— Успокойтесь, — ответила старушка тихим и ласковым голосом. — Муж ваш слегка лишь ушибся, дети живы и совершенно здоровы. Они здесь, в соседней комнате. Двое спят, а старшего вы сейчас увидите.
Заметив мое тревожное недоверие, старушка, приветливо улыбнувшись, сказала что-то другой старушке, похожей на старую няню. Та вышла и через минуту вернулась, держа за руку моего старшего сына, а младшего внесли на руках двое слуг. Увидев своих детей живыми и здоровыми, я перекрестилась и спросила:
— Где же мы находимся?
— Вы у меня, на квартире генеральши Л., — ответила мне старушка в шелковом платье. — Я как раз проезжала к обедне в Александро-Невскую лавру мимо вашего дома, когда услышала крики: «Спасите, дети горят». Я, разумеется, остановилась и, выйдя из экипажа, подошла ближе к дому. Но, слава Богу, детей уже, как оказалось, спасли: двоих — пожарные, а третьего — ваш муж, но он упал, вывихнув ногу. Ребенка подхватили, я всех их и забрала к себе. А потом и вас принесли мои слуги, которые вас там поджидали. Квартира загорелась у хозяйки на кухне, менее чем за полчаса все сгорело, так что из вашего имущества ничего не спасли.
— Бог с ним! — прошептала я. — Дети и муж мой живы: слава Создателю за их спасение! Но Боже мой! Сколько же вам, сударыня, мы наделали беспокойства!
— Ах, пожалуйста, не думайте об этом! — улыбнулась она. — Квартира у меня большая, вы меня не стесните, а детей я очень люблю, и с Богом живите у меня, пока вы оба поправитесь и снова устроитесь.
— Но где же муж мой?
— Внизу. У меня квартира в два этажа, — пояснила генеральша. — Ему делают перевязку, и он очень беспокоился о вашем раннем отсутствии.
— Я объясню вам потом, где провела это утро, — утомленная, ответила я на вопросительный взгляд генеральши.
На следующий день я встала с постели, а муж пролежал две недели и еще долго ходил на костылях. За это время мы ближе познакомились с генеральшей и очень полюбили друг друга. Она была вдова, добрейшая святая душа. Когда-то имела детей, но потеряла их в раннем возрасте и с тех пор не могла равнодушно смотреть на ребенка. Я рассказала ей всю мою жизнь, не скрыла и последнего моего горя, слабости мужа, передала ей и свое видение и где была в то раннее утро.
Выслушав меня, генеральша перекрестилась и глубоко задумалась. Потом стала говорить:
— А знаете что? Я вижу во всем этом перст Божий. Надо же было случиться пожару в день памяти одного из моих детей, похороненного в Александро-Невской лавре. И вот Господь мне посылает живых, вместо мертвых, детей, а вам в лице моем — опору в тяжелой судьбе. Нам остается разумно дойти до указанной Господом цели. — Она помолчала и продолжила: — Вот что. У меня есть два имения. Одно из них, небольшое, находится в N-ской губернии. Не поедет ли ваш муж пока как конторщик или старший приказчик? Там есть старичок управляющий, я ему напишу. Может быть, он там поправится!
Мой муж с благодарностью принял это предложение. Со дня катастрофы он не пил ни одной рюмки, и я со страхом и надеждой ожидала, что будет дальше, призывая в помощницы рабу Божию Ксению.
Я рассказала мужу о своем видении. Он сильно побледнел при этом, но не сказал ни слова, только сам предложил вместе поехать отслужить панихиду перед нашим отъездом в деревню, куда мы вскоре действительно переехали. Прошло несколько месяцев — муж не пил. Прошел и год благополучно, и с тех пор вот уж восемь лет, а о прошлом нет помина, слава Богу. Только замечала я, что муж стал задумываться, будто тяготила его какая-то тайна или болезнь. Зная его откровенный характер, я решила, что это не иначе как болезнь, и, опасаясь последствий, однажды спросила о причине его состояния. Муж страшно смутился и побледнел, встал, несколько раз стремительно прошелся по комнате, затем с решительным видом сел напротив меня и сказал:
— В то утро, когда ты ходила на кладбище, я спал крепким сном и видел что-то во сне страшное, будто звери меня окружили. Помню, что крикнул тебя, но ты не пришла, а явилась ко мне незнакомая женщина, с посохом в правой руке. Звери все сразу исчезли, и она обратилась ко мне. Стуча своим посохом, грозно сказала: «Нет здесь твоей жены, она у меня. Слезы ее матери затопили могилу мою. Брось пить! Встань! Твои дети горят!» И с этими словами она исчезла. Я вскочил, смотрю — тебя нет, дети спят спокойно, и я принял все за бред моей больной головы. Но не прошло и десяти минут после этого, как в кухне раздался отчаянный крик: «Горим!» Я вскочил как полоумный не столько от крика, сколько от странной мысли о видении. «Дети горят», — вспомнились мне последние слова грозной женщины. Я схватил детей и бросился с ними в прихожую. Но было уже поздно: дверь горела. Тогда я бросился к окнам, остальное ты знаешь. — Он помолчал. — Вот почему я особенно хотел узнать, где ты была тогда утром, и когда узнал, то сразу все понял, мысленно помолился. С тех пор мне даже думать о вине противно.
Я была поражена таким откровением: вот, оказывается, кто запретил пить мужу…
Через год после нашего водворения в деревне умер старичок управляющий, и мужа моего генеральша назначила на его место. Вскоре после этого скончалась и сама, моя голубушка, Царство ей Небесное! Старушка, с которой я все время была в интимной переписке, по духовному завещанию большое имение в Тверской губернии отказала своему племяннику, а это, где мы сейчас живем, навсегда закрепила за нами.
И всему, всему этому мы обязаны молитвам блаженной Ксении да моей матушки. Я узнала из ее дневника, который она оставила и приказала вскрыть не ранее, как мне исполнится тридцать лет, что отец мой в ранней молодости сильно пил и что моя матушка из-за этого много страдала, пока не научили ее добрые люди прибегнуть к помощи блаженной Ксении. После этого вскоре отец мой излечился от своей слабости и строго запрещал даже иметь вино в доме. Тогда только я поняла, почему матушка так боялась пьяницы мужа для меня и советовала прибегать именно к блаженной Ксении. Она точно чувствовала родительским сердцем, что ее дочке все это придется пережить и испытать на собственном опыте.
— Вот, — закончила Горева свой рассказ, — причина, по которой я особенно чту память рабы Божией Ксении и сама все стремлюсь побывать в Петербурге. Да не могу никак выбраться: то дела (и сейчас я хозяйничаю одна, потому что муж уехал на месяц по делу в губернский город), то дети удерживают, а у меня их немного… всего только семь человек. Вот завтра представлю вам пять сыновей и двух дочек, — мило улыбнулась она».
Когда она окончила свой рассказ, было далеко за полночь.
— Я вас утомила? — спросила она, поднимаясь.
— Что вы… Напротив, я очень благодарна вам за этот рассказ. Нечасто в жизни приходится слышать подобное. Я с нетерпением буду ждать того момента, когда побываю на святой могилке.
— Благодарю от души, — протянула мне руку хозяйка.
На другой день Горева показала мне все свое хозяйство, находившееся в образцовом порядке, и действительно представила мне семь детей — от годовалого до тринадцатилетнего, причем сообщила им, что «это тетя из Петербурга, где могилки блаженной Ксении, ваших дедушек и бабушек и генеральши Л.».
Один из мальчуганов, лет пяти, подошел ко мне и бойко спросил:
— А ты была на могилках?
— Нет, — говорю, — милый, еще не была.
— А наша мама была.
— И я побываю непременно, если ты скажешь, где эти могилки.
На Волновом и на Невском, — ответил мальчик.
— Наши родные, — вмешалась в разговор Горева, — лежат все на Волковом кладбище, а генеральша Л. — в Александро-Невской лавре.
Я обещала и там отслужить панихиды обо всех и написать сюда.
— Благодарю вас от всей души, — сказала она мне, обнимая и со слезами целуя на прощание. — Вы мне так живо напомнили собой мою милую родину Петербург, точно я и сама там побывала.
Тарантас был запряжен. Отдохнувшие лошади тронулись мелкой рысцой, и я отправилась другой дорогой — в объезд разлившейся речки, благодаря Бога, что эта стихия свела меня с чудным человеком, расставаться с которым вдруг стало очень грустно. И долго вся семья стояла на крыльце, провожая случайную гостью, которая уезжала на их родину, к их священным могилам, увозя с собой заветное поручение».
Действительно, жалко расставаться с такими людьми, которых судьба ставит как бы на пьедестал, может быть для подражания нам, мечущимся по жизни, клянущим всех и вся в своих бедах и скорбях. И не властно над такими судьбами время: всегда задумаешься, услышав подобную историю…
Приведем еще одну историю, рассказанную в 1906 году М. Г. Григорьевой. Возможно, ею заинтересуются те, кто попадет в подобные обстоятельства. Наши дети теперь болеют особенно часто.
«Три-четыре года тому назад мне случилось быть в гостях в одном аристократическом семействе Санкт-Петербурга. Радушная старушка хозяйка в числе прочих родных и гостей представила мне и свою одиннадцатилетнюю внучку, учившуюся в институте.
— Вот посмотрите, — говорила старушка, гладя по голове девочку. — Какая она у нас милая, здоровая, красавица да умница… А музыкантша-то какая славная! А верите ли, мы и не думали видеть ее такой цветущей и здоровой. И все это случилось благодаря знаете кого? Вот уж никогда не угадаете! Вы думаете, может, доктора помогли? Нет, вовсе нет! Правда, Олечка родилась здоровехонькой, и кормилица у нее была хорошая… Но на третьем году, Бог весть отчего, должно быть от простуды, у Олечки случилась серьезная болезнь. Мы почти не надеялись, что она останется в живых, почти смирились с мыслью, что она будет глухой… Доктора нас в этом уверили. Впрочем, угадайте сначала, кто помог ей возвратить здоровье?
— Наверное, вашей внучке помогли какие-то домашние средства, — предположила я. — Ведь часто случается, что доктора бьются изо всех сил, употребляют всевозможные медицинские препараты, но ничего не помогает… И вдруг самое простое народное средство ставит больного на ноги.
— А знаете, М. Г., вы почти угадали, хотя, разумеется, думаете совершенно о других средствах… Моя внучка действительно исцелилась средством народным, но вовсе не тем, о котором вы говорите. — Хозяйка ласково выпроводила внучку к гостям, чтобы откровенно переговорить со мной. — Вот так… Мой сын женился двенадцать лет назад. У него всего двое детей: Олечка и Саша. Оле одиннадцать лет, а Саше — семь. Когда Оля заболела, Сашеньки еще не было на свете. Оля была единственным ребенком, который составлял счастье нас всех. Как мы ее берегли, как лелеяли, говорить не буду, сами детей имеете, знаете, как они дороги для родителей.
И вдруг что же? Сначала начала жаловаться, что у нее болит головка. Померили температуру: 37 с небольшим. Сейчас же напоили чаем с малиновым вареньем, уложили в постель и думали, что к утру все пройдет. Но ночью Олечка спала плохо, головная боль на следующий день усилилась, позвали доктора. Доктор осмотрел больную и нашел, что ничего опасного нет, — в легкой форме инфлюэнца. Прописал лекарство и уехал. Пользовали мы его лекарством больную день, два, но ничуть не легче, температура поднялась до 39 градусов. Олечка пожаловалась, что правое ушко колет. Снова позвали доктора. Он нашел осложнение инфлюэнцы и стал опасаться нарыва в правом ухе. Ночью больная не спала, температура поднялась до 40. Боль в ухе была невыносимой.
Мы ночью снова позвали доктора, но он сказал, что лучше бы позвать специалиста по ушным болезням.
Представьте, в каком волнении мы все были! Сейчас же разослали карточки к ушным докторам с просьбой пожаловать к больной в 8 часов утра. Спасибо, доктора не отказали: явилось их четверо. Наш доктор рассказал им историю Олечкиной болезни, и все они начали со всех сторон осматривать ребенка, которая все время или жалобно стонала, или так громко кричала, что разрывала нам всем сердце. Страдания бедной девочки были столь ужасны, что удивляюсь, как мы с ума не сошли при виде ее невыразимых мучений. Но кончился осмотр, и доктора долго совещались. С ужасом ждали мы приговора. И он действительно был немилосердным. Доктора нашли, что у Олечки нарыв за барабанной перепонкой, что ему нужно дать окончательно созреть — на это необходимо три-четыре дня, — затем проткнуть барабанную перепонку и выпустить гной наружу. Если эта операция пройдет благополучно, девочка останется жива, лишь оглохнет на правое ухо. Если же не вскрыть барабанную перепонку, то от нарыва непременно произойдет заражение крови, и девочка умрет.
Я и теперь не могу спокойно вспоминать… Целых три дня продолжалась эта пытка. Никто из нас не раздевался, никто не думал прилечь. Все мы молча, на цыпочках, ходили или сидели около комнаты мечущейся страдалицы, и сами, кажется, не меньше страдали. Сколько горячих молитв было вознесено к небу, сколько горьких слез пролито нами в это время, одному Богу известно. Но, должно быть, чья-то молитва была услышана Господом.
Доктора, навещавшие больную по нескольку раз в день, успокаивая нас, два дня говорили, что болезнь идет вполне нормально, а на третий день сообщили, что завтра можно сделать операцию. Между тем страдания больной, а вместе с ней и наши в этот день достигли, кажется, небывалой степени. Страшно вспомнить: больная тяжело стонет, отец рвет на себе волосы, мать чуть с ума не сходит, извелась совершенно, я тоже ни на что не годна… И все мы сидим, как привязанные, около комнаты больной, изредка туда заглядываем, отойти не можем. Завтра, думаем, операция… Олечка или умрет, или на всю жизнь останется глухой. Господи, неужели нет средств избавить всех нас от столь невыносимых страданий. Да где же милосердие и любовь Господа!.. Мы были на грани полного отчаяния.
Сидим мы трое — сын, невестка и я, боимся слово сказать, все прислушиваемся к стонам умирающей и, изверившись в помощи земной, все еще не теряем надежды на помощь небесную и молим Врача душ и телес наших…
Вдруг входит няня Агафья Никитична и говорит:
— Батюшка барин, позвольте мне съездить на Смоленское кладбище к блаженной Ксении, я слышала, ее молитва многим помогает в горе и болезнях!
— Голубушка няня, — отвечает сын, — делай что хочешь, только помоги нам… Видишь, мы ничего не понимаем… Поезжай куда хочешь, только помоги нам, Христа ради!