Между тем даже полная совокупность общественных отношений, концентрируемая всеми искусственно создаваемыми человеком вещами, это только малая часть того нового внематериального измерения объективной реальности, которое начинает формироваться с завершением антропогенетического процесса и стремительно усложняется с появлением развитых форм человеческого сознания. Более же полное содержание возникающего здесь нового измерения может быть вмещено только интегральной культурой общества.
Но именно эта - внефизическая - сторона всех искусственно производимых человеком предметов и представляет собой то главное, что образует собой их подлинное существо. Собственно же предметный, то есть прикладной функциональный утилитарный аспект на деле носит лишь служебную, вспомогательную роль, в большинстве случаев сводящуюся к простому опосредованию обменного взаимодействия человека с окружающим его миром. Ведь само это взаимодействие всегда подчинено какой-то определенной, часто возвышенной цели, то есть цели, не сводящейся к тому или иному аспекту простого жизнеобеспечения, а значит, именно она образует собой то, что в действительности стоит над таким взаимодействием, направляет его и руководит им. При этом, как существо общественных отношений не может быть выведено материала и назначения вещей, сама цель не может быть выведена ни из внутреннего содержания, ни из полной структуры этого взаимодействия. Поэтому подлинное значение тех процессов, которые опосредуются искусственно создаваемыми вещами (а значит, и собственное назначение самих этих вещей) не может быть понято вне скрытой надматериальной сущности всего искусственно создаваемого человеком предметного мира.
Трудно сказать, что здесь является более важным, трудно построить какую-то иерархию всех этих сложно переплетающихся начал, определить, что и в какой степени подчинено другому. Скорее всего, каждое из них - и окружающая природная среда, и типические особенности собственного организма, и основные характеристики того социального окружения и той интегральной культуры, в которой осуществляется бытие субъекта,- способно играть первенствующую роль в разных контекстных условиях. Поэтому поиск каких-то незыблемых отношений между ними, которые действовали бы при любых обстоятельствах, как кажется, вообще не имеет смысла. Но как бы ни относились друг к другу эти стихии, формирующие самый способ дешифрации, вернее сказать, творческого воссоздания полного значения всех воспринимаемых нами знаков, в любом отдельно взятом акте обменного информационного процесса необходимо видеть сложное их переплетение и взаимодействие. Поэтому никакой знаковый посыл ни при каких обстоятельствах не может быть сведен к одному лишь указанию на тот или иной предмет, как это нередко представляется нам при поверхностном взгляде на вещи.
Пусть это и не всегда осознается нами, но любое произносимое или воспринимаемое нами слово всегда вызывает собой указание на тот способ структуризации и всей окружающей нас действительности (тотема ли, сотворенного ли по Слову Божию мира, или получающей первоначальный взрывной импульс в таинственной точке сингулярности вселенной), который свойствен именно нашей культуре, и всех тех структур, которые составляют наш собственный организм. В любом произносимом или воспринимаемом нами слове всегда - пусть и незримо присутствуют указания и на особенности той природной среды, что окружает нас, и на характеристики того искусственного вещного мира, что опосредует наш обмен с нею, и на ключевые детали устройства того общества, членами которого мы являемся, и, наконец, на черты тех идолов и идеалов, которым оно поклоняется. Но все это многообразие как бы преломлено через призму сугубо индивидуальной организации каждого отдельного субъекта, призму его и только его личного опыта, индивидуализированной именно им культуры.
(Добавим к тому же, что на все это содержание каждый раз накладывает свой - наверное самый отчетливый и яркий, способный заслонить от нашего внимания все остальное, - отпечаток и та контекстная ситуация, в которой каждый данный момент растворяется бытие человека. Поэтому даже для одного и того же индивида один и тот же знаковый посыл всякий раз будет раскрывать что-то свое, отличное не только от чужого восприятия, но и от его собственного прежнего опыта.)
Ключевые звенья всего того, что отличает наше непосредственное природное окружение, особенности нашей собственной "биологии", наконец, особенности социального устройства и сложившейся в обществе культуры, в конечном счете и закрепляются в формируемом каждым социумом этотипе. Поэтому и его интегральная культура и лежащий в ее основании этотип, в свою очередь, представляют собой гораздо более фундаментальные и сложные начала, чем это может показаться на первый невзыскательный взгляд. Словом, подлинные основания всего того, что созидается творческим духом человека, в конечном счете кроются на субклеточном уровне его организма, самые же глубокие истоки всех тех различий, которые содержат в себе разъединяющие нас культуры, нисходят к особенностям природных и биологических факторов, формирующих этотип каждой общности.
Но важно понять и то, что культура любой общности не только определяется особенностями организации тех процессов, которые на всех уровнях строения живой ткани регулируют наше жизнеобеспечение. Она образует собой некое активное начало, которое само оказывается в состоянии едва ли не всецело подчинять их себе. Иначе говоря, именно ее законам в конечном счете становятся подвластны не только поведение индивида или образ его мысли, то есть не только то, что относится к "социальности", но и - в определенной мере - вся уходящая на субклеточный уровень движения его "биология". Правда, одновременно справедливо и обратное утверждение, согласно которому конкретная определенность всего того, что составляет "биологию" человека, равно как и определенность его непосредственного природного окружения, незримо пронизывает и формирует собой всю создаваемую им культуру. Сегодня это взаимоопределяющие друг друга начала, развитие каждого из которых уже немыслимо вне постоянного воздействия другого. Но если в способности базисных биологических процессов определять основные характеристики всех "надстроечных" над ними формирований, наверное, нет ничего удивительного, то в обратном воздействии того вообще внематериального мира, который в конечном счете порождается здесь, на собственный физико-химический и биологический фундамент кроются ранее неведомые природе законы. В сущности здесь скрывается, может быть, самый поразительный парадокс, ибо эта обратная детерминация представляет собой не что иное, как прямое подчинение следствиям своих собственных причин.
Наверное, не было бы преувеличением сказать, что становление культуры образует собой своеобразный качественный рубеж, за которым принципиально меняется сам механизм поступательного развития живой природы, действовавший на протяжении нескольких миллиардов лет.
Обратимся к тому, о чем уже говорилось выше.
Согласно сегодняшним научным представлениям о развитии жизни на Земле, в основе процесса биологического видообразования лежит механизм дискретных мутационных изменений, претерпеваемых на протяжении индивидуальной жизни каждым отдельным организмом. Но если на заре эволюции любая мутация могла рассматриваться как чисто случайное - и уж во всяком случае абсолютно ненаправленное - явление, то с становлением ритуальных форм коммуникации такое положение начинает меняться.
Действительно, там, где темпы эволюционного изменения уже сложившихся или появления каких-то новых форм жизнеобеспечения сравнительно невысоки и сопоставимы с темпами изменения непосредственно окружающей среды, скорость и интенсивность накопления всех вызываемых мутационным давлением изменений практически всецело зависит от чисто внешних природных причин. Но там, где преобразование единых алгоритмов совместного бытия начинает заметно опережать темпы изменения окружающей природы, именно динамика этотипа эволюционирующей общности биологических субъектов становится главенствующим и определяющим фактором их развития. Там, где ключевые параметры окружающей среды остаются сравнительно константными, а способ жизнеобеспечения продолжает претерпевать какие-то перемены, накопление мутаций по большей части начинает подчиняться основным закономерностям именно этой динамики. Сам отбор оказывается стихийно ориентированным на закрепление именно таких новообразований, которые обеспечивают эффективное освоение новых форм деятельности.
Резкое же расхождение темпов изменения среды и форм жизнеобеспечения обитающих в ней организмов, как уже говорилось, начинается именно там, где возникает систематическое применение орудий, где происходит формирование развитого орудийного фонда и становление первых - ритуальных - форм информационного обмена.
Между тем известно, что характеристики любой функции и особенности обеспечивающего ее выполнение органа нерасторжимо связаны между собой, взаимно обусловливают и определяют друг друга. Но если так, то любое изменение старой или становление какой бы то ни было новой функции абсолютно немыслимо без определенных структурных изменений в организме. Иначе говоря, без формирования каких-то дополнительных или совершенствования уже существующих органов и систем живого тела совершенно невозможно становление никаких новых функций. Появление же орудий и формирование развитого орудийного фонда означает, что в результате скрытого действия каких-то - еще неясных сегодня - объективных факторов биологическое тело обретает способность к образованию принципиально нового для себя способа связи со своей средой. Способа, который к тому же сопровождается и становлением такого радикально нового для всей природы начала, как технология. Поэтому можно предположить, что все это вызывает и большую предрасположенность генотипа к накоплению именно тех мутационных изменений, которые обеспечивают максимальное приспособление анатомических и психофизиологических структур организма именно к данному - орудийному способу жизнеобеспечения. Словом, до некоторой степени справедливо утверждать, что, уже с момента своего появления сама технология начинает выступать как сильнодействующий мутагенный фактор. Собственные параметры технологии становятся в один ряд с такими формообразующими факторами окружающей среды, как ее физические, химические и тому подобные свойства.
Поступательное развитие и совершенствование орудийного фонда, резкое усложнением тех технологических связей, которым начинает подчиняться деятельность индивидов, вызывает потребность в фундаментальных изменениях ее структуры. Иначе говоря, вызывает потребность в качественном преобразовании этотипа той биологической общности, самое существование которой оказывается зависимым от орудий. Понятно, что наиболее вероятным в развитии и фенотипической, и генотипической определенности этой общности будет именно то направление, в котором обеспечивается максимальное приспособление именно к ним. А это значит, что со временем развитие самого генотипа становится производным уже не только от ненаправленного давления мутагенных факторов окружающей среды, но и от вполне ориентированного изменения этотипической определенности вида.
Между тем основным способом освоения и новых орудий и тех принципиально новых для всей живой природы технологических связей, которые появляются вместе с ними, является, как уже говорилось здесь, первая предзнаковая система коммуникации - ритуал. Именно он обеспечивает как резкое ускорение эволюционного развития, так и качественное преобразование сложившихся форм жизнеобеспечения организмов. Поэтому можно заключить, что с последующим развитием и совершенствованием ритуальной коммуникации миллионолетиями формировавшаяся взаимосвязь между такими уровнями организации живой материи, как генотип, фенотип, этотип, начинает радикально меняться. Под воздействием ритуала то, что поначалу тяготело к ряду причин, теперь сдвигается в сторону следствий, в свою очередь, следствия со временем все отчетливей и отчетливей выступают в роли перводвижителя всех изменений.
Словом, там, где последовательное усложнение и расширение общего спектра взаимодействия живых тел со средой своего обитания переходит какие-то критические пределы, именно универсализация и совершенствование их деятельности становится основным, определяющим развитие всего вида фактором. Отсюда следует, что если на иерархически низших ступенях биологической систематики эволюционный процесс еще и может рассматриваться как абсолютно стихийный и ненаправленный, то с восхождением к вершинным формам своей организации генеральное движение живой материи начинает входить в какое-то определенное, строго ориентированное русло, едва ли не принудительно выводящее ее к обогащенным сознанием формам бытия. Поэтому телеологические представления о всеобщем развитии, то есть представления о том, что оно имеет некую заданность, вовсе не лишены смысла. Более того, они легко и непротиворечиво интегрируются со сложившимися научными представлениями.
Но вместе с тем необходимо признать, что все сказанное здесь о взаимодействии генотипической и этотипической определенности биологического субъекта с той культурой, которая в конечном счете порождается им, представляет не более чем попытку объяснения внутреннего механизма становления и развития новых, возникающих над биологией, форм движения с помощью логических схем, привычных для чисто рационального, традиционалистского взгляда, где безраздельно господствует только один закон - закон причинно-следственной связи. То есть с помощью парадигм, применимых только для того уровня организации живой материи, который предшествует возникновению сознания. Иначе говоря, это попытка средствами простой арифметики объяснить вещи, разрешимые лишь с помощью высшей математики. Уже сама возможность детерминации чисто материальных структур какими-то принципиально вневещественными - идеальными - началами заставляет предположить, что эта попытка в действительности никакое не объяснение, но лишь первое робкое приближение к нему. Вероятно, сама логика нашего мышления должна претерпеть какие-то глубокие изменения, для того чтобы понять подлинное существо всех тех потаенных процессов, благодаря которым и становится возможным выделение человека из животного царства. Таким образом, в развитых здесь представлениях содержится скорее только постановка проблемы, чем даже намек на ее разрешение.
То обстоятельство, что по преодолении какого-то количественного рубежа эволюционное развитие становится строго ориентированным и принудительным, делает вполне допустимым предположение о том, что любой биологический вид, при том, разумеется, условии, что его деятельность аккумулировала бы в себе все новые и новые орудия, по прехождении какого-то количественного предела их накопления был бы обречен на выделение из животного царства и одухотворение.
Все сказанное позволяет заключить о том, что качественным рубежом для глобального эволюционного процесса предстает формирование уже такого начала, как технология. Там, где начинается систематическое применение разнообразных функционально связанных друг с другом орудий, уже не мутационное давление окружающей среды, но динамика развивающегося уклада совместного бытия, совместно организованной деятельности становится основным движителем эволюционного процесса. Стихийное расширение интегрального орудийного фонда сообщества и совершенствование используемых в совместной деятельности орудий (а значит, и постоянное изменение структуры движения тех исполнительных органов, которые управляют ими) становится теперь основным фактором отбора. Но вот мы видим, что с переходом от первичных чисто ритуальных форм информационного обмена к собственно знаковым системам общения и с становлением сознания над технологией начинает формироваться еще более сложное и грандиозное новообразование - культура. А это значит, что и всеобщее развитие восходит на какую-то новую ступень, его характер претерпевает поистине революционное изменение. Ведь если уже технология вносила весьма заметные, более того, качественные изменения в действие его механизмов, то теперь тем более невозможно объяснить законы этого развития действием одних только природных факторов.
Становление сознания и формирование культуры обусловливают надстраивание над действовавшими на протяжении миллиардолетий каких-то новых приводных механизмов всеобщего развития живой материи. Механизмов, которые основаны на все усложняющемся взаимодействии генофонда и этотипической определенности каждого социума, ибо теперь во взаимодействие между ними в качестве решающего фактора вмешиваются еще и те - внематериальные - начала, о которых говорилось здесь.
Мы уже видели, что любая дешифровка любых знаковых посылов всегда накладывает свой отпечаток на уже сложившийся этотип. Пусть и микроскопические, его изменения происходят постоянно, ибо накапливаемый любым индивидом опыт обогащает содержание без исключения всех уже освоенных им знаков. Между тем никакие изменения индивидуального опыта, которые накапливаются в процессе знакового общения с себе подобными, не проходят бесследно ни для самого индивида, ни для его социума в целом.
Уже ритуальная коммуникация являлась одним из основных (если не главным) условий выживания и целостного сообщества, и каждого отдельно взятого его члена. Ни один из них уже не был способен к самостоятельному существованию вне этой коммуникации, ибо с ее формированием все ключевые алгоритмы жизнеобеспечения могли быть почерпнуты только в ритуале. Тем более жесткой и общеобязательной оказывается связь между совместным выживанием и собственно знаковым общением индивидов. Постоянный знаковый обмен - это единственное условие нормального формирования и развития как каждого члена сообщества, так и всего сообщества в целом. Но если каждым индивидом каждый раз вносится что-то новое, свое в содержание каждого отдельного знакового посыла, то и общее достояние интегрального сознания рода, в свою очередь, оказывается подверженным непрерывному изменению.
Конечно, те незначительные изменения, которые постоянно вносятся в общее содержание коллективного сознания какими-то маленькими индивидуальными находками, не в состоянии вызвать радикальных изменений в интегральном укладе бытия всего сообщества в целом. Но любые количественные изменения рано или поздно переходят в качественные. Поэтому все они рано или поздно выливаются в совершенствование и самих орудий, и сложившегося способа их применения.
Правда, и здесь развитие орудийного фонда сообщества продолжает оставаться стихийным. Но стихийность стихийности рознь; ведь в известной мере ненаправленным оно продолжает оставаться и по сию пору, однако вряд ли кому придет в голову утверждать, что за истекшие с древнекаменного века тысячелетия в движущих силах истории не произошло никаких качественных изменений. По сравнению с тем, что было десятки тысяч лет назад, сегодняшняя стихийность вполне может быть уподоблена строгой плановости.
Таким образом, уже не механизмы естественного отбора, которые управляют формированием новых биологических инстинктов, но непрерывный поток изменений коллективного сознания всего развивающегося общества начинает определять собой динамику того способа обмена с окружающей человека средой, который когда-то был унаследован им из его животного прошлого. Именно этот поток развития коллективного духа теперь регулирует и направляет собой перманентное изменение этотипической определенности социума, а значит, в конечном счете, - и перманентную динамику его генотипа.
Таким образом, не формирование новых биологических инстинктов и даже не стихийное совершенствование орудийной базы совместной деятельности развивающегося сообщества, но именно развитие коллективного сознания, развитие единой культуры оказывается определяющим и темп, и направление его восхождения к каким-то вершинам цивилизации. Биологически же исходный процесс постепенного накопления мутационных изменений теперь во многом оказывается подчиненным этим нематериальным началам.
Другими словами, не только социальные устои бытия, но даже генотипическая определенность социума теперь оказывается производной от форм коллективного сознания. Поэтому все потрясения, которые переживает культура любого общества, не могут не порождать глубоких генетических изменений. И наоборот: сохранивший свою культуру социум в перспективе может генетически обратить даже более многочисленного своего поработителя, если тот примет ее. Так уже было с грозой всей Северной Европы норманнами, так было и с полонившими Русь татарами. И тех, и других окончательно покорила вовсе сила не оружия, но язык, культура тех, кто, казалось, когда-то подчинился им. И вовсе не случайно.
Понятно, что такое изменение порядка вещей вправе рассматриваться как некоторый качественный рубеж в развитии всей живой природы.
13
Конечно, утверждать, что уже сегодня именно культура, которая складывается в любом обществе, оказывается решающим фактором индивидуального развития каждого отдельно взятого его члена, было бы опрометчивым делом. Коллективному родовому сознанию в определенной мере подчинено лишь развитие всего рода как целого, жизнью же индивида по-прежнему управляют те материальные процессы, которые протекают на всех уровнях строения его биологического тела. До полного подчинения материи духу (если только это вообще возможно) там, где речь идет об индивиде, еще далеко. Поэтому и сегодня под незримым слоем культуры в каждом из нас по-прежнему обнаруживается - пусть и постоянно цивилизуемое ею действие тех материальных биологических механизмов, которые обусловливают и обеспечивают ее восприятие.
Да, в организации жизнедеятельности существует не только прямая детерминация, когда общее строение каждого организма всецело определяет собой все особенности его поведения на внешнем слое движения, но и обратная, - когда интегральный опыт субъекта накладывает свою печать на врожденный алгоритм движения всех иерархически нисходящих (вплоть до клеточного уровня) структурных элементов его тела. Но с окончательным выделением человека из животного царства высшим уровнем организации жизнедеятельности для каждого из нас становится не что иное, как вся индивидуализированная нами культура. Пусть и не ею непосредственно инициируется наша деятельность, но именно она задает определенный формат едва ли не всем ее проявлениям. Поэтому, при всей парадоксальности такого положения, любая структурная часть биологического тела, пусть и в несколько преобразованном виде, должна была бы нести в себе ключевую информацию также и о господствующей в обществе культуре.
Но, как нельзя утверждать, что коллективное сознание общества до конца определяет все особенности индивидуального поведения, совершенно неправильно было бы говорить и о том, что все уходящие на клеточный - и ниже - уровни процессы всецело производны именно от индивидуализированной человеком культуры. Чем ниже мы опускаемся по иерархическим ступеням организации биологического движения, тем слабее действие тех вневещественных факторов, от которых зависит весь уклад нашего бытия. И наоборот - тем отчетливей влияние чисто природных, материальных начал. (Но вместе с тем жирно подчеркнем и другое: зависимость структуры тех тонких процессов, которые протекают в самых потаенных глубинах организма, от высшего уровня организации его жизнеобеспечения лишь сокращается, но отнюдь не сходит на нет.)
Между тем мы знаем, что в каждом регионе доставшейся нам в удел планеты господствуют какие-то свои геофизические, климатические, биохимические и всякие иные особенности и аномалии. А значит, именно они, в первую очередь, обязаны закрепляться в способе организации и тонкой настройки без исключения всех процессов жизнедеятельности любого организма. То есть не только каждого индивида в целом, но в конечном счете - и каждой отдельной составляющей структуру его тела клетки.
Таким образом, именно ими в первую очередь должны определяться и те лежащие в самом фундаменте жизни особенности, которые отличают каждую общность, каждый формирующийся где бы то ни было этнос.
Но чем глубже мы опускаемся, тем с большей отчетливостью проявляется и врожденное органическое неприятие самой тканью живого тела всего чуждого ей. Можно предположить, что градус этого неприятия повышается пропорционально уменьшению влияния высших, социальных уровней движения, но, точно так же, как действие последних никогда не сходит на нет, при движении в обратном направлении от простой биохимии к тонким особенностям социального устройства никогда не обращается в нуль и это фундаментальное отрицание самой жизнью всего иного по отношению именно к ее сложившимся формам.
Да, на уровне созидаемой и накапливаемой нами культуры мы и в самом деле готовы принять многое из чужеродного, но что-то органическое, глубоко подкожное в нас едва ли не каждый раз низводит эту привитую ею готовность к простому примирению с ним. Совсем не редкость, когда не только явно иноплеменное, но и отделяемое от всего привычного нам куда меньшей дистанцией, предстает перед нами как нечто, для восприятия чего необходимо преодоление каких-то серьезных психологических барьеров.
Именно эти подкожные, уходящие на субклеточный уровень барьеры между нами и оказываются в конечном счете подлинным основанием всех тех различий, которые обнаруживаются между существующими в нашем мире культурами. Именно это фундаментальное врожденное иррациональное противостояние самой биологической ткани всему тому, что хоть чем-то отличается от нее, и оказывается подлинным истоком любой вражды между ними. Поэтому в вечном противостоянии племен и народов нельзя видеть лишь инстинктивное стремление каждого из них к устранению своих конкурентов и захвату больших ресурсов своего собственного жизнеобеспечения. И уж тем более нельзя видеть причину этого непреходящего противостояния всех друг другу в тех мифах, что постоянно порождаются самими враждующими культурами.
Конечно, и конкурентная борьба за источники собственного жизнеобеспечения играет далеко не последнюю роль в нашем мире, но все же одной только ею нельзя объяснить ничего. Ведь уже сами расстояния, отделяющие нас друг от друга, способны значительно понизить градус взаимного отторжения, но действительность зачастую показывает совсем другое - чем дальше иноплеменник, тем острее его неприятие.
В Песне о Роланде, средневековой эпической поэме, исторической основой которой служили походы Карла Великого, жаждущий отомстить за гибель героя король вооружается чуть ли не против всего мира. Казалось бы, что ему, да и сложившим эту песнь соплеменникам Роланда, а впрочем, и тем, кто еще тогда слушал ее, до всех тех далеких народов (среди которых, кстати, есть и мы, русские), о которых они и слышать то могли лишь случайно? Однако априорная готовность французов к вооруженной вражде с ними явно налицо. Марсиане Герберта Уэллса прилетают на Землю вовсе не с миссионерскими намерениями, и, заметим, гуманистическая мысль того времени не восстала против такого представления о развитой инопланетной цивилизации. Но нужно ли говорить, что в этом опубликованном уже на пороге ХХ века (1898 г.) романе отразились вовсе не намерения самих марсиан, но что-то такое, что скрыто глубоко в нашей собственной природе. Да и в знаменитую панику 30 октября 1938 года, которая охватила чуть ли не всю Америку, вылилось в конечном счете все то же - наш собственный страх перед всем чуждым нашей же собственной природе. Не только природе нашего духа, но и нашей органике. Напомним, что в тот воскресный вечер радиотеатр (а в те поры радио с успехом играло роль сегодняшнего "друга семьи" телевизора) "Меркурий" на Си-Би-Эс передавал постановку, созданную по мотивам "Войны миров".
Разумеется, и рождаемые любой культурой мифологемы вносят свой вклад в дело всеобщего разделения, но все же они лишь идеологизируют то, что давно пусть и в другой форме - существует без них. Ни одна мифологема не может родиться на совершенно пустом месте, и сама из себя она не в состоянии вызвать ни любовь, ни ненависть. Идея, овладевшая массами, - сказал философ, становится вполне материальной силой, но все идеи овладевают массами и становятся материальной силой только там, где они опираются на вполне материальные институты.
В своих истоках именно разнообразие формирующихся в разных регионах этотипов определяет собой различие всех, начиная с региональной, культур. Поэтому даже сходные формы и социальности, и менталитета, надстраиваясь над фундаментом прочно вписанной в контекст регионального микрокосма скрытой ритмикой самих биологических тканей, через столетия способны давать совершенно различные результаты.
Казалось бы, католицизм и православие базируются на одной и той же религиозной догматике, но даже конфессиональные различия между ними оказывались столь велики, что неприятие одним исповеданием другого временами затмевало собой ненависть к общему врагу.
Крестоносцы, в 1204 году штурмовавшие Константинополь, вероятно, меньше всего думали о том, что объединяет их с его защитниками; и отступление от первоначальной цели похода едва ли воспринималось ими как прямая измена религиозной идее.
"Жители города, предавая себя в руки судьбы, вышли навстречу латинянам с крестами и святыми изображениями Христа, как то делается в торжественных и праздничных случаях; но и это зрелище не смягчило души латинян, не умилило их и не укротило их мрачного и яростного духа: они не пощадили не только частное имущество, но, обнажив мечи, ограбили святыни Господни и звуком труб побуждали коней идти вперед... О разграблении главного храма нельзя и слушать равнодушно. Святые аналои, затканные драгоценностями и необыкновенной красоты, приводившей в изумление, были разрублены на куски и разделены между воинами вместе с другими великолепными вещами... Было весьма трудно смягчить мольбами и умилостивить варваров, раздраженных и исполненных желчи до того, что ничто не могло противостоять их ярости; если кто и делал такую попытку, то его считали безумным и смеялись над ним. Кто сколько-нибудь им противоречил или отказывал в требованиях, тому угрожал нож; и не было никого, кто в этот день не плакал. На перекрестках, в переулках, в храмах - повсюду жалобы и плач, рыдания, стоны, крики мужчин, вой женщин, грабежи, прелюбодейство, плен, разлука друзей. Благородные покрылись бесчестьем, старцы плакали, богатые бродили ограбленными. Все это повторялось на площадях, в закоулках, храмах, подвалах. Не было места, которое оставалось бы нетронутым или могло бы служить убежищем для страдальцев. Бедствия распространялись повсюду" - свидетельствует византийский писатель Никита Хониат в своей "Истории".
Запад через два с половиной столетия оставил тот же многострадальный Константинополь на расправу туркам: лишь Генуя послала на двух галерах 700 солдат во главе с кондотьером Джованни Джустиниани, да Венеция - два военных корабля. Жители же Галаты - экстерриториального квартала генуэзцев на азиатском берегу Босфора - заявили о своем нейтралитете, а в действительности помогали туркам, надеясь сохранить свои привилегии. Утишение совести легко находилось в том, что съежившаяся до стен древнего города Византия все-таки была не столь уж и правоверной, чтобы жертвовать ради ее спасения своими драгоценными жизнями и своим имуществом. А впрочем, когда Константин XI обратился к Западу за помощью (и помощь была торжественно обещана), это вызвало недовольство у тех, кому судьба империи стала безразлична, но и у его собственных подданных. Не кто иной, как командующий византийским флотом Лука Нотара публично заявил, что "предпочтет, чтобы в Городе господствовала турецкая чалма, нежели папская тиара".
Принципы так называемой "рыночной экономики" генетически восходят вовсе не к абсолютам незыблемой для любых условий абстрактной экономической теории, но в первую очередь к началам англо-саксонской культуры, к основаниям чисто европейского менталитета, окончательно сформировавшегося в ходе Реформации. В сущности говоря, это созданный лишь одной из мировых культур - миф, что они равно применимы к любому обществу вообще. Сама жизнь показала, что даже самая добросовестная попытка полной реализации организационных начал такой экономики в принципиально иной культурной среде вовсе не гарантирует соответствие подчинившегося им хозяйства сложившимся западным стандартам.
Статус "правового государства" вовсе не обретается механическим принятием пусть и доказавших свою эффективность в иноплеменной практике, но так и оставшихся чуждых национальному духу юридических эталонов; и дело здесь вовсе не в шкурном нежелании жадной для всяческих привилегий власти поступаться какими-то своими прерогативами и даже не в нежелании низов подчиняться их дисциплинирующим установлениям. Заметим, древнее понятие юстиции не в одной только в латыни восходит к категории справедливости: ведь и русское слово "право" имеет один корень с нею же. Врожденные любым народом представления о правде, правильности, праведности, справедливости - в принципе неотделимы от (да простится нам эта тавтология) правильно организованного права; и только тогда не будет внутреннего отторжения его устоев, когда оно в полной мере соответствует именно им. Все то, что противоречит врожденным представлениям о какой-то высшей гармонии отношений между людьми, воспринимается и всегда будет восприниматься как аналог того самого дышла, которое "куда повернул, туда и вышло". Поэтому свойственный русскому человеку правовой нигилизм - это вовсе не стихийное отрицание им всякой социальной дисциплины. Он проистекает не из того, что нашей природе вообще чуждо подчинение единому уравнивающему всех закону, но из того, что сам закон, сама концепция права, если угодно, его философия, давно уже перенимаемая нами с Запада, далеко не всегда отвечает именно этим впитываемым с молоком матери представлениям. Нам, что говорится, по крови и правильней, и праведней, и справедливей именно персонифицированное отношение ко всем отправлениям власти. Нам куда как ближе правоприменительная практика, одушевленная известной долей отеческого отношения к подвластным (в современной политологической терминологии - разбавленная долей патернализма), нежели полностью обезличенный мертвый и - в нашей духовной среде - мертвящий многое вокруг себя закон. Можно сколько угодно глумиться над дикой ментальностью социально неразвитого, иммунного к личной свободе русского человека. Поглумился над этим и в общем-то глубоко национальный поэт ("Люди холопского звания - сущие псы иногда, чем тяжелей наказание, тем им милей господа"). Но это органическое тяготение к составляющему один из, может быть, самых фундаментальных устоев всего нашего национального духа подсознательному представлению о правде и справедливости одним только пером законодателя никак не вычеркнуть.
14
Таким образом, ничто из того, что рознит народы, не может быть объяснено лишь степенью их приверженности тем или иным ценностям, тем или иным идеалам. Все обстоит куда как серьезней, ибо в конечном счете именно глубинный диссонанс этотипических алгоритмов представляет собой подлинную первопричину всех отличий. А значит, - и самое фундаментальное основание любой вражды между нами. И что бы ни формировалось затем в надстроечных над сугубо биологической тканью этажах, все это будет лишь далеким отголоском именно тех отличий, которые существуют между скрытыми от внешнего взгляда ритмами дыхания разноязыкой человеческой плоти.