«Хлеба у нас нет, посадите буржуазию на восьмушку, а если не будет и этого, то совсем не давайте, а пролетариату дайте хлеб».
«Это было блестящей идеей, — считал Цюрупа, — благодаря этому мы продержались»[131].
Первым блестящую идею начал проводить в жизнь Петроград — в июне 1918-го, а в июле присоединилась Москва. Население было поделено на 4 категории: 1 категория — особенно тяжелый физический труд; 2 — обыкновенный физический труд, больные, дети; 3 — служащие, представители свободных профессий, члены семей рабочих и служащих; 4 — владельцы различных предприятий, торговцы, не занимающиеся личным трудом и пр. К сентябрю выдача продуктов была официально установлена в следующих пропорциях 4:3:2:1 (Москва) и 8:4:2:1 (Петроград). Но, как утверждали мемуаристы, «евшие» в то время по низшим категориям, паек практически получали только первые две категории, третья — изредка, а четвертая — почти никогда и была вынуждена либо искать иные источники пропитания или угасать от «умеренности»[132]. Это могли бы засвидетельствовать все непролетарские писатели, художники и другие представители творческих профессий, в Петрограде наибольший процент смертности от голода был зафиксирован среди мелких лавочников, приказчиков, потерявших работу. Однако некоторые назойливые исследователи уже тогда обращали внимание, что классовый паек имел скорее политическое значение. На 2 августа 1918 года в Петрограде по 1-й категории получало 43,4 % населения, по 2-й — 43,3 %, по 3-й — 12,2 %, по 4-й — 1,1 %. Так что того «буржуя», за счет которого хотели накормить пролетария, не оказалось. Улучшить питание 99 человек за счет 1 человека оказалось достаточно проблематичным.
5 июля на V съезде Советов, за считанные часы до начала мятежа, Ленин после пламенной обвинительной речи Спиридоновой, какие она умела произносить, и беспрецедентной обструкции, устроенной ему во время доклада на прощание левыми эсерами, пытался смягчить противоречия. Нет, убеждал он оставшихся в зале делегатов, неверно и тысячу раз неверно, что это есть борьба с крестьянством!
«Это борьба с ничтожным меньшинством деревенских кулаков».
«Война им и война беспощадная!»
«У нас нет ни тени сомнения, что девяносто девять сотых крестьян, когда они правду узнают, когда декрет получат, проверят, примерят… эти крестьяне будут с нами»[133].
Когда власть неуверенна, заражена рефлексией — это губительно для всего общества; когда власть не имеет ни тени сомнения в собственных начертаниях — губительно вдвойне. Крестьяне очень быстро «примерили» новые декреты большевиков, и по всей территории Советской России начала разворачиваться ответная война крестьянства против продовольственных отрядов и комбедов. В истории гражданской войны существует проблема насколько интересная, настолько и трудноразрешимая — получить максимально полную картину размаха крестьянских выступлений против продовольственной диктатуры летом и осенью 1918 года. По данным Наркомата внутренних дел, с июля по конец года в 16 губерниях Европейской части России произошло 129 восстаний, в том числе в июле — 13, в августе — 29, в сентябре — 17. Но, без сомнения эта статистика охватывает только самые крупные выступления крестьян, переросшие в серьезные восстания[134]. Количество же сравнительно мелких возмущений и стычек не поддается учету. С крестьянами-фронтовиками сладить было не просто. Кроме злости и боевой выучки, они привезли из окопов массу оружия вплоть до пулеметов и запас патронов. Вот сведения еще за июнь.
Телеграмма из Воронежа: Реквизиция возможна лишь с большими силами. Крестьяне все вооружены до зубов. Борьба с кулаками-богатеями невозможна, они составляют подавляющее большинство населения. (Вспомним пресловутое «ничтожное меньшинство деревенских кулаков».).
В Малмыжском уезде Вятской губернии при реквизиции хлеба убиты члены закупочной комиссии и красногвардеец, несколько ранено, избит член совдепа.
В ЗемлянсКом уезде Воронежской губернии толпа расстреляла начальника реквизиционного отряда Епифанова.
Организованная в Курской губернии продовольственная милиция для отобрания хлеба встречает жесткое сопротивление со стороны крестьян, выступающих с винтовками, бомбами и пулеметами.
Близ станции Инза, в селе Титовке, на почве реквизиции идет сильный бой между крестьянами и красноармейцами. Красноармейцы разбиты. На помощь им послан сильный отряд.
В Костромской губернии по реке Костроме почти ежедневно происходят бои между крестьянами и красногвардейцами.
В село Баевка Сызранского уезда явился вооруженный отряд в количестве 40 человек. Отряд был окружен вооружившимися крестьянами, которые схватили десять человек из отряда и тут же их повесили. По остальным убегавшим был открыт ружейный и пулеметный огонь[135].
Таковой была та малоутешительная информация, которую телеграфные провода несли в Верхние торговые ряды, что на Красной площади, где тогда широко расположился Народный комиссариат продовольствия.
Большевики пытались решить задачу по импорту хлеба из деревни взамен на экспорт в деревню социальной революции, и на первых порах возмущению крестьян немало способствовали образуемые комитеты бедноты. Процесс формирования комбедов растянулся на все лето и осень 1918 года. Безусловно, трудно даже для части такой страны, как Россия, дать обобщенную характеристику каких-либо процессов. Специфика расстояний, неповторимых местных условий всегда накладывала на них большое своеобразие. Но вот одна из служебных информационных сводок Наркомпрода по Пензенской губернии так подводит итоги комбедовской кампании:
«Комитеты бедноты всюду, положительно везде, оставили уже совсем безотрадные воспоминания о таких их делах, которые иначе как уголовными преступлениями назвать нельзя»[136].
Состав «бедноты», организованной в комитеты, был крайне пестрым. Зачастую в них попадали пришлые элементы из потребляющих губерний, рабочие, которые, сколачиваясь в продотряды, спешили покинуть голодающие города и обустроиться в деревне. А. Устинов, видный деятель прокрестьянской партии революционных коммунистов (в которую вошла часть бывших левых эсеров), так описывал деятельность комбедов на местах: «Они становятся в деревне источником величайшей неразберихи, и от них идет там дым коромыслом. В комитеты входит голытьба, деклассированные, бесхозяйственные элементы деревни, всякие „перекати-поле“… Эта теплая компания, ничего за душой не имеющая, кроме сознания полноты власти, отправляется походом на хозяйственные элементы деревни, на всех тех, у кого хоть что-нибудь есть. При этом не щадятся и трудовые хозяйства: расхищаются скот, мертвый инвентарь всех видов, самые ничтожные запасы продуктов — растаскивается и проматывается все и вся, идет не созидание ценностей, а их уничтожение»[137]. Сколько тогда жалоб легло на стол уездным, губернским и даже московским начальникам, нацарапанных крестьянами на разнообразных клочках, чайных обертках и других неподходящих обрывках бумаги, о конфискации нетрезвыми комбедчиками любимой гармони, платков, колец, сапог, избиениях и заключении в холодные подвалы.
Но по мере комбедовской передележки из деревни стали поступать сведения, идущие вразрез с ожиданиями большевиков и их теорией классовой борьбы среди крестьян. Деревня начала образовывать единый фронт борьбы с городскими реквизиционными отрядами. Редактор «Известий Наркомпрода» Н. А. Орлов был первым, кто на страницах официальной печати уже в июле открыто признал существование того, что сокрушало все первоначальные расчеты ленинского правительства. Народники правы, писал Орлов, когда говорят, что энергичное наступление на деревню сделает ее аморфной, единодушной. Беднейшему и среднему крестьянству по пути с пролетариатом, поскольку пролетарская власть закрепляет аграрную революцию и кормит голодающую деревню. Как только рабочий класс предъявляет революционный счет на хлеб — пути резко расходятся. «Последние сообщения с мест как будто подтверждают это, как будто обнажают перед нами любопытнейший из парадоксов: 1) опираясь на силы пролетариата, сельская беднота экспроприирует хлеб у своих кулаков и распределяет его между собой для пропитания и… для спекуляции (на место крупного кулака появляется по десятку мелких жуликов); 2) кулаки, спасаясь от своих беднейших односельчан, готовы (в запальчивости и раздражении) по ночам, тайно от комитетов бедноты, свозить свой хлеб на государственные ссыпные пункты»[138].
Беднота Уфимского уезда, выступая категорически против реквизиции хлеба у своих кулаков, заявила продовольственникам, что не доверяет государственным организациям и что от богатого мужика всегда легче взять хлеб, чем от продовольственных органов[139].
Центральная власть предпринимала попытки провести в жизнь декрет 13 мая о продовольственной диктатуре. В развитие этого декрета постановлениями Наркомпрода крестьянскому населению устанавливались нормы душевого потребления — 12 пудов зерна и 1 пуд крупы на год. Вместо крупы разрешалось оставлять 1,5 пуда зерна или 7 пудов картофеля. Нормы зерна для рабочего скота зависели от размеров обрабатываемой площади, а для молочного скота — от числа едоков в семье. Весь хлеб сверх указанных норм получал название «излишки» и подлежал отчуждению. Помимо множества острейших политических проблем, явившихся неизбежным следствием такого порядка, сразу же возникла проблема учета излишков. К каждому крестьянскому амбару требовалось подобрать ключ, чтобы точно знать количество имеющегося хлеба. В качестве такой отмычки вводилась система подворного учета. Но крестьянин не спешил в исповедальню к продкомиссару, комбеды, которые в основном были озабочены собственными имущественными делами, также оказались плохой подмогой. Свидетели и участники этой кампании констатировали повсеместный провал попыток подворного учета. «Эти попытки привели к таким результатам, что в урожайном 1918 году в самых богатых хлебом губерниях обнаруживались целые районы, не только не имеющие излишков хлеба, но еще нуждающихся (разумеется, на основании данных таких исследований) во ввозе его извне, между тем со стороны было видно, что эти же районы охотно посещались мешочниками и производили самогонку, стало быть, располагали скрытыми излишками хлеба»[140].
Можно было приводить в газетах сколько угодно бумажных резолюций сельских сходов, собраний бедноты о поддержке и одобрении советской продполитики, но вот самая главная резолюция, вынесенная крестьянством летом восемнадцатого года по продовольственному вопросу и отношению к власти: за июнь и первую половину июля продовольственные отряды численностью в 10 с лишним тысяч человек собрали 2045215 пудов хлеба[141]. В течение июля — августа эта цифра увеличилась примерно вдвое, но от этого не стала менее ничтожной. Со сбором нового урожая и первыми успехами Красной армии заготовка несколько оживилась; по приблизительным данным, с июня по декабрь 1918 года было заготовлено всего около 60 млн. пудов, которые удалось получить несоразмерной ценой поголовного возмущения и волны крестьянских восстаний[142]. Этим нельзя было накормить ни город, ни армию, в создании которой возникла большая потребность для большевиков. «Вооруженный поход в деревню» потерпел полный крах. И для того чтобы понять это, лично Ленину потребовалось немного времени.
«Два течения, переплетаясь и по какому-то странному недоразумению враждуя между собою, определяют сегодня нашу продовольственную политику», —
признавала передовица сентябрьского номера «Известий Наркомпрода»[143]. Представители одного говорят: неуклонное проведение августовских (1917 г.) твердых цен, заготовка и распределение хлеба исключительно собственными силами государственного аппарата, последовательная реквизиция излишков у тех, кто их скрывает от государственного глаза.
Представители другого мнения утверждают: да, твердые цены должны быть незыблемыми, но не те, произвольно установленные 27 августа 1917 года и несколько видоизмененные наспех в марте 1918 года, а новые, соответствующие твердым ценам на промышленные товары; да, заготовка хлеба должна вестись единым централизованным аппаратом, но аппарат этот должен быть гибким, деловым, вобравшим все силы трудовых организаций; да, борьба со спекуляцией, мешочничеством, сокрытием хлеба должна вестись неуклонно, но не столько мерами полицейскими, сколько экономическими — согласованной системой твердых цен, товарообменом…
«И здесь, подходя к делу совершенно объективно, мы должны признать, что никаких серьезных практических предложений от наиболее ярких представителей первого течения мы не получали. Все наиболее важные мероприятия советской власти в области продовольствия, поскольку они укрепляются в жизни и приносят положительные результаты, продиктованы с другой стороны… На стороне первых — энтузиазм и обаяние стройности символа веры, на стороне вторых — жизненный опыт и деловой такт».
Такой «предательской» статьей, к огромному неудовольствию руководства Наркомпрода, его официальный орган приветствовал крупный поворот в крестьянской и продовольственной политике большевиков, наметившийся в августе 1918 года.
Много факторов — аграрная революция в деревне, возвращение солдат домой, недостаток продовольствия в городах и развитие спекуляции, помимо возбуждения у мужичка хищнических инстинктов и жажды наживы, — возымели своим результатом то, что мужичок очень добросовестно поработал весной и, несмотря на «крестовые походы», сумел вырастить летом восемнадцатого года неплохой урожай. В столице головы кружились и от голода, и от радостных известий из провинции о выращенном урожае. Но требовалось отыскать те каналы, которые бы сделали деревню и город сообщающимися сосудами, чтобы продовольственное изобилие села наконец увлажнило сухие стенки городской емкости. Под влиянием политических, военных и хозяйственных неудач, обрушившихся на большевиков летом, «обаяние стройности символа веры» отчасти потускнело, и Ленин круто поворачивается в сторону «жизненного опыта и делового такта». Уже в начале августа, перед новым заготовительным сезоном, он начинает решительно пересматривать прежние политические установки.
В выступлениях и деловых документах за этот период Ленин неоднократно подчеркивает, что «с средним крестьянством социалистическое правительство обязано проводить политику соглашения»[144]. Употребление универсального термина «среднее крестьянство», всегда и всюду имевшего крайне расплывчатое и произвольное толкование, позволило вождю сохранить достойную осанку при фактически фронтальной ретираде.
2 августа он пишет поистине революционные по отношению к проводившейся политике «Тезисы по продовольственному вопросу», в которых предлагает ряд мер с целью «нейтрализовать в гражданской войне наибольшее возможное число крестьян»[145]. В первую очередь он отбрасывает незыблемый доселе пункт продовольственной политики и предлагает повысить твердые цены на хлеб не более не менее как до 30 руб. за пуд, т. е. хорошей цены вольного рынка. Далее, он предусматривает возможность корректировки принципов товарообмена для большей выгоды крестьян и временное (на 1 месяц) отступление от хлебной монополии, т. е. позволить рабочим в порядке мешочничества вывезти для себя по полтора пуда хлеба, а также предоставить рабочим организациям право посылать отряды для самозаготовок в хлебные губернии, вместе с тем усилив контроль над чудовищно развившимся произволом заградительных отрядов.
Большинство из его предложений было почти немедленно облечено в соответствующие декреты Совнаркома 3, 4, 5 и 6 августа и сразу же получило среди определенной части публики название «маленьких брестов». Главнейший признак капитуляции увидели в повышении твердых цен на хлеб — из-за чего, собственно, и шла битва между Москвой и провинцией в течение весны и лета 1918 года. Повышение твердых цен на хлеб было промежуточным этапом той работы по сбалансировке цен на промышленные и сельскохозяйственные товары, которая давно велась в ВСНХ. Однако там не рискнули требовать увеличения твердых цен на хлеб до бесконтрольно возросшего уровня цен на промышленные товары. Это означало бы резкий нажим на печатный станок и привело бы к падению курса бумажных денег. Так что ленинское предложение о 30 руб. не прошло. Но нереальным сочли и вариант понижения цен на промышленные изделия до уровня твердых хлебных цен 1917 года, поэтому соломоново решение состояло в том, что в отношении к этому уровню повышались цены на хлеб и понижались цены на промтовары. Для реализации этого плана требовалась уже не только крепкая рука Наркомпрода в деревне, но и не менее сильная рука ВСНХ в городе, хотя печальный опыт не давал никаких гарантий, что теперь даже двумя руками удастся удержать огромный раскачавшийся маховик спекулятивного рынка. Тем не менее даже такое повышение хлебных цен было сочтено оппонентами большевиков главной капитуляцией советской продовольственной политики. По новой таблице цен теперь пуд ржи. например, в типичной потребляющей Новгородской губернии стоил 18 руб. за пуд и пуд пшеницы — 22 руб. 50 к., а в типичной производящей Самарской губернии пуд ржи — 14 руб. 25 к. и пуд пшеницы — 19 руб. 50 к.[146] Но у правительства, именовавшего себя в первую очередь рабочим, а затем крестьянским и всегда имевшего желание покрепче сжать руку на горле у деревенского хозяйчика, рука, лежавшая на горле у фабрично-заводского пролетариата, часто давала слабину. Поэтому, как докладывал в ЦК партии резидент Военно-продовольственного бюро ВЦСПС в Иваново-Вознесенске, «окрестные крестьяне страшно восстановлены против города, против фабрично-заводских рабочих, ничего не везут из овощей на базары, говоря, что раз вы продаете сапоги за 200–250 руб., паскудный ландрин за 17–20 руб. фунт, нет керосина и т. д., а у нас хлеб хотите отбирать за 17 руб. пуд, то ничего не повезем, лучше сгноим, издыхайте с голоду!»[147]
Поскольку обесценившиеся дензнаки теперь уже мало привлекали крестьянство, 5 августа Совнарком принял декрет об обязательном товарообмене в хлебных сельских местностях, по которому продорганы обязывались компенсировать часть сдаваемого крестьянами хлеба промышленными товарами. Однако и в этом случае необходимость в нормальном экономическом обмене между городом и деревней была роковым образом перечеркнута сомнительными политическими и идеологическими соображениями классовой борьбы и социалистической революции. Декреты Советской власти каждый раз сопровождались тучей оговорок и ведомственных инструкций, так же как три знаменитых декрета о товарообмене (март, август 1918 и август 1919 г.). В инструкции к декрету 5 августа 1918 года шеф Главпродукта Наркомпрода М. Фрумкин наказывал:
«Следите за тем, чтобы деревенской бедноте и пролетарским элементам выдавались товары согласно нормам распределения»[148].
Крестьянин, сдав хлеб и получив зачетную квитанцию, сам не имел права получить по ней промтовары. Он был обязан сдать ее в волостной комбед или совдеп, каковые и должны были получить товар и распределить его в соответствии со своим классовым «чутьем» и политическими установками власти. «Состоятельные крестьяне, — писал в 1922 году уже покаянный Фрумкин, — во многих местах рвали квитанции или производительно использовали их на цигарки, приговаривая, „если нам товары не достаются, то пусть и эти лодыри (беднота) ничего не получают“»[149]. Если же квитанции и не были порваны, а сданы по назначению, то, как сообщали агенты Северной областной продуправы из Саратовской губернии, после раздела Совдепами полученной мануфактуры на одно лицо пришлось по 7 вершков ткани, И это при огромных за пасах мануфактуры на складах, опечатанных после национализации (в одном Иваново-Вознесенске на 30000000 руб.).
Подобной постановкой дела, отказом от нормального обмена между отраслями народного хозяйства, большевики окончательно отвергали возможность его государственного регулирования, отдавали Россию во власть спекулятивного хаоса и сами скатывались на путь исключительно реквизиционной политики, несущей быстрое разрушение экономики.
Крестьянство по-прежнему саботировало государственные заготовки, и по-прежнему основная масса хлеба проникала в города через нелегальные торговые каналы. Статистика свидетельствует, что доля вольного рынка в ежедневном потреблении хлеба жителями Москвы в июле — сентябре 1918 года равнялась 91 %, а в октябре — декабре — 71 %[150]. Следовательно, своим существованием Москва была почти всецело обязана преследуемому заградительными отрядами мешочнику. И не только Москва. Во всех докладах и сообщениях, касающихся любого пункта или волости, бесконечно встречались трафаретные фразы: «мешочничество всеобщее», «повальное», «бесконечной вереницей едут мешочники» и т. д. и т. п. Костромские умельцы строили особые лодки с двойными днищами для тайного провоза хлеба. Голод, напор и техническая мысль делали свое дело. Так, в Вятской губернии за первую половину лета 2400 вооруженных продотрядников сумели заготовить от силы 40 тысяч пудов хлеба в условиях смертельной опасности. Как только становилось известным, что в уезде появился отряд, в соседнем уезде начиналась организация для отпора, и один отряд из 140 человек был полностью истреблен крестьянами. В то же время, по некоторым данным, мешочники вывозили из губернии по 30 тысяч пудов ежедневно[151].
Повсеместной тенью военно-коммунистической политики были прежде всего всевозможные Сенные и Сухаревские площади — пресловутые толкучки, где с молчаливого согласия властей происходил нелегальный вольный товарооборот. Существуют различные подсчеты доли вольного рынка в снабжении городского населения в период гражданской войны, и даже самые скромные из них говорят, что доля эта была никак не меньше 50 %. Но есть все основания полагать, что она была намного весомей. По существу, продовольственная политика в 1918–1919 годах являлась скорее не политикой государственного снабжения, а политикой ограничения свободной торговли, «возрождающей капитализм», своего рода экономическим тараном против политических противников, который в самые критические моменты социальной напряженности ослаблял свои удары. Такое ослабление наступило осенью 1918 года в виде так называемого «полуторапудничества» в Москве и Петрограде.
После того, как вернувшийся из финского пленения Каменев стал во главе Московского совета, его «рыхлый» большевизм получил хорошую питательную среду в настроениях москвичей и новом повороте ленинской политики. 25 августа Президиум Моссовета принял постановление о свободном провозе полутора пудов хлеба на члена семьи. В Петрограде эта мера в первый раз полулегально проводилась еще в мае. Петроград страдал от голода больше, чем Москва, с начала 1917 по середину 1918 года его население сократилось более чем на миллион, в то время как Москва обезлюдела всего на 300 тыс. человек.
Начиная с Октября и до осени восемнадцатого, большевики с упрямством, достойным лучшего применения, последовательно создавали базу для широкого контрреволюционного блока. Возникновение протяженного антисоветского фронта по рубежу Дона и Волги, отделение от Москвы Востока и Юга страны и образование там региональных антибольшевистских правительств стали итогом разрушительного, деструктивного периода российской революции. Противники пытались поразить Совдепию, не только отсекая от нее жизненно важные части, но и нанося удары в сердце. В Петрограде правые эсеры убили комиссара печати В. В. Володарского, а 30 августа — председателя Петроградской ЧК М. С. Урицкого. В тот же день в Москве террористкой Фанни Каплан был тяжело ранен Ленин. В ответ на покушения 2 сентября ВЦИК постановил:
«На белый террор врагов рабоче-крестьянской власти рабочие и крестьяне ответят массовым красным террором против буржуазии и ее агентов».
Повсеместно стали захватываться и расстреливаться заложники из буржуазных, дворянских, бывших чиновных слоев, близкой к ним интеллигенции и членов оппозиционных партий. В покойницкие московских больниц стали партиями поступать трупы с обезображенными черепами, напоминающими разбитые спелые арбузы — результат сокрушительного действия выстрела из винтовки в упор. За Урицкого и Ленина были уничтожены сотни людей, и число их не поддается точному определению. Таков был страшный оскал революции в ответ на смертельную опасность.
Весенние планы компромисса с буржуазией были погребены начавшимся «вооруженным походом в деревню» и ответной борьбой крестьянства совместно с враждебно настроенными к большевикам рабочими. Буржуазия, не имевшая оснований доверять Ленину, тем охотнее пошла на компромисс не с ним, а с возмущенными рабочими и крестьянством. Буржуазная контрреволюция сомкнулась с крестьянской, что было гораздо опаснее, чем ее изолированные, слабосильные попытки сопротивления в первые месяцы власти большевиков. Поэтому Ленин круто меняет ориентацию и решает разбить наметившийся блок, ударив по буржуазии и пойдя на уступки крестьянству. Объявление красного террора явилось результатом общего поворота ленинской политики, начавшегося в августе 1918 года. Еще 6 августа в известной серии декретов обращение СНК «На борьбу за хлеб» провозгласило:
«Ответом на предательство и измену „своей“ буржуазии должно послужить усиление беспощадного массового террора против контрреволюционной части ее».
В этот период, когда в разработке политической тактики Ленин обращается в сторону «жизненного опыта и делового такта» продовольственной оппозиции и решает ослабить режим продовольственной диктатуры, намечается незаметное постороннему глазу расхождение его личных установок и интересов выпестованного им продовольственного ведомства. Воспользовавшись ранением Ленина, Цюрупа очень осторожно и дипломатично повел линию на свертывание отступлений от режима продовольственной диктатуры. 5 сентября Совнарком по его требованию принимает постановление о разрешении полуторапудничества только до 1 октября[152]. Двумя днями ранее, 3 сентября, Цюрупа издал распоряжение, запрещающее формирование рабочих продотрядов, начатое постановлениями мая-июня и вновь подтвержденное Лениным в декретах 3 и 4 августа. Рабочие продотряды, столь желанные еще три месяца назад, попали в немилость Наркомпроду, сплошь и рядом занимаясь самозаготовками для родного предприятия, нарушая все инструкции и игнорируя окрики местных продкоммисаров.
Поразительная глухота поразила Наркомпрод в отношении еще одного ленинского проекта, пожалуй, наиболее ярко подчеркивающего то противоречие, в котором пребывал внешне самоуверенный и целеустремленный вождь революции после провала «вооруженного похода в деревню». Речь идет о пресловутом подоходном, прогрессивном натуральном налоге с богатых крестьян, идея которого была сформулирована Лениным в августовских «Тезисах по продовольственному вопросу»[153].
В принципе, о каком налоге могла идти речь, если в соответствии с действующими декретами и постановлениями о продовольственной диктатуре решительно весь хлеб, кроме скудной потребительской нормы, должен был поступать в распоряжение государства? Идея подобного плана могла возникнуть только из негласного признания несостоятельности собственной политики и в корне противоречила продовольственной диктатуре. Это, разумеется, и навеяло временную прохладу в отношениях Ленина и Цюрупы и заставило Ленина продвигать проект декрета через наркома финансов Н. Н. Крестинского. Проект декрета о натуральном налоге более, чем другие предложения Ленина, свидетельствовал о попытке внести регулярное государственное начало в отношения с крестьянством вместо примитивного революционного насилия. Это был крупный шаг вперед. Но он увяз в «болоте».
И трех месяцев не прошло в тянучке комиссий и согласований, как декрет ВЦИК и СНК об обложении сельских хозяев, натуральном налогом был принят 30 октября в пакете с декретом о Чрезвычайном десятимиллиардном революционном налоге на имущие группы городского и сельского населения. Будучи утвержденным на самом высоком уровне, тем не менее натуральный налог ни минуты не проводился в жизнь. В этом случае движение сверху натолкнулось на непреодолимое упрямство и твердокаменность Наркомпрода, точно так же, как разбивались о него все инициативы, идущие снизу. У продовольственного ведомства были свои виды на развитие продовольственной политики в русле ее централизации и ведомственного монополизма.
Как весенний «товарообман» послужил ступенькой к продовольственной диктатуре, так и его августовская интерпретация стала прелюдией к очередному фундаментальному мероприятию военного коммунизма. 21 ноября Совнарком принял декрет об организации снабжения, который упразднил остатки частноторгового аппарата и возложил на Комиссариат продовольствия функции заготовки и снабжения населения всеми продуктами личного потребления и домашнего хозяйства. Тем самым планировалось нанести сокрушительный удар по нелегальному товарообмену и торговле. Однако при абсолютной неналаженности госнабжения закрытие частноторговых предприятий привело прежде всего к тому, что снабжение прекратилось вовсе. Как писал по этому поводу Н. Орлов: