68987.fb2 Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Крестьянский Брест, или предыстория большевистского НЭПа - читать онлайн бесплатно полную версию книги . Страница 5

Попытки большевиков решить важнейшие экономические вопросы с помощью репрессий и экспроприации лишь усугубляли обстановку. «Товарообман» не проходил, поэтому в Совнарком со всех концов продолжали потоком идти телеграммы, свидетельствующие об ужасном продовольственном кризисе. Например, хлебный паек апреля и мая в Кинешме, важнейшем центре Иваново-Вознесенского промышленного района, равнялся 2 фунтам муки в месяц[70]. Туркестан, лишенный русского хлеба, продолжал испытывать страшные мучения. Начались голодные бунты. Так, в Вельске Смоленской губернии был расстрелян весь местный Совет. Сообщалось, что крестьяне умоляют дать что-нибудь, хоть солому. В противном случае угрожают смести все, в том числе и Советскую власть[71].

Оставленный в Петрограде Зиновьев весь апрель бомбил Москву телеграммами типа:

«Послали десяток телеграмм… положение катастрофическое… поймите… небывало трудное… умоляем… что только можно…»[72].

По некоторым свидетельствам, весной 1918 года большевики в Петрограде уже не могли показаться ни на одном заводе. «И рабочие и обыватели доведены большевистской властью до того, что не только Дутов их не страшит, но даже немцы»[73]. Апофеозом отношений рабочих с большевиками в этот период стало столкновение голодных колпинских рабочих с красноармейцами в мае 1918 года. Неизбежным следствием поднятой большевистской властью гражданской войны и анархии является растущий голод, — говорилось в резолюции представителей 21 предприятия, съехавшихся на похороны жертв столкновения. «Рабочие вынуждены повести борьбу с существующей властью, прикрывающейся их именами и их же расстреливающей»[74]. Как мудро однажды заметил Милюков, всякая динамика революционного движения, не приводящего к цели, кончается террором.

Сразу после заключения Брестского мира стали обнаруживаться потайные мотивы и цель спешки с подписанием мира. Началась ликвидация старых революционных частей. После отъезда правительства Ленина в Москву приказом по Петроградскому военному округу было предписано начать полную демобилизацию частей округа. В ночь на 16 марта верными правительству красноармейцами были окружены казармы Преображенского полка и полк разоружен под предлогом белогвардейской агитации. Утром та же участь постигла Московский и известный по Февралю Волынский полк. Тот самый, чьи части тогда первыми перешли на сторону восставшего народа, чьи части штурмовали в Октябре Зимний и подавляли мятеж Краснова. Очень наглядная иллюстрация эволюции настроения масс за время сидения правительства большевиков в Петрограде[75].

Вскоре произошла последовательная ликвидация всех частей старой армии в бывшей столице. Таким же бесславным был конец и рабочей Красной гвардии. Национализация и экспроприация предприятий привели к тому, что они оказались на государственной дотации. Само же государство, не имея доходов, увеличило эмиссию, рубль упал в цене, развал производства привел к безработице. Красногвардейская атака на капитал закончилась такой же красногвардейской атакой на советскую администрацию. Вооруженные отряды Красной гвардии, выполнившие свою историческую миссию, стали представлять угрозу для новой власти и были ликвидированы. 17 марта в Петрограде по всем районным Советам было объявлено, что Красная гвардия распускается, а желающие могут записываться в Красную армию[76]. Начальника штаба Красной гвардии И. Н. Корнилова арестовали[77]. Старый счет был закрыт, начинался новый период революционных завоеваний.

Глава IIМетаморфозы ленинской политики

Компромисс: с буржуазией или крестьянством?

Москва к весне 1918 года представляла собой несравненно более спокойное место, чем Петроград. Важно отметить, что в конце 1917 и первые месяцы 1918 года так называемая Московская область, в которую входили губернии Центральной России, была достаточно автономна от Петрограда и Совнаркома и фактически имела свое отдельное правительство. Случалось, Президиум Моссовета принимал постановления, где прямо указывалось Совету Народных Комиссаров на «недопустимость вмешательства Петрограда в распоряжения Московского Совета РСиКД»[78].

Расстрел в Москве Красной гвардией манифестаций рабочих 5 января, а также кровавое побоище 9 января 1918 года[79] несколько отрезвили большевистское руководство Моссовета, и в дальнейшем оно предпочитало проводить более мягкую политику в отношении оппозиционно настроенных рабочих и их партий. Президиум Моссовета не поощрял расстрелы красногвардейцами на месте воров и спекулянтов, отрицательно относился к практике повальных обысков и реквизиций продовольствия у обывателей и вообще как-то пытался сдержать волну анархии и беззакония. Трений у московских большевиков с Областным продовольственным комитетом было мало, старые московские продовольственники не имели серьезных оснований для забастовок и саботажа и продолжали добросовестные попытки в условиях всероссийского развала обеспечить Москву продуктами. А. И. Рыков, ставший во главе продовольственного ведомства в правительстве Московской области, оказался способным руководителем и в течение февраля — марта сумел наладить товарообмен с Югом и так поставить снабжение Москвы, что там уже всерьез подумывали о существенном увеличении пайка населению.

Словом, даже несмотря на то щекотливое обстоятельство, что московская большевистская организация давно превратилась в гнездо оппозиции и даже один раз вынесла недоверие ЦК партии, пошедшему на заключение мира с немцами, Москва с ее Кремлем представлялась Ленину более безопасным местом для передышки после «петрограда» и «бреста» и для подготовки нового этапа социалистической революции. Относительное затишье весны восемнадцатого не сняло важнейших проблем революции и гражданской войны. Именно в это время усилиями революционных вождей была глубоко взрыхлена почва для того смертоносного конфликта, который вскоре разольется по всей огромной территории бывшей империи.

Ленин любил напоминать, что реальная политика начинается только тогда, когда она затрагивает интересы и вовлекает десятки миллионов людей. Полузадушенная, загнанная в подполье буржуазия и красноречивая оппозиционная интеллигенция не могли составить антибольшевистского фронта для широкомасштабного вооруженного сопротивления. Для этого требовалась массовая база в слоях многомиллионного крестьянства — и она была создана.

В советской исторической пропаганде сложилась одна интересная особенность. Во все времена эпохи коммунистического строительства в СССР, по мере того, как регулярно подтверждались непопулярность и негативные последствия разного рода «форсирований», «атак», «непосредственных переходов» и тому подобного правительственного экстремизма, под влиянием общественных симпатий внимание исследователей направлялось в сторону тех сравнительно мирных этапов, когда на время затихала ярость лобовых атак, уступая немного места социальному компромиссу. В связи с этим в исторической литературе нагромоздились монбланы из разного рода интерпретаций и толкований тех немногочисленных заявлений вождей, где говорилось о компромиссах, приостановках атак, начале осад, о коренной перемене точки зрения на социализм и т. п. Из имевшегося скудного запаса наше кулинарное искусство создало огромное количество внушительных для глаза и тонко приготовленных, но малокалорийных блюд. Абсолютизация отступлений и временных слабостей большевизма росла в геометрической прогрессии, и сегодня мы имеем вокруг проблемы весны 1918 года такие завалы рухнувших монументальных вершин, что потребуются немалые усилия и время, чтобы добраться до сути и понять первоначальный смысл стратегической линии, разработанной и осуществленной Лениным после переезда из Петрограда в Москву.

В авторитарном, бюрократическом государстве политике особенно вреден яркий свет и шум, она рождается и начинает ходить в тиши зашторенных кабинетов, и первая пеленка для нее — зеленое сукно ведомственных столов. Руководство ВСНХ быстро почувствовало на себе плачевные результаты национализации промышленности и экономические последствия Брестского мира. Повседневная напряженная работа хорошо обучала дилетантов от экономики, и в ВСНХ стали серьезно задумываться о кардинальном изменении политики, о возможности некоего компромисса с буржуазией и специалистами хозяйства.

Здесь следует вспомнить одно любопытное обстоятельство, которое ранее небрежно не замечалось летописцами революции, охваченными обаянием строительства нового общества. Речь о следующем: как ни парадоксально, но российский монополистический капитализм достиг своей наивысшей точки в начале 1918 года — в разгар пресловутой красногвардейской атаки на капитал. Именно в этот период независимо от правительства и вопреки ему появляются крупные монополистические объединения — электрический трест, автомобильный трест, металлургический трест. Но «история мидян темна и непонятна», кратковременное существование этих образований еще предстоит исследовать теперь, когда они уже не кажутся столь незначительными и архаичными на фоне социальной революции, как не показались таковыми и в свое время — в марте 1918 года.

Часть руководителей ВСНХ, обескураженных нарастающим экономическим развалом, решила сделать ставку на появившиеся монополистические объединения. Сторонники союза с монополиями во главе с членом Президиума ВСНХ В. П. Милютиным (одним из «усомнившихся» наркомов в ноябре 1917) заговорили о чем-то, вроде того, что социализм надо строить под руководством организаторов трестов. Предлагали выпуск акций национализированных предприятий, из которых половина должна была принадлежать государству, а половина — финансовым капиталистам. Если же этот вариант покажется слишком смелым, то имелся другой — акции целиком принадлежат государству, но от имени предприятия выпускаются облигации, и они принадлежат финансовым капиталистам. В любом случае руководство предприятием принимают на себя представители трестов[80].

19 марта состоялось первое пленарное заседание ВСНХ, которое должно было сделать принципиальный выбор. В дискуссии наметились два возможных пути: или постепенный переход к мирному производству с сохранением капиталистических форм хозяйства, или переход к социалистической реорганизации производства ценой временного усиления хозяйственной разрухи. Милютин заявлял:

«Недостаток организаторских сил мы ощущаем в стране остро, и здесь мы должны будем бросить клич, чтобы организаторские силы, откуда бы они ни исходили, откуда бы ни выделялись, должны сейчас быть привлечены и поставлены на работу. Мы не отказываемся от использования организаторских сил из буржуазии и будем их использовать в полной мере, в какой только представится возможность»[81].

Ему возражал другой член Президиума ВСНХ Ю. Ларин, от группировки сторонников последовательной национализации. Сравнивая революционную Россию с «военным социализмом» Германии, он сказал, что там процесс организации промышленности прошел сравнительно гладко и быстро, поскольку «там он развивался под руководством буржуазии без трений в этой области, без противодействия с ее стороны, в то время как у нас этот процесс организации мог быть построен только на том, чтобы сначала сломить сопротивление капиталистического класса, всеми мерами боровшегося и протестовавшего против перехода власти в руки нового общественного класса с новыми задачами. Здесь перед нами стоял выбор или согласиться на сотрудничество… и оставить руководство производством за ними и таким образом [совершить], быть может, более безболезненно, более гладко переход страны к мирному экономическому развитию, или же хотя бы ценой некоторого временного замешательства, усиления потрясения хозяйственной жизни… взять экономическую власть в руки рабочего класса, так же как она была взята в области политической… Мы сознательно отдавали себе отчет в последствиях и решили идти хотя бы через потрясения и временное ослабление экономической жизни, хотя бы через ошибки, хотя бы ценой временных убытков для хозяйственной жизни страны к передаче руководства производством в руки самого рабочего класса, и по этому пути, как вы знаете, мы шли и намерены идти и теперь»[82].

Речь всегда излишне словоохотливого и прямолинейного Ларина красноречиво свидетельствует о существовании невидимки — общетеоретической базы, на которой строилась политика революционного развала всей социально-экономической жизни старой России. Подобная политика всегда и везде неминуемо обрекала население на тяжелые испытания, доказывая вопреки вульгарному материализму, что идея бывает во много раз сильнее самой суровой необходимости.

В очередной раз на пленуме ВСНХ возобладала точка зрения желающих дальнейших потрясений, и группировка Милютина потерпела поражение. Но здесь пришла неожиданная помощь. Обломки милютинского плана подобрал и начал склеивать заново Ленин. Для него всегда, еще с юности, смена местожительства была лишним основанием и предлогом начать новый этап в своей деятельности. Фигуру Ленина, конечно, невозможно оценить однозначно, и она всегда будет вызывать противоречивые суждения. Можно отрицать его идеологию, осуждать его методы, но в чем ему, несомненно, нельзя отказать, так это в быстроте политической реакции и умении маневрировать.

Вскоре после переезда в Москву, в ночь с 17 на 18 марта, в своем кабинете в гостинице (Националь) Ленин собрал частное заседание ЦК большевиков, на котором, как тактично сообщала левоэсеровская газета, «в речи одного из руководителей „большевизма“ проводилась мысль о необходимости „ввести революцию в берега“»[83]. В конце месяца Ленин приступает к работе, и в апреле на свет появляется брошюра «Очередные задачи Советской власти», где он требует «приостановить» наступление на капитал и пойти на временный компромисс с буржуазией. Но, выступив против форсирования национализации. Ленин не поддержал и план акционирования. Его идея проще и декларативнее: учет и контроль рабочих над производством, а управление следует до времени оставить капиталистам и их спецам — вот лейтмотив очередных задач, намеченных Лениным. Пленник муз А. В. Луначарский чересчур эмоционально отнесся к новым настроениям в правительстве и позволил себе в Петрограде сделать заявления, которые обошли всю буржуазную печать и которые были восприняты ею как официальные комментарии к усиливающимся признакам перемены курса в смысле сближения с техническими и финансовыми силами буржуазии. «В политике Советской власти, — говорил Луначарский, — наступил момент общего поворота. Необходимо прибегнуть к использованию всех сил страны в самом широком смысле слова. Это использование должно коснуться прежде всего финансово-хозяйственной области. Признавая это, Советская власть ничего не имеет против того, чтобы постараться найти определенный modus vivendi для наиболее интеллигентных и творческих сил буржуазии»[84].

Несмотря на то, что прямолинейные заявления Луначарского были с испугом восприняты в большевистском руководстве и последовало официальное и категорическое опровержение, признаки перемен были налицо. «Победители начинают искать пути соглашения», — торжествовала прокадетская газета «Власть народа»[85].

Новый курс Ленина собрал значительную, но разношерстную оппозицию. Не преминули выставить лозунг «кавалерийской атаки на капитал» левые коммунисты во главе с Бухариным, еще не остывшим от дискуссий по Бресту. Поддержку левым коммунистам выразили эсеры, тоже левые, а также часть руководства ВСНХ, для которого эти споры были уже пройденным этапом. Но интерес Ленина к буржуазным спецам заставил руководство ВСНХ откликнуться на инициативу финансиста А. П. Мещерского, возглавлявшего группу промышленников по созданию металлического треста из 14 наиболее крупных предприятий России. Однако «реабилитировавший» себя на продовольствии и выдвинутый в начале апреля на пост председателя Президиума ВСНХ Рыков оказался категорическим сторонником национализации. Главой делегации ВСНХ, занимавшейся переговорами с Мещерским, был назначен известный своей позицией Ларин, заволокитивший, запутавший и в конечном счете благополучно похоронивший переговоры. 14 апреля бюро Президиума ВСНХ решило прекратить переговоры с Мещерским и строить организацию крупной машиностроительной промышленности «как единое государственное предприятие»[86].

Руководство ВСНХ в очередной раз ясно выразило свою бескомпромиссную позицию по вопросу о судьбе промышленности. Здесь бы и сделать точку, оставив разумную умеренность в пре имуществе над радикализмом, но это означало бы остановиться на полдороге, причем пройдя наиболее известную ее часть, оставляя место и для недоумения над смыслом грядущих экономических споров среди большевистской верхушки.

Дело в том, что весной 1918 года, после определенного опыта государственной деятельности, у этой верхушки появились странные на первый взгляд противоречия, точнее расхождения в отношении к промышленности и сельскому хозяйству, пролетариату и крестьянству, которые отныне будут определять все основные разногласия по вопросам экономической политики. Левые оппоненты Ленина увидели в его «очередных задачах» подтверждение своих слов о том, что капитуляция в Бресте повлечет за собой и экономическую капитуляцию. Основным критерием в оценке момента и успеха развития революции для них по-прежнему оставалась громкость стона и плача буржуазии под ударами революционной власти. Однако Ленин уже обратился в другую сторону. Новое положение обязывает: как формирующийся государственник, он решил использовать организаторские силы буржуазии в борьбе за укрепление государства против рассыпающейся анархической крестьянской стихии. Именно в ней теперь он почувствовал главную угрозу «пролетарскому» государству, а значит и революции.

Свой план относительно крестьянства Ленин внезапно выдвинул в известной речи на заседании ВЦИК 29 апреля, хотя слухи о важном программном выступлении лидера большевиков во ВЦИК появились в газетах задолго до самого выступления. В развитие «очередных задач» Ленин обращается к понятию государственного капитализма, смысл которого он видит прежде всего в борьбе с «чистым» капитализмом, частной собственностью и спекулятивной торговлей. «Да, мелкие хозяйчики, мелкие собственники готовы нам (!), пролетариям (!), помочь скинуть помещиков и капиталистов. Но дальше пути у нас с ними разные. Они не любят организации, дисциплины, они — враги ее, И тут нам с этими собственниками, с этими хозяйчиками придется вести самую решительную, беспощадную борьбу»[87]. Мелкие хозяйчики — это крестьяне. Итак, задача поставлена — беспощадная борьба с крестьянством.

Намечая изменение политики в отношении буржуазии и крестьянства, Ленин не оставляет попыток военно-коммунистической организации пролетариата. В конце марта — начале апреля он активно участвует в заседаниях Президиума ВСНХ и других органов управления, где обсуждаются вопросы создания государственной системы производства и потребления. Планируется уничтожить частный аппарат снабжения и заменить его «организационным распределением», для чего «все распределительные организации сделать организациями государственными», и в первую очередь кооперацию[88]. Обсуждаются вопросы введения всеобщей трудовой повинности и укрепления производственной дисциплины путем введения дисциплинарных судов и т. п. Мероприятия, реальное осуществление которых стало возможным только в 1919–1920 годах и которые стали одними из наиболее важных признаков зрелой военно-коммунистической системы.

Несомненно, что весна 1918 года для Ленина стала очередным этапом в разработке военно-коммунистической политики, и скандально раздутый левыми коммунистами пункт о компромиссе с буржуазией был не более чем попыткой адаптации старой политики к обострившейся ситуации, которая, впрочем, не имела никаких практических последствий, кроме бури в стакане вциковской воды. Ее поглотили более существенные вопросы курса, разработанного весной 1918 года.

Реакция на новую программу в политических кругах была неоднозначная. Некоторые эсеры даже пришли к выводу, что Ленин идет на союз с буржуазией против крестьянства. Но скорее всего, линия, выработанная вождем большевизма, заключалась в попытке некоего компромисса с буржуазией с целью обуздания стихии в городе и в желании направить энергию изголодавшихся рабочих против мелких деревенских хозяйчиков. Главной государственной проблемой оставались умиротворение рабочих и добыча продовольствия у крестьян. В решении последней проблемы Ленин твердо встал на точку зрения необходимости насильственных методов. Поэтому после того как весенний маневр закончился и окончательно прояснился тот курс, на который Ленин положил корабль большевиков, некоторые из социалистических попутчиков начали готовить шлюпки на воду.

В отклике на речь Ленина во ВЦИК левый эсер Штейнберг писал, что «деловой» союз с буржуазией и приостановление наступления на капитал, одомашнение «консервативного» генералитета и безвольная иностранная политика означают отход от масс, и прежде всего от трудового крестьянства. Штейнберг спрашивал:

«Почему же вы не заканчиваете: долой советскую власть?»[89]

Он решил поразить Ленина своим риторическим вопросом, но проблема эта уже объективно встала на повестку дня. Заданный курс на восстановление государственного централизма требовал создания иной структуры власти.

Левые эсеры, которые еще в марте из-за несогласия с Брестским миром отозвали своих представителей из Совнаркома, к этому времени уже не являлись влиятельной политической силой, и их дни в Советах были сочтены. Основным очагом сопротивления курсу «очередных задач» и наступления на крестьянство стало руководство ВСНХ — сторонники последовательной национализации и противники компромиссов с буржуазией. Председатель Президиума ВСНХ Рыков продолжал сохранять пост московского областного продкомиссара и, как известно, имел личный опыт в организации товарообмена с хлебными губерния ми, который позволял ему с полным основанием критически отнестись к проекту продовольственной диктатуры, разрабатывавшемуся в Коллегии Наркомпрода во второй половине апреля под диктовку Ленина.

В свое время, отчитываясь в Моссовете, Рыков утверждал, что

«объяснять недостаток продовольствия гражданской войной на Юге… совершенно не приходится».

«В Полтавской губернии при помощи крестьянских Советов, — рассказывал он, — дело так наладилось, что мы в течение 10 дней отправили почти до 2000 вагонов, причем каждый день отправляли больше предыдущего»[90].

Рыков был последовательным сторонником централизации, в том числе и продовольственного дела, активно выступал против свободной торговли. На 6-й сессии Московского областного продовольственного комитета, заседавшей 25–30 апреля 1918 года, он твердо заявил, что хлебная монополия и твердые цены ни при каких обстоятельствах, хотя бы это грозило новой кровью и новыми жертвами, не должны отменяться, поскольку от этого «будет страдать самое существо октябрьской революции»[91]. Но вместе с тем он не менее твердо настаивал на том, что вести экономическую политику штыком — это безумие[92].

Парадоксальность его высказываний кажущаяся. Рыков был убежден в возможности четкого регулируемого обмена промышленных товаров на продовольствие по взаимно сбалансированным твердым ценам, т. е. в том, к чему в принципе стремилось и Временное правительство, не сумевшее подчинить интересы буржуазии. Как председатель Президиума ВСНХ, он знал о создавшемся положении в городах, когда склады забиты мануфактурой, есть нужные крестьянам машины и многое другое, но рабочие голодают, и, как московский продкомиссар, хорошо представлял, что в доступных губерниях по деревенским сусекам припрятано достаточное количество хлеба, за иконами — пачки ассигнаций, но есть большая нужда в промышленных товарах. Социалистическая теория должна реализовываться постепенно, доказывал он представителям Наркомпрода на совместном заседании 30 апреля[93].

Рыков опирался на областные продовольственные органы, созданные еще при Временном правительстве. Составилась так называемая «продовольственная оппозиция» из крупнейших региональных организаций — Московского, Северного областных и Московского городского продовольственных комитетов, которые на совместном заседании в начале мая выдвинули альтернативу введению продовольственной диктатуры. Она заключалась в развитии собственно экономических, эквивалентных отношений с деревней на основе товарообмена и гибкой политики цен. В обращении к Совнаркому областники заявляли, что ввиду крайне тяжелого положения необходимо «признать продовольственную диктатуру в настоящее время совершенно нежелательной и крайне вредной»[94].

Ссылки сторонников продовольственной диктатуры на германскую оккупацию и гражданскую войну на Юге несостоятельны, считали московские и петроградские продовольственники и приводили цифры. Так, в апреле для Московской области было получено 1402 вагона продовольствия (14,9 % от плана), причем половина этого количества из губерний, занятых неприятелем, — 703 вагона. Вместе с тем губернии Центрального земледельческого района, находящегося под контролем Советского правительства, постоянно отгружали смехотворное количество вагонов. Воронежская губерния отправляла около 20 вагонов в месяц, Тамбовская — около 10 вагонов, Орловская и Курская — ни одного вагона и т. д. «Трудно ожидать положительных результатов от карательных экспедиций, направляемых в производящие губернии, — писали они, — … озлобление населения растет, а хлеб не движется к ссыпным пунктам»[95]. В Вятской губернии, давшей для Москвы 85 % апрельского плана, за первую половину мая не было погружено ничего из-за отказа крестьян поставлять хлеб по твердым ценам. В Челябинской губернии крестьяне начали развозить уже ссыпанный хлеб по домам.

В противоположность крикливой левокоммунистической оппозиции в лице Рыкова и его команды большинство ЦК большевиков получило сильную и компетентную оппозицию, отрицающую компромиссы с буржуазией, но вместе с тем склонную учитывать интересы и особенности крестьянства. Однако чисто экономические расчеты для Ленина не имели решающего значения. Продовольственная политика была тесно увязана с социально-политическими задачами борьбы с капитализмом, основной базой которого теперь были признаны зажиточные крестьяне. Несмотря на сопротивление «продовольственной оппозиции» и других, декрет о продовольственной диктатуре при поддержке Ленина стремительно проходил рубежи обсуждения.

Да здравствует гражданская война!

В первых числах мая пухлые продовольственные папки секретариата Совнаркома пополнились еще рядом обращений от представителей организаций северных и центральных губерний с указанием на усиливающийся голод и просьбами о предоставлении права самостоятельных заготовок продовольствия. В резолюции Новгородского продовольственного съезда говорилось:

«Положение катастрофическое. Население не только обречено при настоящих условиях на голод, но голод уже наступил, болезненность и смертность развиваются со страшной быстротой… растет нервная и психическая возбудимость. Население умирает, и страшные волны кровавой анархии развиваются и грозят залить всю губернию»[96].

В двадцатых числах апреля толпа новгородцев уже пыталась разгромить городской совет, но была остановлена вооруженной силой, город был объявлен на осадном положении. [97] Продолжало усиливаться противоречие, порожденное революционным развалом общественных связей, — при обилии хлеба в стране была его огромная нехватка у государства, взявшего на себя всю ответственность за снабжение населения. Хлеба в Уфимской губернии достаточно, писали в Совнарком представители четырнадцати голодающих губерний, Москвы и Сормова при Уфимской губпродколлегии, — 20–30 млн. пудов. Опыт Московского областного продкомитета показал, что население охотно шло на товарообмен, поскольку очень нуждалось в фабрикатах. Но Уфимская губпродколлегия к заготовке никого не допускала, а сама заготовить хлеб на могла. Заготовка и подвоз совершенно прекратились, хотя губпродколлегия и применяла вооруженную силу, «но этим ничего не достигла, а заготовленный отрядами хлеб обошелся в 458 руб. за пуд»[98]. (В это время на юго-востоке России свободная цена за пуд хлеба колебалась в районе 20 руб.).

Представители приехали искать защиты в Москву, но бывший уфимский губпродкомиссар, а ныне нарком продовольствия А. Д. Цюрупа не пожелал их принять. В его портфеле уже лежал проект декрета, распространяющий уфимский опыт на всю Россию, — декрет о введении продовольственной диктатуры. Уже 27 апреля главный составитель компродовских декретов А. И. Свидерский сообщил сессии московских продовольственников о готовящихся проектах по организации крестьянской бедноты и продовольственных отрядов [99].

8 мая проект декрета впервые официально обсуждался на заседании СНК. Потребовалась доработка. Ленину он показался недостаточно выразительным. В частности, он потребовал подчеркнуть сильнее мысль о необходимости провести «беспощадную и террористическую оборону и войну против крестьянской и иной буржуазии, укрывающей у себя излишки хлеба», объявить их «врагами народа», «подвергнуть» и т. п.[100] Истинно писал поэт: «Мы диалектику учили не по Гегелю, бряцанием оружия она врывалась в жизнь». Если учесть, что скрывал излишки каждый их имевший, то получалось очень диалектично, врагом народа объявлялось его подавляющее большинство, сам народ.

Мифы властвуют над человеческим сознанием. Если следовать ранней философии А. Лосева, можно даже сказать, что мифология есть некая субстанция сущего. Например, миф об эксплуатации, точнее о ее отсутствии или возможности уничтожения. Когда социалист во всеуслышание объявляет себя освободителем от векового гнета эксплуататоров, то и капиталист скромно предпочитает называться работодателем. Между тем вопрос об эксплуатации есть вопрос о создании, извлечении и концентрации прибавочного продукта, в конечном счете — вопрос о прогрессе общества. Способ создания и извлечения прибавочного продукта является главным системообразующим признаком, но с чисто практической точки зрения для города безразлично, каким образом на городской стол попадают продовольственные продукты, главное, чтобы их было достаточно и по дешевой цене. До революции ведущую роль в извлечении из села продукции для города играли крупные помещичьи хозяйства и деревенские «мироеды», активно эксплуатировавшие труд беднейших слоев крестьянства. Характер крупных хозяйств был преимущественно товарный, ориентированный на экспорт и городское потребление. После их ликвидации товарность российского сельского хозяйства резко упала, тем самым заложив основное противоречие нового государства с доколхозной деревней. При уравнительном землепользовании отсутствие сельскохозяйственного слоя, способного к неограниченному расширению товарного производства и к возрастающему потреблению промышленной продукции, стало основным тормозом экономического развития. В этих условиях государству не остается ничего иного, как самому занять место «эксплуататора», уничтоженного в результате социальной революции, и заменить экономические методы эксплуатации прямым государственным принуждением. Начало подобного процесса замены одного эксплуататора другим и явилось глубинной сутью событий, развернувшихся весной 1918 года.

Однако это наиболее рискованный вариант для политической стабильности общества, поскольку в этом случае гнев крестьян уже напрямую обращается против государства и грозит потрясением его основ. Опасность намечаемых шагов была ясна всем, стоявшим у истоков эпохального поворота, но реакция следовала различная. Если у таких радикалов большевизма, как Ленин и Троцкий, подпись под словами о «крестовом походе» и «беспощадной войне» выходила еще более тверже и размашистее, то умеренное крыло предпочитало искать пути компромисса с тьмой мелких земледельцев, цепко державших необходимый для революции и государства хлеб.

9 мая в Совнаркоме на повторном обсуждении проекта декрета о продовольственной диктатуре появился Рыков с альтернативными предложениями «продовольственной оппозиции», которая, помимо самосохранительного пункта о предоставлении областным продовольственным объединениям мест в Коллегии Наркомпрода, выдвигала следующее: разрешить под контролем центральных органов заготовки продовольствия различным государственным, кооперативным и частно-торговым организациям; сбалансировать твердые цены на промышленные и продовольственные товары с учетом их стоимости, доставки, предпринимательской прибыли, процента за распределение; предусмотреть возможность варьирования оплаты за хлеб в зависимости от конъюнктуры рынка и введение премий за доставку и сдачу продовольствия[101].

Некоторые деятели из «продовольственной оппозиции» шли еще дальше и предлагали вообще упразднить государственную хлебную монополию. Таковыми оказались председатель Московского областного продкомитета Т. А. Рунов и его «товарищ», член Коллегии Наркомпрода В. Я. Безель. В середине мая они сложили с себя полномочия, мотивируя тем, что сохранение незыблемости хлебной монополии в настоящий момент является «гибельным для населения»[102]. Рунов еще с апреля настаивал на переходе к англофранцузской системе государственного регулирования продовольственного снабжения, т. е. при свободной выдаче разрешений — покупать хлеб по цене вольного рынка (минимум 60 руб. за пуд), а продавать по более дешевой цене (максимум 40 руб. за пуд), покрывая убытки за счет государства[103].

Однако план Рунова встретил не только издевки со стороны «продовольственных диктаторов», но и не получил поддержки среди большинства «продовольственной оппозиции». Последним удалось лишь отчасти ослабить прессинговый характер проекта декрета о проддиктатуре. После того, как в ходе обсуждения стало очевидным, что он все же будет принят, большой знаток системы германского госкапитализма Ларин предложил ввести в декрет положение об оставлении крестьянам нормы для личного потребления и хозяйства, что оказалось единственным элементом, положенным на крестьянскую чашу весов в проекте необычайно экстремистского декрета.