постановка правомерна. Противопоставление добренького Ленина кровожадному Сталину не выдерживает критики. В. М. Молотов, хорошо знавший обоих, делал однозначный вывод, что Ленин был более суров, чем Сталин[48]. Сталина сделала Сталиным длительная и упорная борьба после смерти Ленина за личный авторитет и главную роль в партии, но в послеоктябрьском «товариществе» вождей решительность и беспощадность Ленина не имели себе равных.
Троцкий во многом обязан своей репутацией жестокого диктатора советской бюрократии, напуганной его репрессиями в отношении самовластвующих провинциальных начальников, а также командиров и комиссаров Красной армии. Сталин, если исключить его известную грубость, мог сойти за образец мягкости и кротости в тогдашнем составе правительства. Заслуживают внимания Свердлов, способностям которого не суждено было полностью раскрыться, но который успел начертать свое имя на скрижалях истории акциями красного террора в ответ на ранение Ленина осенью восемнадцатого года и против казачества в начале девятнадцатого года, а также Зиновьев, человек слабохарактерный, но могущий в состоянии истерического страха устроить кровавую баню для заложников в питерских местах заключения. Однако способности соратников имели вторичный, подчиненный характер по отношению к качествам вождя. В этом случае история дала еще одно яркое подтверждение своему правилу, когда в период развития революций она приводит к власти не уравновешенный центризм, а наиболее экстремистски настроенные политические силы и личности.
Лексикон Ленина зимой 1918 года был самым насыщенным по части таких выражений, как «беспощадный», «террор», «расстрел на месте» и т. п., хотя в этот период он еще не решался дальше продвинуть классовую теорию и открыто обозначить очередного врага социалистической революции. Ленин пока грозил только в адрес безликих спекулянтов и саботажников, но втуне уже готовил очередное «острое блюдо».
А. Д. Цюрупа стал наркомом продовольствия 25 февраля, и в его неопубликованных воспоминаниях есть отрывок, относящийся к работе Чрезвычайной комиссии по продовольствию и транспорту в последних числах февраля — начале марта. Цюрупа вспоминал, что на заседание комиссии, где председательствовал Троцкий,
«поступил проект декрета, написанный рукой В. И. (Ленина). В нем предписывалось всем крестьянам сдавать разверстку в срок под расписку. В нем имелся параграф, в котором было сказано, что тот крестьянин, который не сдаст своей продразверстки в срок, будет расстрелян…»[49]
Этим предложением даже такие будущие мастера «кнута», как Троцкий и Цюрупа, были шокированы.
«Я испугался, — пишет Цюрупа, — сказал, что это невозможно. Что же мы будем массовые расстрелы производить? В результате этот декрет не появился».
Тем не менее в феврале 1918 года большевиками была предпринята первая централизованная попытка использования вооруженной силы в заготовке продовольствия. В феврале покинул Петроград неудавшийся нарком продовольствия Шлихтер, получивший особое задание и чрезвычайные полномочия по заготовке хлеба в Сибири. На месте Шлихтер развернул активную деятельность по организации отрядов. 27 февраля он телеграфировал Ленину и в Минпрод:
«В Челябинском уезде работают четыре вооруженных реквизиционных отряда, которые, по-видимому, напугали на юге уезда кулаков, они начинают привозить хлеб»[50].