4.
Наиболее значительные отклики на дело Бейлиса наблюдались в России. В русском протесте напечатанном уже в декабре 1911 г. одинаково говорилось об опасности, нависшей и над Россией, и над евреями: "Извечная борьба человечества за свободу, равенство и братство и против рабства и социальных разногласий следует за нами из века в век. И в наши времена, как и в прошедшие, те же самые люди, ответственные за бесправное положение своих единородцев, одновременно разжигают в них страсти религиозного и расового характера. Клевета об употреблении евреями христианской крови опять (244) была пущена в ход; это все тот же, знакомый нам издревле, злой умысел".
Под этим манифестом стояло 150 подписей - людей, известных в мире искусства, науки и политики - там были подписи Короленко, Горького, графа Ильи Толстого (возглавлявшего Академию Наук), 6 членов Государственного Совета и 64 членов Думы.
Возмущение бейлисовским процессом, достигшее таких широких и шумных размеров, принудило Пуришкевича (принадлежавшего к правому крылу), заявить в Думе: "Я не могу допустить, чтобы участь Франции (во время процесса Дрейфуса), когда вся страна забросила свои каждодневные дела и обязанности, и только и заботилась об исходе процесса этого еврея, была разделена Россией. Я должен предупредить членов Государственной Думы, что этот путь приведет нас к роспуску Думы. Если мы превратим форум Думы в беспрерывный митинг, если мы будем заниматься разжиганием страстей в такое время, когда низшие слои населения и без того бурлят, благодаря стараниям некоторых организаций, тогда Государственная Дума не может и не должна существовать".
Но и Пуришкевич, и остальные реакционеры, сами же и поощряли конфликты, ими осуждаемые, и их общая цель была совершенно ясна - роспуск и уничтожение Думы.
Да, Пуришкевич прав был, что дело Бейлиса, в некотором смысле, было повторением дела Дрейфуса. "Никогда, писал Короленко, не было в России процесса, привлекшего к себе внимание широких масс в таком размере, как процесс Бейлиса; все остальные, как внутренние так и зарубежные дела, благодаря этому процессу были отодвинуты на второй план. Каждый человек, раскрывавший газету, не смотрел каковы были новые австрийские требования или ноты, или же каковы были размеры последней железнодорожной катастрофы: он искал раньше всего, что нового произошло на процессе. По всей видимости, русские люди наконец-то поняли, что еврейский вопрос не только еврейский вопрос, но что ложь и разложение, обнаруженные на процессе Бейлиса, это всеобщий русский вопрос...".
Не только "низшие слои общества" (245) (по выражению Пуришкевича) были потрясены; потрясение распространилось на все его слои: адвокаты, доктора, студенты, рабочие и крестьяне собирались на митинги протеста и призывали к забастовкам. Рабочие, обслуживавшие киевский городской транспорт сделали сбор для семьи Бейлиса.
Глава старообрядцев, отколовшихся от казенной православной церкви, епископ Михаил отверг кровавый навет, а глава русской, католической церкви, митрополит Кучинский осудил ксендзов (он не назвал Пранайтиса по имени), выступавших против евреев. Святейший Синод, на который конспираторы возлагали большие надежды, держался в стороне, чем и навлек на себя упреки со стороны крайне правого "Русского Знамени": "Почему наше духовенство молчит? почему оно не высказывается по поводу отвратительного ритуального убийства Ющинского, совершенного евреями?"* - писала газета. Были, конечно, одиночные священники, заявлявшие публично свою солидарность с правительством.
Дело Бейлиса в 1913 г. вызвало количественно больше правительственных репрессий против печати, чем какой бы то ни было другой, породивший разногласия, спорный вопрос. Шесть редакторов были арестованы, было восемь случаев судебных преследований, три случая закрытия газет, тридцать шесть конфискаций изданий, сорок три штрафа.
По обыкновению, цензура работала крайне беспорядочно и нелогично; некоторые самые сильные атаки в печати, как например атака Набокова, сходили с рук, а иногда малейший намек на критику уже был сигналом для репрессии.
На банкете, в Москве, где праздновалось пятидесятилетие либерального органа "Русские Ведомости", произнесены были речи, атакующие правительство; ничего не произошло до той минуты, когда оглашена была одна из поздравительных телеграмм:" Если бы было больше таких органов как "Русские Ведомости" - не могло бы быть бейлисовского процесса". - В этом месте, жандармский офицер, на чьей обязанности было "соблюдать порядок", прервал банкет и велел гостям разойтись.
Защитниками Бейлиса также была получена в Киеве телеграмма, посланная собранием Союза петербургских (246) адвокатов с протестом против "искажений основ правосудия, очевидных на этом процессе, против клеветнического поклепа на еврейский народ, против обвинений, высказанных на суде, имеющих целью возбуждать расовую и национальную ненависть".
Двадцать пять членов Союза Санкт-Петербургской адвокатуры были осуждены на разные сроки тюремного заключения за эту телеграмму (среди них Керенский, в то время депутат в Думе, позже министр юстиции, и еще позже председатель Совета министров Временного Правительства).*
Шульгин, этот "почтенный антисемит", чье яростное денонсирование обвинительного акта против Бейлиса явилось таким ударом для царской администрации, продолжал призывать к "разумному антисемитизму"! ...Он многократно отзывался о процессе, как о грубейшей ошибке; он считал, что в случае осуждения Бейлиса, те кто не верили в его виновность, с отвращением откажутся от антисемитизма (мысль, что это может случиться очень его беспокоила). Он продолжал искать эффективный метод, как бы отделаться от евреев, не нарушая законов.
Он даже хотел (или, во всяком случае, всем казалось, что хотел) уничтожить существующие ограничения местожительства для евреев, когда заявил в Думе: "Все ограничения и высылки, которым подвергают евреев, приносят один только вред; распоряжения эти полны всякого вздора и противоречий, и вопрос этот тем более серьезен, что полиция, благодаря ограничениям,** живет среди Диаспоры на взятках, получаемых ею от евреев".
Несмотря на все это, Шульгин оставался антисемитом даже и после того, как Чрезвычайная Комиссия в 1917 г. обнаружила, в какой клоаке зародилось дело Бейлиса. Во время происходивших, параллельно с большевистской революцией 1918-го г. погромов, Шульгин объявил, что мол, так евреям и надо - они только платят за свои грехи.***
А крайне правые безжалостно все напирали и напирали. Уже заявление Пуришкевича в Думе указывало, что некоторые из них хотели довести положение до крайней точки с целью распустить Думу и восстановить абсолютизм. На это же указывал и один из меморандумов, переданный Маклаковым, министром внутренних дел Николаю. Вот его текст: "Дума (247) фактически вступает в борьбу со всяким авторитетом, она прокладывает дорогу к своей конечной цели - революции.
В случае, если боевой дух вспыхнет и разойдется в ширь и глубь, администрация, действуя быстро и решительно, сумеет подавить беспорядки и справиться с восстанием. Но для этого необходимо провести два мероприятия: распустить Думу и объявить столицу на чрезвычайном положении".*
От Николая, из его крымской резиденции, немедленно получился ответ: "Это именно те слова, которые я давно ожидаю от моего правительства".**
(248)
Глава двадцатая
ЧЬЯ ПОБЕДА?
Вернемся теперь в залу суда, покинутую присяжными заседателями для вынесения приговора.
Защитники Бейлиса и их друзья, потрясенные бесстыдством заключительной речи судьи Болдырева, сидели удрученные, но не хотели терять надежды... Наступил вечер, зажглись электрические лампы, заслоняя собой серое октябрьское небо. Извне просачивались слухи, что здание суда будто бы оцеплено пешей и конной полицией, и все движение вокруг приостановлено; будто бы вокруг Софийского собора собралась большая толпа народа с зажженными факелами, в ожидании заупокойной службы по убиенном Андрее Ющинском, сейчас же после объявления приговора.
Было невозможно предугадать каков будет вердикт. Если бы только список присяжных был составлен по принципу лотереи, виды на хороший исход были бы прекрасные; хотя украинский мужик и был малограмотен, он всегда считался умным и проницательным; он ничего не берет на веру и терпеть не может, когда чувствует себя одураченным.
Однако список этот не был составлен из случайных людей, и теперь оставалось только выяснить насколько "правильно" он был составлен. Если ответ на этот вопрос следовало искать у старшины присяжных, правительственного чиновника Мельникова, то нужно было ожидать самого худшего.
В начале каждого заседания суда, когда судьи уже сидят, а публика еще стоит, присяжные входят под предводительством Мельникова.
(249)
Вот как Короленко его описывает: "...Человек маленького роста, одетый в черный сюртук и светлый жилет, он быстро шагает как будто боится, что кто-нибудь его опередит и таким образом унизит его достоинство; когда он доходит до скамьи присяжных, он делает пол оборота и останавливается, опираясь локтем о стол, наклонив свой корпус с некоторой грацией, слегка скрещивая ноги... где-то, в такой же позе стоит памятник какому-то великому человеку... В правой руке он держит карандаш, больше напоминающий в данной обстановке маршальский жезл или же адмиральский телескоп. Он стоит без движенья, - если бы скульптор или фотограф захотели его увековечить - он готов! Он сохраняет эту величественную позу все то время, пока присяжные как солдаты, вереницей шагают мимо него.
Человек этот угодлив. Короленко о нем дальше пишет:
"Он всеми силами старается выявить свое отношение к процессу: напряженное внимание к речам прокуроров и высокомерие к высказываниям защитников или же свидетелей защиты".
Мельников также не внушал доверия репортеру антисемитской газеты под редакцией Шульгина "Киевлянин". Он находил, что Мельникову, временно получившему такое большое значение, недоставало достоинства, приличествующего его функциям; он по-прежнему производил впечатление мелкого чиновника, изо всех сил старающегося угодить властям. "А так как желание властей, хотя и не высказанное вслух, было совершенно ясным, то многие в зале суда смотрели на старшину, кто с мрачным предчувствием, а кто и с надеждой; последние особенно в тех случаях, когда он вооружался карандашом, чтобы отметить замечания сделанные обвинением".
Бейлиса (под охраной солдат с саблями наголо) нет на его обычном месте напротив скамьи присяжных. Он находится в своей камере, где он провел последние тридцать три ночи.
О чем Бейлис думает? Согласно его простодушным воспоминаниям, он думал о себе и своей семье; о том, что его судьбу теперь решают присяжные и это значит: Сибирь или свобода, катастрофа или начало новой жизни. Он слышит колокольный звон киевских церквей, призывающих к вечерне, и сердце его сжимается от плохого предзнаменования - никогда этот звон ничего хорошего евреям не приносил.
(250) Наконец-то, после невыносимо долгого ожидания, они за ним приходят и ведут его обратно, в залу суда; ему кажется, что он ждал целую вечность, а на самом деле прошло всего полтора часа с тех пор, как присяжные удалились. Бейлис устремляет свой взор на дверь, ведущую налево от покрытых красным бархатом кресел судей. Вокруг него мертвая тишина, в воздухе чувствуется тяжелое напряжение.
Без двадцати шесть старшина входит с особой торжественностью - в руках у него текст врученных ему двух опросных листов.
После того, как присяжные заняли свои места, он читает вслух текст первого вопроса:
"Было ли доказано, что 12-го марта 1911-го г. в одном из зданий еврейской хирургической больницы, Андрей Ющинский был схвачен, ему засунули в рот заклеп, и ему были нанесены раны, из которых вытекло пять стаканов крови, после чего были нанесены новые раны, общее число которых достигло сорока семи. Была ли смерть Ющинского следствием всех этих ран, причинивших ему страшные страдания и приведших к почти полной обескровленности его тела?"
Вердикт: "Да, это было доказано".
У Бейлиса потемнело в глазах; сердце его бешено забилось: "Раз они определили место убийства на кирпичном заводе, значит они вынесут решение, что одним из убийц был я". Ведь согласно словам маленькой Людмилы, она собственными глазами видела как он, Бейлис, схватил Андрюшу, а по свидетельству Чеберяк, ее сын тоже это видел и, умирая, сказал ей об этом. Фонарщик тоже показал, что Женя ему это говорил; правда, он позже отрекся от своего показания, но ведь в свое время именно оно и привело к аресту Бейлиса; Бейлис решил, что он погиб.
Как будто издалека до него доходит чтение второго вопроса:
"Виновен ли подсудимый в сообщничестве с другими лицами, не обнаруженными во время следствия, побуждаемый религиозным фанатизмом, в предумышленном убийстве мальчика Андрея Ющинского; схватил ли он его и потащил ли он (251) находящегося там Ющинского к одному из зданий кирпичного завода ?"
Вердикт: "Нет, не виновен"
На секунду все онемели, затем по залу как будто пробежал электрический ток и началась невероятная суматоха; раздавались восторженные выкрики вперемежку со слезами. С самим Бейлисом сделалась истерика. Один из стороживших его солдат принес ему стакан воды, Зарудный бросился вперед, выхватил у него из рук стакан и подал его Бейлису: "Бейлис больше не ваш - он принадлежит нам!"
Когда вся эта буря немного улеглась, судья Болдырев обратился к Бейлису с официальной формулировкой оправдательного вердикта: "Вы свободны, и можете занять ваше место в обществе".
Вокруг плачущего Бейлиса собралась толпа. Некий купец, не имеющий возможности близко к нему подойти, кричит: "Я оставил без призора три фабрики в Петербурге и сижу тут целый месяц! Я не мог уехать домой, я не мог бы спать по ночам! Слава Богу, я могу вернуться домой, я теперь счастливый человек! Я бы хотел пожать вашу руку, но вы видите, я не могу к вам пробраться!"
Короленко протиснулся сквозь толпу на улицу; его тут же, с восторженными криками, окружили студенты; он их просил разойтись по домам, чтобы не возбуждать беспорядков. За несколько часов сотни телеграмм были получены на имя Бейлиса и его защиты.
Сам Бейлис, хотя и свободный теперь человек, был тайно препровожден обратно в свою камеру, чтобы избежать демонстраций при его публичном появлении; только под покровом ночи вернулся он к себе домой.
Небольшая, разочарованная толпа собравшаяся вокруг Софийского собора, сама собой рассеялась.