Здесь я познакомился со многими интересными людьми.
Профессор Августе Тоыас Варгас, писатель-аргентинец, постоянно живет в Лиме. Как и большинство перуанцев, он ироничен и предельно точен в формулировках.
- Доколумбовый период, - говорит он, - оказал гигантское влияние на все развитие перуанской литературы. Мифы, сказки, фольклор, эпос, "История братьев Айяр" стали украшением нашей литературы. Поэзия инков поразительна, ибо она сложена не столько из букв, сколько из цифр, а цифры однозначны, воинственны и направленны; они подчас сильнее литеры. И неверно, в корне неверно, когда считают, что культура инков космополитична и занесена извне, - она есть дух и символ перуанской нации.
...Я заметил, что перуанские писатели в большей мере, чем чилийские, обращаются в своих дискуссиях к прошлому. Видимо, пробудившееся в полной мере национальное самосознание возвращается к истокам национальной культуры и помогает писателям в их борьбе за престиж народа. В свое время с Севера в Латинскую Америку пришла хитрая тенденция - снивелировать все самобытное во имя создания "великой культуры единой Америки". При этом автоматически подразумевалось, что культура станет "англоязычной". Не вышло. Культура Латинской Америки, такая многообразная, все больше и больше обращается к народным истокам. Здесь, однако, не исключена опасность "интеллектуального национализма". А ведь национализм, утвердившись в качестве главенствующей силы общественного развития, прежде всего требует "закрыть границы", это означает разрыв с более развитыми литературами, ведет к расколу культуры, к изоляции лучшего лишь потому, что оно - иностранное. Слава богу, перуанские литераторы понимают эту опасность; их тяга к общению с коллегами из Советского Союза, Польши, ГДР, Болгарии, Франции, Италии, Кубы - очевидна.
Еще одна опасность, уже иного рода: как правило, утверждение национального сопровождается показом трагической жизни крестьян, описанием издевательства латифундистов над несчастными. Литература Латинской Америки пока еще очень мало внимания уделяет городу, который в конечном счете будет определять и уже определяет пути развития всего общества.
Думать, что деревня решит все национальные проблемы, не столько недальновидно, сколько опасно, учитывал тенденции развития в век сверхскоростей.
...Каталина Ракаварен - известнейшая и старейшая поэтесса Перу. Громадноглазая, смуглая, черноволосая, похожая на Анну Ахматову, с длинной сигаретой, постоянно сжатой в тонких пальцах, украшенных перстнями древних индейцев, с красным платочком на шее ("это в честь красного писателя"), она задумчиво говорит:
- Смерть рождает жизнь. Цикл - лишь отражение того, что было, и предтеча того, что будет. Честность поэта - в его беспрекословном принятии на себя задач борьбы народа. Я написала поэму о Боливаре, который выходит из моря, как тень, и уходит в землю, чтобы появиться вновь в обличье Че Гевары. Я верю раньше тоже были солнца; они исчезали, но загорались новые. Мы все рождены культурой "тиу анаку". Эта культура была предтечей величия инков. Ее оставил миру народ аймара. Мы все подданные этой культуры. Но я не смогла бы писать, не испытай я на себе влияния реалистов, борцов за национальную свободу Мануэля Гонсалеса Прадо и Пабло Неруды.
...Рахель Ходоровски днем работает в магазине; вечерами и ночью пишет стихи. Она родилась в поселке, где жили медеплавильщики. Только в семь лет она впервые увидела растущее дерево. (Я сразу же вспомнил Рабиновича, его фильм "Труба".)
- Когда я увидела дерево - а я увидела его издали: мы ехали в автобусе, я решила, что это какой-то важный сеньор с тонкими руками. Окно в автобусе было открыто, и я помахала этому "сеньору" рукой. Первое дерево - главный водораздел в моей жизни. До этого я жила в другом мире. Я не раз видела, как у нас на руднике вместе с серо-синей медной породой в вагонетки загружали руки и ноги погибших шахтеров. Отец говорил: "Не смей смотреть!" А я смотрела. Это было в Икике. Я помню забастовку. Полиция тогда не разговаривала с рабочими, полиция стреляла.
Писать я начала еще в школе. Учителя выбрасывали мои стихи, меня заставляли зубрить "историю счастья моей родины". А я видела несчастья моей замечательной родины. Я возненавидела педагогов - как можно любить лгунов? Моей истинной учительницей стала Габриэла Мистраль, потом Де Роко и Неруда. Это было в Чили. В нашу школу по понедельникам приходили писатели. Они читали лекции - без всякой программы; они говорили о литературе, слушали наши стихи, рассказы. Это были праздники, особенно когда приходил Пабло Неруда. Я написала тринадцать книг; они изданы в Перу, Мексике, Чили и Венесуэле.
Каталина Ракаварен, внимательно слушавшая голубоглазую, пепельноволосую Рахель, закурила новую сигарету.
- Тебе хорошо, ты училась в школе. Я же была отдана в монастырь. - Голос у нее низкий, чуть не бас. - Я писала религиозно-мистические стихи. А сейчас я перечитываю их, и мне страшно. Но я понимаю - я была тогда больна: я лежала при смерти около двух месяцев. Однажды, проснувшись, я увидела, как в мое окно вваливается громадное, новое солнце. Я сказала тогда: "Здравствуй, солнце. Не зря тебя чествовали инки!" Я заставила себя подняться с постели, но тут же упала. Но все равно я почувствовала себя здоровой, а назавтра ушла из монастыря - жить и работать для солнца!
Среди своих учителей она выделяет Хуана де Ибаруру и Альфонсию Сторни.
- Она покончила с собой, когда узнала, что дни ее сочтены, - рак, вспоминает Каталина. - Тогда мне было двадцать пять лет. Это было первое мое крушение - гибель любимого учителя. Именно Сторни заставила меня писать. Поэта, если он не гений, надо понукать, как осла, иначе он умрет; он будет говорить о чем угодно, но не станет писать. Первое мое опубликованное стихотворение посвящено богу Инте. А потом я отдала себя политике, вступив в ряды АПРА. Что бы сейчас ни говорили об АПРА, в мое время эта организация играла положительную роль. Сейчас я вышла из АПРА - они переродились, они предают интересы народа... Я писала стихи протеста. Мои стихи запрещали. Я продолжала писать, печаталась в других странах. Недавно я написала балладу о партизанах Биафры, стихи о войне во Вьетнаме. Сейчас пишу поэму о том, как астронавты летят на Луну. Я восторгаюсь их мужеством, но я очень прошу их помнить, что в это же время тысячи несчастных умирают на земле от голода.
Каталина вдруг грустно улыбнулась.
- По мотивам очевидным, - она тронула пальцами морщинистое, носящее следы некогда редкостной красоты лицо, - я пишу не о любви, я пишу о любви к людям. Я горда за Рахель - она чувствует человеческую боль, как настоящая индианка, хотя и рождена русской. (Родители Ходоровски в конце прошлого века переселились в Латинскую Америку с Украины.)
Писатель-новеллист Франсиско Понья исповедует изначалье фольклора в современной перуанской литературе. Он рассказывает:
- ВАрикипе пять лет назад мы собрали "круглый стол". Тогда это было довольно трудно, это было подпольное, не санкционированное властями собрание новеллистов, журналистов и драматургов. Мы решили выработать технику создания нового романа и новой поэзии - латиноамериканский период "штурма и натиска". Как вы считаете, это разумно?
Я не знал, как ответить напористому, хмурому и, по-видимому, очень ранимому Франсиско. Ответить категорично: "Я против создания техники литературы, ибо это химера", - я не мог, слишком уж беззащитен был этот человек.
Меня выручил профессор Грей:
- Форма - это прекрасно. Но давайте вспомним Рикардо Пальма. Он написал как-то: "Меня часто спрашивают, каким образом вы пишете такие великолепные стихи?" Я ответил: "Писать стихи очень трудно. Надо, чтобы все строчки были одинаковы, а в центр каждой строки надо поставить талант". Или вспомните Бальеха, как он писал, как он думал. Он делал с языком все, что хотел, но это была литература. Он не создавал технику: ведь певчая птица не нуждается в изучении нотной грамоты...
Флавий Лопес Салар руководит театром "Популар".
- Методология нашего театра - Мейерхольд, - говорит он. - При этом я с юмором смотрю на тех догматиков, которые принимают Мейерхольда и отвергают Станиславского. Восторгаются Гарсиа Лоркой и считают, что Чехов устарел. По-моему, Мейерхольд появился из-за спины Станиславского. Мы в театре изучаем проблемы Перу. Мы считаем, что наш театр будет первым поистине социальным театром. Крестьянин раньше в театрах не бывал, особенно в классических театрах. Надо знать, что любят простые люди; надо готовить их - и к современному театру, и к классике. Впрочем, - улыбнулся он, - что может быть современнее классики?! Мы используем драматургию индейцев кечуа; мы поставили народную пьесу "Айянтай", переведенную с кечуа на испанский. И крестьяне нам аплодируют. Я сейчас пишу пьесу "Последний суд". Это о шахтерах. Я сам из рабочих, мне дороги интересы моих товарищей по классу. Вокруг нашего театра группируются писатели - Эдуарде Санчес, Сальвадор Муньос... Сальвадору легче он врач, у него постоянный заработок. Все остальные работают или в газетах, или в школе.
Росита, генеральный секретарь организации писателей и актеров, вдруг, усмехнувшись, заметила:
- Я слушаю моих коллег, и мне кажется странным, что я генеральный секретарь организации, объединяющей таких умных и талантливых людей. А что я? Журналист, который пишет о сельском хозяйстве.
Профессор Грей гневно взмахнул руками, протестуя:
- Единственная женщина в мире, Хулиан, которая тридцать четыре года издает журнал "Менсахеро агрикола"! Это великолепный ежегодник для сельскохозяйственных работников! Она дает советы, как нужно возделывать почву, как ухаживать за скотом! Это энциклопедия сельских рабочих Перу!
Эта милая, необыкновенно моложавая, несмотря на свои шестьдесят с лишним лет, женщина - истинный революционер-практик литературы и искусства Перу. Она не только издает популярнейший сельскохозяйственный журнал. Она первой в Перу организовала радиожурнал. Она была первым диктором и режиссером 'перуанского радио. Она первой организовала передачи из Лимы на всю страну.
- Чем больше я ездила по Перу, - рассказывает Роса, - тем больше понимала: перуанцам не так нужно радио, как нужна земля. Сейчас, слава богу, мечты перуанского крестьянина начали сбываться.
Грей шепнул мне:
- Росита - душа АНЕА. Когда она уезжает - все плохо. Когда я уезжаю - все хорошо.
В АНЕА объединено триста писателей и актеров в Лиме и тысяча - по всей стране.
- Мы бедны, - говорит Грей, - но мы стараемся, используя опыт творческих союзов вашей страны, организовать свой бюджет. Мы храним любовь и благодарность к основателям АНЕА, это были истинные революционеры: Хосе Гальвес, Альберто Урейта, Эрнесто Море, Хорхе Фалхон, Алегрио Сиро. Сиро широко издавался в Советском Союзе: напечатаны его "Золотая звезда", "Мир широк и враждебен". Мы давно мечтаем об организации собственного издательства, но это нелегко - очень сильна конкуренция коммерческих предпринимателей. Мечтаем наладить издание дешевых книг, чтобы мы могли отчислять больше процентов автору. У нас есть журнал "Гарсиласо", но он пока еще плохо работает, нерегулярен, слишком рафинирован, а посему мал тираж. А сейчас бурное время и нужно, чтобы этому бурному времени соответствовала литература. Мы давно ждали социальных перемен; мы сейчас вместе с революцией; мы считаем себя ее солдатами. Я помню, как в Лиме сжигали книги. Впрочем, во многих странах Латинской Америки устраивались костры из книг неугодных писателей. Почему? Потому что в общественной жизни Латинской Америки искусство выступает как коллективный просветитель, а истинное просветительство всегда вдохновляет народ на борьбу против несправедливости. Поскольку странами Латиноамериканского континента сплошь и рядом правили "черные полковники", то истинным писателям приходилось принимать на себя те задачи, которые в демократических странах обычно выполняют политические партии. Писатели здесь были совестью идей революции и свободы. Если проанализировать наиболее серьезные романы и поэмы, изданные в странах Латинской Америки, можно увидеть, что роман - это форма партийной программы; поэзия - лозунг, а живопись, как у Сикейроса, - плакат. Имена тех, кто отсиживался в башнях из слоновой кости, не помнят, они исчезли. Мы свято чтим память Гонсалеса Прадо. Поэт и публицист, он в свое время сказал великие слова предчувствия: "Мы живем в атмосфере, которая нас будоражит и электризует; мы живем в сфере событий временных, переходных, которые невозможно укрепить и сохранить надолго. Сегодня Перу напоминает жнивье, высушенное солнцем. Искра - и запылает пожар с юга до севера, с запада до востока". И пожар запылал спустя полвека после гениального предчувствия писателя, считающегося "обескоженной совестью Перу".
В своем докладе "Интеллигент и рабочий" Гонсалес Прадо великолепно говорил: "Зачастую бывает так: народ, пришедший в движение, используя имеющуюся в его недрах огромную энергию, идет гораздо дальше того, что было задумано его вдохновителями. И вдруг те руководители, которые считали, что они воздействуют на инертную массу, видят, что они имеют дело с жизнеспособным социальным организмом; с умами, жаждущими излучать собственный свет; с твердыми волями, борющимися за установление своих законов. Подлинные революционеры, начав борьбу, должны идти вместе с народным движением, не отставать от развития событий, изменяться вместе с ними".
(Слушая моих новых перуанских друзей, я записал в блокнот:
Тавро таланта жжет немногих в мире,
Я не о них, они и так страшны;
Ведь чем значительнее творчество кумира,
Тем громче объявление войны.)
Лечу в Куско, древнюю столицу инков. Высота там примерно такая, как у нас на Западном Памире, - около 3 тысяч метров; дышится тяжело. Ходить трудно. В аэропорту вас обязательно предупредят: "Сначала два часа отдыха в отеле; лежите на постели и старайтесь уснуть. Лишь после этого можете выйти на улицу, но сохраняйте постоянную осторожность. Если вы думаете, что здесь можно "убежать" от инфаркта, то знайте, что бег этот ведет лишь в одном направлении - на кладбище!"
В Куско потрясает все. По улицам ходят индейцы в шерстяных шлемах, похожих по форме на шлемы древнерусских воинов; машину на крутом подъеме обгоняют всадники на белых, сказочной красоты конях. Громадные храмы, сложенные из красного камня испанцами, покоятся на фундаментах, заложенных инками. Они рождают ощущение мощи и спокойствия. Куско производит впечатление красного города, потому что храмы и большинство зданий города сложены из громадных красных камней-блоков. В Европе разве что лишь Флоренция чем-то похожа на Куско...
Один из символов ушедших инков у меня под ногами: великолепная мощеная дорога, связывающая Куско со всеми районами империи. Это вам не римский водопровод и не развалины Помпеи: дорога с тех времен - уже пять столетий - не ремонтируется, и "чапают" по ней не кони и не ослики, а мощные автобусы и тракторы.
О культуре инков известно очень мало, ибо во времена одной из эпидемий некий жрец "прочел на небе" указание свыше: "Если будет запрещена письменность - мор пройдет!" (Опять во всем виновата литература!) Были уничтожены все памятники культуры инков, а письменность запрещена. Когда спустя много лет один жрец решился восстановить письменность, он был сожжен заживо. Сейчас существует несколько версий: кто нее такие инки? Советский исследователь А. Горбовский разбирает ряд версий. Он пишет, что некоторые ученые верят, что это племя - потомки воинов Александра Македонского. Известно, что Македонский построил огромный флот, который отправился на завоевание Китая и затем таинственным образом исчез. Никаких сведений о своих каравеллах Македонский так и не получил. Рисунки, которые удалось прочесть на сосудах культуры "Мочика" (Южная Америка), изображают белых людей в шлемах, напоминавших шлемы воинов Македонского. Капитан Кук нашел на островах Тихого океана, примыкающих к Южной Америке, паруса точно такой же формы, какими были оснащены корабли Македонского.
Существует инопланетная версия. Однако обнаружено, что в языке кечуа, который был государственным языком империи инков, насчитывается более тысячи корней санскрита. Но это "вяжется" с версией об исчезнувших первопроходцах Македонского - их путь пролегал мимо Индии, они могли взять с собой на борт индусских жрецов, которые великолепно "читали" небо. Ученые исследовали мышечную ткань мумифицированных императоров инков. Состав крови таков, что инки не могут считаться коренными южноамериканцами. Комбинация крови инков крайне редкостна. Сейчас такой состав крови обнаружен лишь у нескольких человек во всем мире.
...Мой спутник - канадский адвокат Клод Филон (он путешествует уже три месяца; в кармане у него осталось всего семьдесят долларов, но он едет отсюда на автобусе в Боливию, мимо озера Титикака, потом в Аргентину и Бразилию и только оттуда - домой, в Квебек, "бороться против англоговоризма янки, за торжество идей французской культуры, давшей миру Робеспьера, Давида и Жореса"). Клод поселился вместе со мной в маленьком дешевом отеле возле автобусной станции. Площадь построена по испанскому образцу. Это истинная "Пласа Майор": со всех сторон закрыта домами, образуя некое подобие каменного квадрата с узкими прорезями улиц; посередине "Пласа Майор" стоят автобусы разбитые древние рыдваны, раскрашенные изумительными, таинственными "инка-рисунками", - шоферам бы оформлять спектакли в оперных театрах, а не баранку крутить; кричат дети на руках у индианок; задумчиво жуют зеленую траву "колу" индейцы в шерстяных шлемах, надвинутых на стреловидные, сильные брови, - смотришь на них, и вспоминаются почему-то васнецовские "Три богатыря" ассоциация странная, но объяснимая: статика васнецовских богатырей - предтеча действия, то же ощущается и в статике здешних индейцев. Площадь автобусной станции - окраина Куско, далекая окраина.
- Вам не кажется, что все это вы уже видели когда-то раньше? - спросил я Клода. - И этих индейцев, и раскрашенные автобусы, и коричневые зубцы гор?
- В кино? - усмехнулся мой спутник. - В фильмах о Далеком Западе? Я, знаете ли, прагматик, я не верю в переселение душ и цикличность человеческого бытия. Что касается ощущений, то им я тоже не верю: я религиозно исповедую лишь одно - факт.
- Девятнадцатый век был смелее. Тогда некий "ангел дерзости" активнее работал с людьми. И Циолковский, и Жолио Кюри, и Эдисон - люди прошлого века, и они умели замахиваться не на факт, - на цивилизацию. Они угробили свою цивилизацию, привычную им и любимую ими, во имя неудержимой жажды познания истины.