В своем точном и полном значении слово «культура» охватывает всю сумму приобретений, материальных и нематериальных, которые сделаны человечеством в процессе труда, и которые возвышают, облагораживают его жизнь, давая ему власть над стихийной природой и над самим собою. Сюда входит и развитие орудий, применяемых людьми в их совместной борьбе за существование, и способы их сотрудничества — сочетания их усилий в этой борьбе; и физическое совершенство тела — его сила, ловкость, красота, — достигнутое сознательным его упражнением; и язык людей, объединяющий их деятельность путем взаимного понимания; и все познание, воплощающее накопленный опыт их прошлого; и искусство, связывающее многообразные переживания людей единством настроения; и обычаи, нравственность, правовые, политические учреждения, отливающие жизненное общение людей в определенные, строго выработанные формы. Все это законно и правильно рассматривается, как элементы человеческой культуры.
Но когда говорят о «культурных задачах», то, обыкновенно, понятие суживается, и в нем подразумевают только одну сторону целого, одну часть его элементов, именно так называемую «духовную культуру»: мировоззрение, художественное творчество, этические, политические отношения и т. п., — то, что всего точнее обозначается как «идеология», общественное сознание людей. В этом, наиболее общепринятом смысле, буду и я касаться вопроса о культурных задачах нашей эпохи. Дело в том, что понятие культуры суживается здесь не случайно, и не случайно, когда дело идет об ее задачах, идеология выступает на первый план, как бы заслоняя «материальную» сторону жизни. Задачи материальной культуры сводятся всегда к одному — к развитию производительных сил общества, его власти над внешней природой; они и ставятся, и разрешаются практически, конкретно, на поле непосредственной трудовой деятельности людей, в сфере производства. Как усовершенствовать то или иное орудие, как использовать ту или иную стихийную силу, как найти новые источники энергии для планомерной эксплуатации, каким способом распределить и сгруппировать рабочие силы для наилучшего достижения данной технической цели, — вот вопросы материальной культуры: их не приходится наследовать в общей форме, как социально-культурные задачи.
Иное дело вопросы идеологии. Они всегда тяготеют к системе, к единству; их частные решения неизбежно подчиняются общим тенденциям, или «принципам». Принципы мировоззрения, мирочувствования, социального поведения концентрируют в себе сущность целых обширных формаций духовной культуры, выражают собою целые линии социально-идеологического развития, потому, если дело идет о смене таких принципов, т. е. о перестройке систем социальной идеологии, то перед нами выступают «культурные задачи» эпохи в самом широком их значении, в общечеловеческом их масштабе.
И все-таки нет двух отдельных культур, материальной и духовной. Как только мы захотим понять жизненный смысл и происхождение объединяющих идеологических принципов, исследование приведет нас к «материальным» условиям, т. е. техническим и экономическим. Технический уровень общества, его экономическое строение — вот чем определяются его культурные задачи, вот откуда они исходят.
Но рассмотрим эту связь более конкретно, чтобы, опираясь на нее, выяснить в существенных чертах культурные задачи нашего времени.
В те времена, когда общество не распадалось на борющиеся классы, а было едино в своей организации, — единой была и его культура.
Среди родовой общины господствует одинаковое мировоззрение, одинаковое мирочувствование, одни и те же нравственные понятия у всех ее членов, от ее руководителя-патриарха до усыновленных ею пленников-«рабов».
Феодальная система, в ее чистом виде, заключала в себе разделение людей на сословия — властвующих и подвластных, но еще не знала борьбы между ними. И здесь культура остается едина, но в ней намечается внутренняя двойственность. Религия одна и та же, но некоторые части ее учения составляют «тайну» духовного сословия, и недоступны остальным членам общества, которым, однако, и в голову не приходит сомневаться в истине и глубоком значении этой «тайны». Обычаи, нравственные понятия тоже в равной мере признаются всеми без различия сословий, — но сами делают различия между ними. То, что допустимо и нравственно для феодала, недопустимо и безнравственно для вассала-крестьянина, а также и наоборот. Для одного добродетелью является гордость, а для другого — смирение; первый имеет право быть распущенным, но был бы навеки опозорен малейшим проявлением трусости; второй не обязан быть бесстрашным, но не должен уклоняться на стезю разврата, и т. д. Тут вовсе нет двух моралей, господской и рабьей, а есть одна, господско-рабская мораль, в силу которой подчиненный в своем властителе уважает то, что счел бы для себя гнусным, а властитель признает нормальным для своего подчиненного то, чего никогда не подумал бы дозволить себе самому.
В обществе новейшем, классовом, царствует уже не простое разделение, а борьба; единства культуры нет, и быть не может. Каждому классу свойственно иное миропонимание, чем другим классам, иная оценка и нормы человеческого поведения, Те самые религиозные верования, которые для захолустного крестьянина представляют незыблемую и священную истину, для просвещенно-либерального буржуа представляют не более как жалкий предрассудок; те нравственные понятия, на которых основывает свое социальное поведение крепостник-помещик, — вреднейший пережиток прошлого с точки зрения сознательного рабочего. Даже единство национального языка, внешним образом связывающее различные классы, в значительной мере является иллюзией: не говоря уже о том, что самый лексикон различных слоев общества далеко не вполне совпадает, одни и те же слова для людей разных классов выражают различное содержание, потому что различен их опыт и жизненные тенденции, с которыми они к нему подходят. Что может быть поучительнее в этом отношении, чем тот смысл, который вкладывают в слова «свобода» и «порядок» с одной стороны капиталист, считающий стачку грубым нарушением обоих этих принципов, с другой стороны — его рабочий, устраивающий стачку как раз для того, чтобы получить больше свободы и внести в жизнь больше порядка?
И при этом различные культуры не просто существуют рядом, каждая в своей сфере, среди своего класса; нет, они противостоят друг другу, как непримиримо-враждебные силы, каждая стремится вытеснить остальные, признавая только себя истиной, а прочие — ложью. Круг влияния каждой из них меньше и больше того класса, который ее создает; господство и упадок этого класса отражаются в господстве и упадке его культурного влияния на все общество. Так, в эпоху подъема буржуазии, тот строй мысли и чувства, который в ней развивался, подчинил себе значительную часть прежней феодальной аристократии; а затем рабочий класс долгое время воспитывался в нем, и теперь не без труда стряхивает последние его остатки. Культурно-классовая борьба ведется не только между различными классами, но и внутри их.
Очевидно, что для нашего, капиталистического общества вопрос о культурных задачах времени не может быть поставлен иначе, как по отношению к определенному классу или классам. Всякая попытка исследовать его на иных основах была бы неизбежно бесплодной.
Когда говорят о культурных задачах, то несомненно, подразумевают некоторую жизненную целесообразность: культура зачем-то необходима, и притом не безразлично какая, а именно определенная, по своим формам и по своему содержанию. Значит, прежде всего надо ясно понять эту целесообразность или, другими словами, точно установить, для чего служит культура, какова ее реальная, практическая роль в общественной жизни людей.
Всего легче мы можем это сделать, если мысленно вернемся к самому началу всякой культуры вообще, — к ее первичному зарождению среди человечества. Как ни мало мы знаем о тех доисторических временах, но имеются научные данные и выводы, вполне достоверные, и вместе с тем вполне достаточные для нашей цели. Так, вне всякого спора находится тот факт, что древнейшим и первоначальным элементом культуры — дело идет у нас, конечно, о «духовной» культуре, была речь.
Слово было той основной ячейкой, из каких затем строился мало-помалу весь идеологический мир. Разумеется, слово, взятое в его живой конкретности, вместе с его значением: голое сочетание членораздельных звуков еще вовсе не было бы словом. Я не стану говорить здесь о том, каким образом само слово произошло из коллективно-трудового акта: это предмет сам по себе очень интересный, и относительно него существует вполне надежная научная теория, — но он отвлек бы нас от нашей темы[1]. Для нас важнее то, что слово — орудие общения людей — было родоначальником познания, т. е. коллективного собирания и обработки человеческого опыта в понятиях, а затем из слов и понятий строились все более важные культурные образования — нормы, доктрины и т. д.
Происхождение понятия из слова, «мышления» из речи мы берем здесь прямо, как принятое научное воззрение. Понятие это и есть слово, только в ослабленном, неполном виде, лишенное своей оболочки звука; мышление — внутренняя речь. Тожество речи и мышления обнаруживает всецело социальный характер духовной культуры, которая не может существовать без ее внешнего выражения в человеческом коллективе, и которая поэтому справедливо называется общественным сознанием людей.[2]
Итак, что включали в себя, что выражали те слова-понятия, которые впервые образовались в незапамятные эпохи и послужили зародышем идеологического мира? Они были обозначением коллективно-трудовых действий.
Это были простые, устойчивые сочетания звуков («слова-корни»), которыми привычно сопровождались разные акты совместной работы людей, — трудовые крики, нечто вроде трудовых песен позднейшего времени. Каждый такой крик являлся естественным и для всех членов первобытного коллектива понятным символом того действия, с которым был связан. Он служил работникам прежде всего для того, чтобы ободрять друг друга в процессе труда (как, положим, «Дубинушка» наших приволжских крестьян), затем — чтобы поддерживать ритмическое соответствие индивидуальных действий (подобно тому, как звук «у-ух» в «Дубинушке» представляет сигнал для мгновенного объединения усилий); в дальнейшем те же звуки стали употребляться и в качестве призыва к работам, в роде повелительного наклонения наших глаголов. Все эти основные функции, как видим, сводятся к одному: первобытная речь служит способом организовать совместный труд членов первобытного коллектива, идеология в своем зарождении выступает как организующая форма социально-трудовой жизни.
Сохраняется или изменяется это практическое значение идеологии, этот ее жизненный смысл, в ее дальнейшем развитии?
От языка доисторических дикарей с несколькими десятками слов-корней, трудовых сигналов, достаточных для их несложной борьбы за существование, до языка нынешних культурных наций, заключающего сотни тысяч отдельных обозначений и почти бесконечную возможность их варьировать и усложнять — расстояние, бесспорно, громадное. Но присмотритесь внимательно, какую объективную роль играет все это колоссальное богатство форм современной речи, и вы всюду найдете в основе ту же функцию — организовать социальное бытие людей.
В самом деле, нет никакой надобности доказывать, как вещь очевидную для всякого, — что вся гигантская система современная сотрудничества, распределения, присвоения, эта система, охватывающая десятки и сотни миллионов человеческих единиц, организуется при помощи словесных символов. Путем словесного общения, напр., «договора» работника с капиталистом устанавливается место человека в сфере производства, словесными указаниями определяются размеры, характер, условия его труда, отношения его к другим работникам и т. д.
Посредством «переговоров» совершается каждый акт менового процесса, составляющего душу современной экономической организации; всюду, где устанавливается какое-либо взаимоотношение собственности, социальной силы, права и т. д., оно необходимо оформливается, определяется, закрепляется, т, е. социально организуется путем его словесного выражения, в точных схемах гибкой, развитой человеческой речи.
Конечно, идеологическая область языка шире непосредственно трудового процесса и возникающих из него экономических отношений. Но возьмем явление в самом общем его виде: один человек, посредством слов или мимики или письма или каких угодно знаков сообщает нечто другому человеку. Спрашивается, что объективно при этом происходит, какое реальное жизненное изменение? Очевидно, такое, что между этими двумя лицами создается нечто общее; это нечто, входившее до взятого нами момента в опыт первого, входит теперь также в опыт второго и, прямо или косвенно, влияет отныне на его действия. Следовательно, при помощи этого акта первый приспособляет к себе второго, вместе с его действиями. Но в этом и состоит процесс организации — в приспособлении одних жизненных процессов к другим. И если социальная жизнь бесконечно усложнилась, элементарные трудовые действия в борьбе людей за существование сменились многообразно расчлененной системой труда, с ее бесчисленными экономическими соотношениями, с бесчисленными идеологическими выражениями и отражениями, — то человеческая речь продолжает и здесь выполнять прежнюю «культурную задачу», только в соответственно усложненном виде: задачу организации.[3]
Иначе ли обстоит дело с другими, производными идеологическими формами — познанием, искусством, моралью и т. п.?
Познание заключается в объединении, в систематизации опыта посредством понятий, т. е., в сущности, посредством слов. На своих первых стадиях оно сводилось к ничтожному числу простых технических правил, сохранявшихся среди родовой общины и выразивших обычные методы ее труда. В этой фазе его жизненная роль ясна до очевидности: оно организует трудовую деятельность общины. Но современное познание в миллионы раз превосходит своей сложностью, богатством содержания, свою зародышевую форму. Оно охватывает самые различные области, и казалось бы, что, напр., абстрактно-научные теории, или философские идеи, нельзя даже сравнивать по их жизненной функции с какими-нибудь социально-практическими правилами; казалось бы, что теперь существует самодовлеющее, «чистое» познание, которое вовсе не имеет отношения к организации общественной жизни и деятельности. Рассмотрим, однако, ближе связь познания и жизни.
Современную технику крупно-капиталистического производства, машинную технику с полным основанием называют научной. Это значит, что в ней человеческий труд в своем применении к силам и вещам внешней природы направляется и регулируется научными данными и выводами, т. е. организуется наукой. Таким образом в этой сфере познание, как видим, сохранило свою прежнюю роль; и притом не только низшие, частные понятия, но и самые отвлеченные, самые общие, самые далекие от конкретности явлений. Напр., какие идеи могут быть абстрактнее, «чище», дальше от жизни, чем концепции аналитической геометрии, интегрального счисления, теория рядов и т. п.? И тем не менее они руководят техникой в организации огромной массы механических и инженерных работ. Нельзя построить мост, большое здание, сколько-нибудь сложную машину, не выполнивши предварительно массу вычислении при помощи этой, так называемой, высшей математики; иначе получится либо бесплодная растрата материалов, либо — еще хуже, будет построено нечто негодное и опасное для людей. Какая наука может казаться более самодовлеющей и бескорыстной, чем астрономия? а она, как авторитетный организатор, управляет мореплаванием, географическими и топографическими работами, ее указания часто необходимы и в деле проведения дорог, и в военном деле, и в земледелии, а до известной степени и во всяком практическом деле, потому что на ней основано измерение времени — основа распределения всякого человеческого труда. Теория света представляется чистейшим удовлетворением человеческой любознательности; между тем она находит широкое руководящее применение и в сахарном, и во многих химических производствах, и в фотографическом деле, и т. д. Примеры можно приводить без конца, и все они показывают одно: в технической области познание всецело сохраняет свою первоначальную функцию, состоящую в том, чтобы планомерно организовать общественно-трудовой процесс.
При этом, так как само познание организовано и постоянно вновь организуется в систему, то было бы неправильно вырывать из него тот или иной клочок, и отдельно спрашивать; а каким способом организует социальную деятельность людей, положим, такая-то теорема дифференциального счисления, или такой-то вывод теории электричества? В жизненной системе каждая часть служит для целого, и через него, следовательно, для той функции, которую оно выполняет.
Это позволяет нам понять объективную роль тех философских, метафизических, религиозных концепций, отношение которых к непосредственно-трудовой сфере жизни установить особенно трудно: какая-нибудь идея «субстанции», «чистого бытия», «верховного абсолюта» и т. п. Их назначение объективно состоит, или состояло в том, чтобы стройно объединять, целостно систематизировать, словом — организовать то или иное мировоззрение, которое в себе суммирует обыденное и научное познание данной эпохи, данного класса, — познание, вместе с его практической ролью.
Если же от технически-трудового процесса мы обратимся к другим областям социальной жизни и борьбы, то организующее значение познавательных систем вообще, и религиозных, метафизических, философских понятий в особенности обнаружится для нас еще очевиднее. В древние времена религия была той связью, которая сплачивала, неразрывно объединяла общество в его отдельности, в его борьбе с другими современными ему обществами, религиозное сознание было для племени, а затем для общества, и еще позже — для нарождавшихся классов, той всеобъемлющей организующей формой, которой определялись рамки совместного действия, взаимной поддержки людей.[4] Религия была постоянным знаменем общественных групп в их антагонизмах и конфликтах; а знамя, само по себе, не оружие и не цель борьбы, это — организующий символ для армии. С такой точки зрения для нас будет вполне понятно и естественно, что люди объединялись и жертвовали жизнью из-за вопроса ομοονσιος или ομοιοναιος («единосущный» или «подобосущный»), о написании Iсус или Iисус и т. п.; религиозная схема, иногда сравнительно даже случайная, организовала людей для защиты их живых интересов, и эта, впоследствии отброшенная развитием форма познания, была им нужна, чтобы координировать их действия, собирать и концентрировать их силы, как делает в других случаях повелительный голос вождя-организатора.
В дальнейшем такую же роль стали выполнять философские и научные теории. Освободительно-индивидуалистическая философия, в разных ее видах, была жизненной руководительницей и знаменем прогрессивных общественных слоев от эпохи возрождения до революций XIX века. Теория Коперника не только обобщала астрономический опыт веков, но и группировала вокруг себя людей, интересы которых не мирились с традиционным мировоззрением той эпохи и с интересами его носителей, господствовавших тогда классово. А в наше время понятие «научного социализма», соединяющее идею научного познания с лозунгом классовой организации, прекрасно раскрывает организующую функцию научной мысли.
Поставим вопрос о реальном, объективном смысле познания в самой общей его форме: что в действительности происходит, когда нечто познано? К накопленной людьми сумме опыта прибавляется некоторый новый опыт, имеющий значение не для одного какого-нибудь человека, но для всякого, кому он будет «сообщен». Значит, отныне этот новый опыт, во-первых, передаваясь от одного члена коллектива к другому, увеличивает собою то общее жизненное содержание, которое их сближает, которое дает им общую опору в жизни, увеличивает их взаимное понимание, а тем самым упрочивает и облегчает единство их практического действия. Во-вторых, этот новый опыт должен приниматься во внимание в последующей деятельности членов коллектива, трудовой, познавательной и всякой иной, с которой он может прийти в соприкосновение; т. е, последующая деятельность, производственная и культурная, в той или иной мере уже будет им направляться, регулироваться, контролироваться. Но все это вместе — объединение деятельности людей, ее регулирование, контроль и т. под., — все это и составляет процесс ее организации.
Итак, усложнившись с развитием социального бытия людей, роль в нем познания по существу не изменилась, и осталась организующей, какой она была с самого доисторического ее начала.
Что касается искусства, то место, занимаемое им в жизни людей, аналогично тому, какое занимают в ней речь и познание, вместе взятые. Искусство является и орудием общения людей, и средством собирания, систематизации их опыта. Его происхождение теряется так же глубоко в прошлом человечества, и там сливается с происхождением остальной идеологии, всего же теснее связано с первобытным языком и мимикой.
Поэзия еще на пороге исторических времен не обособилась от познания; религиозный миф и эпос представляли главную его форму; в деле воспитания людей они были тем самым, чем является в наше время наука и философия. Магабгарата у индусов, поэмы Гомера у греков, библия у евреев были энциклопедиями жизни; они знакомили человека с его народом, как бы вводили его в жизнь родного коллектива, рисуя ему и человеческие отношения, и явления природы так, как их переживало и понимало его общество. Кода Гезиод писал свои поэмы, из которых одну — «Теогонию» — мы назвали бы учебником мифологии, а другую — «Труды и дни», — учебником сельскохозяйственной техники, то он и здесь, и там в одинаковой мере оставался верен задаче поэта, как она представлялась людям еще в его эпоху.
Впоследствии поэзия принуждена была большую часть своего познавательного значения уступить науке и философии. Но все же она в значительной мере продолжает быть учительницей жизни, а особенно — воспитательницей чувства людей. Внося в души различных людей общность восприятия жизни и общность настроения в самом широком смысле слова, она неизменно выполняет свою организующую роль в социальной системе.
Танцы и музыка с самого начала были специально выражением чувства и настроения, своеобразным «языком эмоций». В жизни сохранившихся до нашего времени племен родового и раннего феодального быта они играют еще очень значительную и вполне определенную практическую роль. Перед выступлением на войну, на большую охоту, перед племенным собранием для обсуждения важных дел, перед всяким крупным общественным предприятием они постоянно выступают на сцену, причем выполняются в традиционных, веками сложившихся формах, как необходимые священнодействия.
Характер их, для каждого рода случая особый, таков, что они должны создавать в участниках единое, общее настроение, наиболее подходящее к целесообразному, дружному выполнению предпринимаемого дела: военные танцы подражают разным перипетиям войны, воспроизводя их в идеализированном виде, а сопровождающая их музыка бурная, боевая; «танцы совета» и соответственная им музыка обыкновенно серьезные, плавные, важные, и т. д. Это — предварительная организация действующих сил коллектива для намеченной им работы.
В дальнейшем развитии танцы утрачивают эту прозрачную определенность их функции, как и большую долю своего идеологического значения. Мы их знаем почти уже исключительно как «средства развлечения». Они, однако, вполне сохранили свой открыто-социальный характер. Создавая единство настроения, они способствуют психическому сближению людей, и это их свойство, сознательно или бессознательно, продолжает эксплуатироваться, в особенности для подготовки семейной связи между молодыми людьми брачного возраста. Даже в приятном возбуждении, вызываемом танцами, существенным моментом является социальное единение людей в их физической активности.[5] Вообще, оставаясь одним из видов идеализированного языка эмоций, танцы обладают и организующей функцией, подобно языку, только, разумеется, очень ослабленной количественно.
В гораздо большей степени то же самое относится к искусству музыки. Ее родство с танцами совершенно такое же, как родство речи с мимикой. Музыка представляет в наше время сложный и высокоразвитый язык эмоций, благодаря этому она удержала в значительной мере и непосредственно-организующую роль, очевидную для всякого, в форме, напр., трудовой песни и марша. Целый ряд мифов о волшебной музыке и песнях, которым подчиняются силы стихий и людей, идеально выражает это значение искусства гармонии и мелодии для борьбы с природой, для победы над нею.[6] Не случайно некоторые мыслители-идеалисты (особенно Шопенгауэр) ставили музыку в прямую связь с миром «идей», т. е. высших организующих форм бытия, по их понятиям.[7] Отбросив метафизическую оболочку и преувеличение, мы получим из этого то, что есть на самом деле: музыка — одна из организующих форм социального бытия.
Скульптура, живопись, архитектура, действуя другими средствами, достигают по существу тех же целей, как поэзия с одной стороны, музыка — с другой. Художественные пластические образы, подобно понятиям, концентрируют, закрепляют человеческий опыт и передают его коллективу. Миф о божестве и его статуя, бытовой очерк и жанровая картина, живой рассказ о минувших победах и колонны, арки, памятники, воздвигнутые по поводу их — могут быть вполне параллельны по содержанию, различаясь лишь способом символизации. Мировые типы в скульптуре и живописи, подобно мировым типам в поэзии, охватывают не меньшую сумму действительного и важного для жизни, чем высшие концепции философии, чем высшие обобщения науки. Идеал жизни полной и могучей, гармоничной и всепобеждающей, выражен в скульптуре античного мира, в статуях его богов, ярче и, быть может, глубже, чем в философии «сверхчеловека» у Ницше. Великие культурные идеи всех нагляднее, всего целостнее, всего убедительнее выступают именно в пластических и живописных образах.
Но те же искусства не менее способны организовать коллективные чувства и настроения. Целая область живописи — ландшафт — по содержанию вполне параллельна музыке и лирической поэзии. Архитектура же вообще может рассматриваться, как язык длительных и глубоких коллективных настроений по преимуществу. Разве архитектура гигантских сооружений императорского Рима не есть сплошное каменное выражение национальной гордости властителей мира? И разве готический храм не представляет вековой каменный призыв к отрешению от всего земного? Отсюда — огромное воспитательное значение архитектуры: она воплощает, и закрепляет, и непрерывно передает от поколения к поколению преобладающие социальные эмоции народов и классов; она организует чувства потомков в соответствии с переживаниями их предков, — больше всякого другого искусства она — хранительница организующей традиции.
Как видим, универсальный смысл искусства — его культурная задача — тот же, какой составляет социальную душу познания и речи: организация, сплочение коллективов различных ступеней и типов путем объединения человеческих переживаний, путем оформления опыта и чувства людей.
Обширнейшая в наше время культурная область — мир норм — имела своим зародышем стихийный обычай. Первоначально обычай являлся просто жизненной привычкой, выработанной в борьбе людей за существование, и непрерывно сохранявшейся в родовом обществе при помощи воспитания и подражания. Тогда он, охватывая всю жизнь людей, и был, собственно, не нормой, выраженной в словах и понятиях, указывающей, как «должно» действовать, жить, думать, — а непосредственным фактом. Идея долженствования — отличительный признак норм — не может возникнуть, пока нет мысли о возможности уклонения от привычного хода жизни. Когда же усложнение трудового процесса и возрастающая изменчивость человеческой организации делают подобные уклонения событием не столь исключительным и не столь непонятным для коллектива, как было вначале, тогда и борьба против них со стороны коллектива систематизируется посредством нормы. Схемы — «не должно поступать так-то» и «должно действовать так-то» — выражают сложившееся направление социальной активности, и передаваясь от человека к человеку, от отцов к детям, в дальнейшем регулируют эту активность, управляют ею, организуют ее в данном направлении. Напр., «не должно покидать родичей во время битвы с врагом; поступающего же таким образом следует изгнать из общины», — эта норма сразу объединяет всю общину в ее воздействии на человека, обнаружившего недостаток необходимой храбрости, — и обычай организует тогда коллективный акт устранения негодного члена, как сделал бы это впоследствии властный организатор своим распоряжением.
Впоследствии хранителем и истолкователем обычая становится именно такой организатор — патриарх родовой группы, а еще позже — феодальный властитель или жрец. Тогда обычай принимает ту форму, которую социологи называют «обычным правом»: обычай, имеющий своим органом власть, которая правит обществом. Это, однако, отнюдь не означает полного отказа со стороны самого общества в его целом от непосредственной защиты обычая, от непосредственная воздействия на его нарушителей; но защита практическая, боевая, напр., физическое наказание преступника, организуется обязательно властью; а для коллектива самого по себе остаются иные способы воздействия, словесно-идейные, т. е. общественное порицание, негодование, презрение и т. под., — то, что мы называем «нравственным» влиянием.
Так начинала из обычая дифференцироваться нравственность; но вполне обособилась она лишь на следующих ступенях развитая, в обществе меновом. Неорганизованность меновой социальной системы, ее постоянно умножающиеся противоречия, порождали усиленную потребность в нормах, регулирующих эти противоречия, организующие взаимные отношения людей. Обычай, с его медленным развитием и крайним консерватизмом не мог удовлетворить такой потребности при чрезвычайно, по сравнению с прежним, ускоренном движении общественной жизни. Возникает новый тип норм — правовые; они отличаются тем, что не только приводятся в исполнение через особые общественные органы — разного рода власти, — но также и планомерно создаются при посредстве таких органов, систематически вырабатываются ими для общества: законы, указы, административный правила и т. д.
В то же время окончательно выделяется область нравственных норм. Общество меновое лишено сплоченности древних коллективов, индивидуалистически раздроблено на независимые хозяйства; и все же оно в его целом, или его отдельные классы продолжают сохранять и защищать силою коллективного мнения некоторые общие формы взаимоотношений, особенно устойчивые, которые они лишь со стихийной медленностью, незаметно для себя самого, изменяют или замещают новыми. Носителем этих норм является по-прежнему коллектив; а он при формальной раздробленности общества недоступен сознанию индивидуума, который среди всеобщей борьбы и противоречий видит всюду лишь отдельные хозяйства и отдельные личные интересы; благодаря этому нравственная норма не может быть отнесена людьми прямо к тому коллективу, жизнь которого она организует. Но она не может также быть отнесена и к обособленной личности, потому что личность принуждена ей подчиняться или страдать от ее нарушения, и зачастую находит прямое противоречие между этой нормой и своими ясно сознанными интересами. В результате — норма представляется людям, как внешняя сила, тяготеющая над ними и от них совершенно независимая. Отражение нормы в индивидууме — «голос совести» — рассматривается как внушение со стороны этой внешней силы, руководящей человеком. Такова нравственность; ее практически-организующая отношения людей функция познается фетишистически, и это маскирует ее истинную «культурную задачу».
Тот же фетишизм, впрочем, свойствен и правовым нормам; — при этом более мелким и частным из них, открыто для всех создаваемым специальными органами, он, естественно, присущ в гораздо меньшей степени, — общим же основам права — в гораздо большей, приблизительно такой, как нравственным принципам. И источник его тот же самый: эти основы стихийно и бессознательно вырабатываются коллективом обще-социальным или классовым, недоступным мышлению личности, — а частные правовые нормы подчиняются общим, как организующим жизнь коллектива во всей ее широте.
Наименьшим объективным значением обладают нормы приличия, вежливости, моды и т. п. Это — своего рода мелкая нравственность внешних манер и наружности людей; она и фетишистична, как настоящая нравственность, и так же стихийно охраняется коллективом, классовым или групповым, посредством его общественно мнения. Назначение подобных норм состоит в том, чтобы организовать обыденное общение людей с наименьшими трениями, с наименьшими противоречиями — вещь особенно важная в эпоху крайнего разнообразия специальностей, интересов и наклонностей. Условные манеры и условная внешность, объединяя разнородные в других отношениях элементы, создают некоторое предварительное настроение для их взаимного внимания и взаимного понимания.
Вся нормативная область культуры отличается, как видим, особенной ясностью и несомненностью своего объективного социального значения. Самое понятие «нормы» говорит о регулировании, т. е. организующей деятельности. Некоторое затемнение вносится только фетишизмом норм; однако и он маскирует главным образом их происхождение, а не их жизненную роль.
Против изложенного здесь — по необходимости сжато — понимания духовной культуры возможны два основных возражения. Первое состоит в том; что нельзя культурные формы рассматривать всецело как организующие социальную жизнь, потому что на практике они обнаруживают нередко и прямо противоположную функцию — дезорганизующую. Сущность второго возражения та, что духовная культура, во всяком случае, не только организует жизнь людей, что ее значение шире — она также украшает жизнь. Оба возражения имеют за собою известную сумму фактов, но основаны на недостаточном их анализе.