Аналитическая алгебра основана на счислении бесконечно-малых величин. Понятие о бесконечно-малых возникло еще в классической древности, и однако древние не сумели создать дифференциального и интегрального счисления. Почему так случилось? Ближайшую причину отыскать легко: по различным замечаниям древних философов с несомненностью можно видеть, что бесконечно-малые внушали им своеобразное отвращение (равно как и бесконечно-большие). Я не стану здесь разбирать вопроса о том, чем порождалось это отвращение. Но несомненно, что веке в XVI–XVII, несмотря на все уважение к древней философии, подобного отвращения уже не было. Почему оно исчезло? Идея бесконечно-малой выражает, как известно, лишь стремление неограниченно уменьшать какую-либо данную величину, и вот, именно с XV–XVI века такое стремление возникло в самой технической практике, и стало чрезвычайно важным для нее. То была эпоха зарождения мировой торговли, опирающейся на океаническое мореплавание, и эпоха первого распространены мануфактур. Для мореплавания огромное значение приобрела точность ориентировки, для промышленности — точность приготовления инструментов. Минимальная ошибка в линии курса при путешествии на тысячи верст по великим водным пустыням угрожала не только усложнением и замедлением трудного пути, но зачастую даже гибелью всей «транспортной мануфактуры» — корабля с его экипажем. Стремление уменьшить эту ошибку до практически-ничтожной стало жизненно-насущным. В мануфактуре также минимальные ошибки и неточности в инструментах имели большое реальное значение. Если в ремесленной мастерской работнику, выполняющему свое дело при помощи целого ряда различных орудий, приходилось каждым из них сделать, положим, несколько десятков движений в час, а то и меньше, то в мануфактуре, с ее крайним разделением труда, работник, оперируя все одним и тем же инструментом, производит с ним тысячи однообразных движений за такое же время. Неуловимая для глаза погрешность в устройстве орудия, оказывая свое влияние тысячи и тысячи раз, порождает весьма заметное ухудшение в результатах работы — в количестве продукта, в степени утомления работника, и т. д. Всякую неровность и асимметрию инструмента требуется уменьшить насколько это возможно, не удовлетворяясь окончательно любой достигнутой степенью, — т. е. требуется сводить к бесконечно-малой величине. Естественно, что античное, презрительное отношение к бесконечно-малым должно было исчезнуть и смениться живым интересом: новые мотивы, чуждые древнему миру, были порождены новой социально-трудовой практикой[17].
Обыкновенно рассматривают как случайность или даже курьез ту особенную роль, которую сыграла социологическая теория Мальтуса в генезисе теории Дарвина. Между тем, концепция «борьбы за существование», понимаемой в смысле конкуренции, вовсе не была, разумеется, изобретением Мальтуса: это — весьма общая форма мышления, непосредственно данная самой буржуазно-классовой практикой, экономической жизнью рынка. Тем же объясняется и обратный переход дарвинизма в социологию, где он применяется в качестве буржуазной апологетики.
Наши иллюстрации показывают, как уже теперь, отрывочно и не систематично, обнаруживается в разных областях познания социально-трудовая его природа. Эту отрывочность и бессистемность новая энциклопедия должна заменить всесторонним и целостным выяснением той связи, о которой идет речь. Тут потребуется огромная и трудная коллективная работа по самым различными отраслям знания.
Многие специалисты, вероятно, скажут, что предлагаемая нами реформа в способах изложения и освещения наук просто смешивает науку с ее историей, представляемой с точки зрения социального материализма. Они будут утверждать, что для познания выгодно разделение этих двух его сторон, что объективное содержание научных понятий вовсе не зависит от их социального происхождения, и должно даваться в популяризациях совершенно отдельно от него, именно в интересах упрощения, облегчения дела; в противном же случае на изучающего возлагается сразу двойная задача, весьма разнородная в двух своих частях, — и это должно запутать и затруднить его. Нельзя отрицать, что для специалистов, для людей отвлеченного познания и суженной практики, такое отношение к данному вопросу не только естественно, но также и правильно: их мышление неизбежно будет спутываться и теряться при всякой попытке воспринимать научные идеи, как живые формы, имеющие определенную историю, определенное место в социальном процессе, а не как мертвые, застывшие схемы.
Но ведь не для этих абстрактных людей и предназначается новая демократизация знаний, — а для людей широкой, конкретной, сознательно-преобразующей мир практики. Для «филистера специальности» (выражение Маха) новая энциклопедия будет столь же мало поучительным и неприятным чтением, как безбожная энциклопедия XVIII века — для верных католиков того времени.
Совершенно неверен тот взгляд, будто объективное содержание научной идеи не зависит от ее генезиса, и может быть усвоено полно и точно без отношения к нему. Мысль есть живое орудие практики, а все живое постигается глубоко и прочно только понятое в его развитии. В сущности, даже мертвым орудием, таким как машина, нельзя законченно овладеть, зная его лишь статически, в его данном устройстве и применении, вне связи с историей его выработки из других орудий. Можно, разумеется, научить солдата стрелять из магазинного ружья, не объясняя ему происхождения этой удивительной машины; но ведь можно, пожалуй, не объяснять ему и самого механизма, а обучить его только правилам заряжания, прицела и т. д. Это будут разные степени несовершенства в отношении человека к орудию. Во втором случае, малейшей порчи, малейшего расстройства в механизме будет уже достаточно, чтобы он стал бесполезен, потому что тот, кто его применяет, абсолютно неспособен исправить нарушение. В первом же случае дело, конечно, не так плохо; но полного понимания механизма все же налицо нет; все дальнейшее усовершенствование орудия остается в руках немногих специалистов, знающих пути, которыми шла техника в развитии этого и других механизмов, и способных пользоваться разными комбинациями или вариациями раньше применявшихся методов: базис технического прогресса сужен, коллективное творчество, идущее к великому через накопление неуловимо-малых величин, ограничено и ослаблено. К орудиям живым — понятиям, идеям — все это относится еще в несравненно большей степени; здесь сознательность более глубокая, охватывающая не только статику орудия, но и его динамику, его историю, гораздо необходимее. Знать описательную анатомию и даже описательную физиологию живого существа еще не значит понимать его жизнь, познавательно овладеть ею, предвидеть условия и возможности ее развития. Так же недостаточно знать содержание идеи, каким оно является в данный момент: в ее прошлом лежит ключ к ее будущему.
Уже Эрнст Мах в некоторых своих монографиях, как «Механика», «Учение о теплоте», соединяет изложение науки с изложением хода ее развития, в результате чего получается разрушение многих укоренившихся в науке предрассудков и фетишей, загромождающих познание. Но и этот лучший из идеологов интеллигенции далек от мысли систематически связывать изменения научных идей и методов с условиями и потребностями социально-трудового процесса, хотя в общей форме он и признает эту связь. Для нас же именно в ней суть дела: она оденет абстрактные понятия плотью и кровью той жизни, из которой они рождаются, органическую часть которой они составляют. Сведя экономическую жизнь общества к ее коллективно-трудовой основе Маркс показал способы предвидеть ход экономического развития. Сведя познание к его коллективно-трудовой основе, мы найдем способы предвидеть ход познавательного развития. Здесь мы также получим возможность направлять свою работу с объективным ходом исторического процесса.
Неверно было бы думать, что науки в новом их освещении будут изучаться с большим трудом, чем в их теперешнем, отвлеченном виде. Для людей практики они будут гораздо понятнее, как организующие формы практической жизни, чем оставаясь голыми схемами абстрактного мира истин. Это будет не усложнение, а напротив, упрощение науки[18]. Не только в философии, но даже в естествознании целый ряд вопросов возникает благодаря именно оторванности мышления от практики; и эти вопросы отпадают при восстановлении связи обеих частей опыта.
Так напр., концепция «энергии» до сих пор представляется в «позитивной» науке чем-то таинственным или, по меньшей мере, спорным. Имеются два крайних ее понимания, субстанциальное и символическое, а между ними ряд промежуточных оттенков. Для одних это — некоторая «сущность», заключенная внутри явлений, в определенных количествах, из чего иные делают даже вывод о том, что сумма ее в природе ограничена; для других это — чистый символ, применяемый для удобства в группировке явлений. Оба эти взгляда, как и все промежуточные между ними, сразу должны быть отброшены, как только мы поймем, что «энергия» — это просто технический принцип машинного производства; и сущность ее заключается в том, что общество, подчиняя себе природу, одни ее процессы делает источником для получения других процессов; в этом и состоит «энергетическая», т. е. социально-практическая эквивалентность явлений. Перед нами, значит, не «субстанция» природы, но и не простой символ, а определенное, активно-целесообразное отношение к ней со стороны трудящегося и познающего коллектива.
На таком пути создается целостное мировоззрение, в основе которого лежит работа, реально преобразующая мир.
Читатель видит, какая грандиозная работа во всех областях знания потребуется для Новой Энциклопедии. Он спросит, конечно, какими силами эта работа будет выполнена. Вопрос очень нелегкий, если взвесить количество и характер элементов, теоретически работающих над пролетарской идеологией в настоящее время.
Мы указывали, что для классового развития вполне безразлично, будет ли та или иная организующая его опыт идея формулирована человеком, экономически принадлежащим к данному классу, или же случайным пришельцем, социально к нему примыкающим в его борьбе, напр., как это было нередко для рабочего класса — «белым вороном», перелетевшим из буржуазной интеллигенции. Но когда дело идет о полном и целостном воплощении всего миропонимания данного класса, об его энциклопедии, то нельзя просто положиться на то, что потребность создаст орган, ее удовлетворяющий, что сами собой найдутся в достаточном количестве, положим, ученые «белые вороны», которые сумеют выполнить трудную культурную работу. Более того, — это именно тот случай, когда надо заранее принять, что задача не может быть решена без широкого, преобладающего прямого участия чистых представителей класса, коренных элементов коллектива.
В чем состоит задача? В том, чтобы последовательно и систематично связать итоги и методы современного знания с коллективно-трудовым опытом рабочего класса. Для этого, очевидно, требуется не только владеть результатами, которых успели достигнуть наука и философия, но также воспринимать глубоко и ярко классовой опыт. В какой мере это возможно для большинства пришлых теоретиков коллектива?
Основное поле жизни пролетария — технический процесс или производство. Из его отношений возникает другая, неразрывная с первой, сфера деятельности: социальная борьба, экономическая и политическая. В этих двух областях протекает коллективный опыт, который должен организоваться в формах новой культуры. Для подавляющего большинства идеологов-интеллигентов, примыкающих к пролетариату, одна из этих областей остается почти чуждой, и притом как раз основная — область трудовой техники. Это обыкновенно люди специализированные на «социальных вопросах»; их знакомство с физической стороной производства большей частью приближается к бесконечно-малой величине, а знакомство с его ближайшей идеологией — техническими науками, естествознанием, редко бывает сколько-нибудь серьезным и глубоким. Но даже и в сфере их специальности — общественно-научных вопросов — связь идей с конкретно-практической жизнью имеет для них далеко не столь непосредственный характер, как для наемного рабочего, постоянно находящего в своей личной судьбе суровые иллюстрации к социально-экономическим и социально-философским обобщениям.
Ясно, что пришлая интеллигенция, очень полезная рабочим организациям в их политической и профессионально-экономической деятельности, хотя и там слишком часто небезупречная со стороны тенденций к оппортунизму, совсем уже недостаточна для культурного дела, объединяющего весь жизненный опыт рабочего класса, сводящего в систему всю его практику и все мышление. В этой работе решающая роль должна принадлежать не «варягам», а новой интеллигенции, выходящей из среды самого пролетариата, но не уходящей от него, в полной мере проникнутой его общими переживаниями. Только в зависимости от развития такой интеллигенции может быть составлен самый вопрос о великой Новой Энциклопедии.
Я не хочу сказать, что исключительно руками этой новой интеллигенции должна быть выполнена вся та огромная работа, о которой у нас идет речь. Но она одна может придать работе необходимую последовательность и цельность, внутреннее единство ясной и повсюду себе верной классовой психологии. Этим новым элементам будет принадлежать, может быть, вовсе не такая значительная доля непосредственного выполнения дела, — но лишь их фактическое руководство и контроль обеспечат успех, гарантируют победу над огромными трудностями задачи.
Однако, в настоящее время новый руководящий слой, чисто пролетарского происхождения, даже в передовых странах, несомненно, еще не достаточно сложился и окреп, чтобы получить преобладание над пришлой интеллигенцией в деле культурно-классового развития. Требуется, притом же, не только наличность подобного рода сил, но также надлежащая их организация, которая собрала бы их на общей идейно-организующей работе. Каким путем осуществить все это?
Поставленные вопрос приводит нас к идее Пролетарского Университета.
Читатель легко поймет, что употребляя, за неимением другого, старое название «Университета», мы имеем в виду организацию совершенно иного типа, чем нынешние буржуазные храмы науки. Новое содержание нуждается в новых формах. Две основные черты господствующего теперь академического строя, дробление по специальностям с одной стороны, идейно-авторитарные отношения «профессоров» и «студентов» с другой, должны быть устранены в Новом Университете, или вернее, он должен будет их преодолеть. Цель его вовсе не в том, чтобы только переложить знания тех, у кого они есть, в головы тех, кто ими не обладает, и таким образом доставить обществу некоторое число профессионально-обученных специалистов интеллигентского труда. Задача в том, чтобы среди старого общества вырабатывать сознательных и цельных представителей общества нового, людей, которые в полном объеме представляли бы себе гигантское дело преобразования, возложенное на рабочий класс ходом истории, — которые могли бы планомерно создавать культурные формы, подготовляющие это преобразование, организуя необходимые для него социальные силы.
В нынешние университеты принимаются большей частью мальчики, получившие лишь отвлеченную познавательную дрессировку в средних школах и незнакомые с производительным трудом и суровою борьбой жизни, — мальчики, продолжающие жить на чужой счет в ожидание того момента, когда им придется вступить на «самостоятельный» путь, заранее подготовленный и предначертанный их связями в буржуазном обществе. Не для таких человеческих личинок будет предназначаться Новый Университет. В нем должны завершать свою идейную выработку люди уже взрослые по существу, с серьезным опытом в сфере труда и социальной борьбы. В известном — но отнюдь не аристократическом — смысле слова, это будут люди избранные: на деле доказавшие и свою общественную полезность, и стойкую последовательность, и упорное стремление к знанию, побеждающее неблагоприятные условия пролетарской жизни, работники, с бою взявшие свое культурное воспитание. Такие «студенты» будут истинными товарищами своих «профессоров», и в свою очередь их руководителями в выполнении коллективно-творческой задачи.
Каким образом это возможно? — спросит, вероятно, читатель, — и может ли получиться что-нибудь хорошее от взаимного руководства двух сторон? Мне легко разъяснить недоумение, опираясь на факты, хорошо известные мне, и многим другим, конечно, из практического опыта культурной работы.
Лет пятнадцать тому назад мне с двумя-тремя товарищами пришлось в одном провинциальном центре обучать рабочую молодежь политической экономии, а также и разным другим наукам. Эти несколько десятков юношей были, в общем, далеко еще не теми избранными, испытанными людьми, которые должны образовать слушательский состав Нового Университета. Тем не менее они не были пассивным материалом для педагогического воздействия, и простая добросовестность требовала бы от нас, тогдашних «учителей», признания что в системе преподавания роль наших «учеников» была в значительной мере руководящей.
Мы приступали к делу с очень небольшими научным багажом и во многом неясными представлениями о тех самых социальных формах и тенденциях, который были основным сюжетом нашего преподавания. Наша неопытность была так велика, что, напр., я лично пытался привести моих слушателей к изложению «Капитала» через «Экономические беседы» Карышева и «Политическую Экономию» Иванюкова, книги, абсолютно не имеющие ничего общего с марксизмом, и вообще абсолютно не пригодные для нашей тогдашней цели. Это и было весьма скоро мне выяснено моими «учениками». Их вопросы и комментарии к тому, что мы вместе читали, убедили меня, что выбранные «пособия» не соответствуют их требованиям, и особенно — самому складу их мышления. Объяснительное чтение быстро превратилось в скучное предисловие, за которым следовали живые беседы, далеко уходившие от затронутых чтением тем, и направлявшие мысль молодого лектора к отысканию других средств и источников. Пришлось поневоле перейти к составлению собственного курса лекций, и в них комбинировать материал в той связи, которая навязывалась вопросами слушателей: соединять, как параллельные звенья одной сложной исторической цепи, явления технические и экономические с вытекающими из них фактами духовной культуры[19]. А затем, запросы «учеников» шли все дальше и дальше, захватывая сложнейшие сюжеты естествознания и философии; лекторы принуждены были сами учиться многому, о чем раньше им казалось достаточным иметь беглые, поверхностные сведения.
Полная невозможность за короткое время передать слушателям фактический материал во всех областях, которые вызывали их живой интерес, вынудила лекторов сосредоточивать содержание своих ответов на методологии тех наук, о которых приходилось давать понятие юным вопрошателям. При этом оказывалось, что их занимает и привлекает всего более не специализированный характер различных методов, а напротив, их взаимная связь, то, что в них находится общего и сходного. Перед нами были какие-то прирожденные монисты, которые требовали от нас — не всегда с успехом, разумеется, — монистических ответов на всевозможные, проклятые и не-проклятые вопросы. Это давало определенное направление работе нашей мысли; а для меня лично это в сильнейшей степени предопределило характер моей последующей философской деятельности.
Но в данном случае, ученики могли дать своим учителям лишь неопределенное и, так сказать, стихийное руководство. Много позже мне пришлось участвовать в культурном предприятии более высокого типа, которое может рассматриваться уже как первый шаг к созданию нового университета — в высшей рабочей школе. Там, конечно, и форма сотрудничества двух сторон была более совершенной.
Состав первого выпуска школы был не вполне однородный, потому что те, от кого зависел выбор слушателей, не все поняли сущность и значение дела. Но все же большинство выпуска подходило к тому типу и уровню, который мы признаем необходимым для Нового Университета. Программа соответствовала только одной стороне задач такого университета: она почти исключительно относилась к области социальных наук и социальной философии; другая сторона — естествознание — была едва затронута несколькими «сверхштатными» лекциями. Этот недостаток сознавался всеми участниками работы; но ограниченность времени и лекторских сил не позволяла его устранить. — Что касается состава лекторов, то он был значительно выше, чем в первом случае: люди почти все немолодые, каждый в своей отрасли обладавшие некоторой известностью, с выработанными взглядами и планом работы.
Крайняя концентрированность занятий препятствовала, до некоторой степени, тому широкому и свободному общению лекторов со слушателями, какое должно будет установиться в Новом Университете. Этим, очевидно, суживалась и руководящая роль коллектива «учащихся» в самом ведении занятий. Тем не менее, она ярко обнаружилась уже тогда, когда устанавливалась программа и распределение курсов. «Ученики» знали, чего она хотели от школы, и внесли с своей стороны в программу ряд изменений, большая часть которых оказались в дальнейшем полезными и целесообразными. Затем, при выполнении дела выяснилось, что слушатели отнюдь не склонны оставаться в рамках пассивной и легкой роли «обучаемых»; люди, уже раньше умевшие много учиться и думать, в общем довольно образованные, несмотря на различные пробелы в познаниях и недостаток их систематичности, они критически воспринимали все, что им предлагалось, и подвергали серьезному обсуждению как содержание, так и форму лекций. Университетские профессора, важные чиновники нынешнего общества, вряд ли примирились бы с такими отношениями; но лектора школы вынесли немало полезных для себя указаний из дебатов со слушателями; нет сомнения, что благодаря этому ни один из курсов одного выпуска не будет стереотипно, без улучшений, повторен следующему выпуску. Это, товарищески-руководящее, влияние коллектива слушателей неизбежно будет возрастать с увеличением их числа, повышением уровня их подготовки, и особенно — с увеличением времени занятий, которое в первый раз было меньше пяти месяцев[20].
Впрочем, и Новый Университет, без сомнения, не будет доводить продолжительности своих курсов до 4–5 лет, как это практикуется в университетах старого типа. Ставя себе целью не наполнение юных голов обширными запасами знаний, а всестороннее ознакомление людей, вполне способных к самостоятельной работе, с общими ее методами в различных областях практики и теории, он будет в состоянии ограничить свой цикл занятий одним-двумя годами. Дольше будут оставаться те, для кого успеет за время курса наметиться конкретная лекторская, или теоретическая, или литературная задача, которую они будут выполнять при содействии всего лекторского коллектива, сверяя сделанную работу с запросами и требованиями новых слушательских коллективов, приходящих от живой пролетарской практики, и вновь к ней возвращающихся.
Новая энциклопедия естественно сложится из работ Нового Университета, различные курсы которого, постепенно совершенствуясь в своем методе силою объединенного труда и проверки, послужат для нее основой. Тут она будет питаться опытом и мыслью того класса, которому она прежде всего необходима, как идейная опора в собирании сил для его великой, надклассовой миссии.
Из всех культурных задач нашего времени создание пролетарского искусства есть та, которая встречает наибольший скептицизм. Иные рассматривают искусство, как особого рода игрушку, украшение жизни, не важное для социальной борьбы, и находят, что пролетарские силы не следует тратить в этом направлении; так думают даже многие из тех, которые способны понять жизненное значение других областей культуры.
Но мы, признав организующую функцию искусства в жизни коллектива, не станем останавливаться на такого рода скептицизме; мы только отметим, что культурное, т. е. организующее влияние искусства почти всегда шире, а порою — и глубже, чем влияние отвлеченного познания. Искусство, со своим конкретно-образным характером, ближе и понятнее массам, как бы демократичнее, чем наука. Не случайно беллетристика читается во много раз больше, чем всякая популяризация; миллионы людей могут видеть и понять одну и ту же картину; а музыка, если она сумеет выразить чувство народных масс, распространяется среди них так, как волны в море. Пролетариату, который живет своей жизнью, такой непохожей на жизнь его предшественников, нужно свое искусство. И он будет его иметь, так как это великий класс, энергия которого возрастает, и творчество расширяется, — наследник всей общечеловеческой культуры.
Некоторые полагают, что суровое трудовое существование рабочего класса, вместе с еще более суровой социальной борьбой, помешают ему заняться созданием своего искусства до тех пор, пока он не станет господствующей силой среди общества. Они не отрицают значения искусства в народной жизни, но считают неизбежным, что оно будет оттеснено другими социальными приспособлениями, более непосредственно связанными с трудом и борьбою, составляющими основу классовой жизни; экономическое и политическое самосознание класса, согласно этому мнению, должны слишком сильно поглотить творческую энергию рабочих масс, их внимание, их волю, чтобы остался достаточный излишек всего этого для серьезной и глубокой жизни в сфере искусства. Марксизм, — говорят эти люди — поневоле не поэтичен, потому что он вынужден всюду срывать красивые идеологически оболочки, и раскрывать грубые материальные интересы, определяющие ход истории; к таким же материальным интересам апеллирует он в деле сплочения пролетариата; чтобы достигнуть цели, он должен бить в одну точку, в чем и заключается его спасительная узость. Но уж поэзией при этом надо пожертвовать, и всего лучше сознательно сделать это, не пытаясь идти против неизбежного. Вот, когда будут улажены материальные отношения общества, и экономические интересы перестанут разделять людей, тогда настанет время для новой поэзии, тогда гармония искусства закрепит новые связи жизни. А до тех пор пролетариату надо удовлетворяться сухой, но необходимой прозой.
Эти взгляды насквозь пропитаны «здравым смыслом», т. е., в сущности, мелким расчетом. И, как часто бывает в таких случаях, весь расчет основан на ложной предпосылке, на той идее, что жизнь в сфере искусства есть чистая затрата энергии, минус для других областей человеческой активности. Как будто коллектив обладает только некоторым определенным количеством сил, и если расходуешь их на одно, то на другое непременно остается меньше. На самом же деле, силы коллектива рождаются из его деятельности и возрастают с ее развитием; чем она уже и одностороннее, тем слабее накопление классовой энергии. Если сплочение класса происходит на более ограниченном поле культуры — не выходит за пределы его экономики и политики, — то оно охватывает и связывает в стройную систему гораздо меньшую сумму потенциальных человеческих сил, чем если оно совершается на более широком поле, по всей линии возможных культурных форм. Не был бы гениальным тот генерал, который, в виду чрезвычайных трудностей похода, ради сбережения сил отменял бы музыку и песни в своем войске. Военная музыка не создает в солдатах новой энергии, но она будит и освобождает ту, которая дремлет в глубине организма, — и присоединяет ее к обычному запасу, которым располагает человеческая воля.
Механически и арифметически взятая сумма социальных сил, воплощенная в рабочих массах, колоссальна; но до сих пор лишь незначительная часть их приняла организованную форму коллективной энергии. Тут всепроникающее влияние нового искусства найдет для себя огромный простор; гармонизируя чувства и стремления масс, оно будет могучим двигателем, ускоряющим рост и победу коллектива.
Я не стану говорить о формах этого нового, пролетарского искусства; предоставляю это другим, более меня компетентным в таких вопросах. Но что касается его содержания, то здесь, не выходя из рамок социально-философской теории, мы можем прийти к некоторым общим выводам, и устранить некоторые распространенные предрассудки.
Многие полагают, что пролетарское искусство должно специально описывать пролетарскую жизнь — быт и борьбу рабочего класса; то, что лежит за этими пределами, по их мнению, может быть разве лишь по необходимости терпимо в пролетарском искусстве, и во всяком случае должно занимать в нем второстепенное место. Такой взгляд чрезвычайно ошибочен и наивен.
Мир классового опыта, который является объектом классового искусства, отнюдь не ограничен подобными пределами; по своей тенденции он безграничен, он стремится охватить все бытие общества и природы. Пролетарий живет среди других классов, в общем ему либо чуждых, либо враждебных, но не за стеною, а в постоянном соприкосновении с ними. Тысячи нитей: общения, идейного, экономического, гражданского, связывают его с различными представителями этих классов; многое, сознательно и бессознательно, он от них воспринимает даже тогда, когда неприязненно сталкивается с ними; многое, кроме того, стихийно сохраняется в нем, как наследство от тех классов, из которых он социально произошел, классов индивидуалистических, каковы мещанство и крестьянство. Знать их, в совершенстве понимать их организацию, их психологию, интересы, для него в высшей степени важно и для того, чтобы не поддаться их культурному воздействию, и для того, чтобы точно предусмотреть их социальную позицию в исторических конфликтах, без чего нельзя установить целесообразной тактики по отношению к ним, — и также для того, чтобы взять у них все то полезное и прогрессивное, что они могут дать.
Природа тоже вся, а не маленькая часть ее, нужна рабочему классу не только в познании, но и в художественном изображении: она — бесконечно расширяющееся поле его труда, ее завоевание — конечная его цель, для которой средством послужит и новая организация общества — его классовый экономический идеал.
Ни о каком замыкании нового искусства в рамки узко-классового быта не может быть и речи. Не случайно приходится нередко видеть, что рабочие находят скучными и неинтересными описания пролетарской жизни, предпочитая им романы и новости из жизни других слоев общества. Правда, это их отрицательное отношение вызывается чаще всего сентиментально-филантропическими картинами «страдания» рабочей массы, воспринимаемых извне сочувствующими ей, но плохо понимающими ее людьми. Но и помимо этого, рабочие прямо заявляют очень часто, что свою среду с ее интересами и бедствиями они все-же знают из личного опыта, а потому им интереснее знакомиться с другими элементами общества, В таких суждениях есть, пожалуй, тоже известная односторонность, но очень понятная и естественная у людей, которым надо в возможно кратчайшее время получить возможно большее содержание для своей мысли и чувства. Истинное искусство и для самих пролетариев своей организующей силой способно открыть в их труде, их борьбе и обыденном существовании много такого, что ускользает от их сознания. И конечно, это сделает всего скорее, всего больше, всего вернее тот новый художник, который будет представителем пролетарского искусства, который глубоко и ясно будет воспринимать опыт развивающегося коллектива с его точки зрения.
Откуда придет этот новый художник? Чаще всего, я думаю, он будет уже не «белый ворон» из выше лежащих сфер общества, а родное дитя пролетариата. Без сомнения, пришелец с могучим талантом и чуткой душою, который всем сердцем и всей волей примкнет к новому коллективу, который примет активное участие в его усилиях и в его судьбе, — такой человек, вероятно, сможет овладеть его массовым опытом настолько, чтобы воплотить его в образах искусства. Но здесь это будет более редким исключением, чем в области отвлеченного познания. Для художественного творчества обязательна конкретность и целостность отражения жизни, а потому необходимо более полное и непосредственное проникновение во все переживания коллектива, чем для творчества научного и философского.
Наблюдаемый за последнее время поворот целого ряда крупных поэтов и художников Запада к социализму ярко выражает притягательную силу пролетарского коллектива, и несомненно, подготовляет развитие пролетарского искусства; но все-же было бы неправильно считать Верхарна, Метерлинка, Демеля, Франса, Лемонье и им подобных за настоящих представителей этого искусства. Им близки уже интересы рабочих масс, их страдания и протест; но способ восприятия жизни, способ ее понимания, который складывается среди этих масс, еще слишком мало доступен художникам-социалистам Запада, и естественно, что в этом их мог опередить значительно М. Горький, который сам долго жил пролетарской жизнью. Во всяком случае, перед нами еще только первые этапы нового искусства; предстоит большой путь и трудная работа, — но каждый следующий шаг тут будет оказываться легче предыдущего. Чем теснее будет организовываться пролетарский коллектив во всех формах, ему свойственных, чем определеннее будет кристаллизоваться его общее миросозерцание и мирочувствование, тем неизбежнее и чаще в его среде будут находиться люди, глубоко проникнутые всем богатством его переживаний, и способные стройно, гармонически организовать их в формах искусства.
Из простого соединения писателя-интеллигента с желанием служить делу пролетариата мы еще не получим пролетарского писателя. Мало сочувствовать интересам рабочего класса и принимать его идеалы, мало изучить его положение в экономики и культуре общества, мало даже активно участвовать в его борьбе, — всего этого недостаточно, чтобы создать из поэта или художника пролетарского идеолога в его области творчества. Надо действительно жить жизнью нового коллектива, ощущать напряженно и глубоко в своем сердце его радости и печали, научиться воспринимать мир его глазами, улавливать движение классовой мысли, усилие классовой воли. Это будет легко и естественно даваться родным детям пролетариата; но для детей по усыновлению это еще долго будет редкой случайностью — результатом счастливого сочетания особенных природных склонностей с необыкновенной тонкостью восприятия, с исключительной отзывчивостью чувства.
Без сомнения, Новый Университет и Новая Энциклопедия помогут развитию пролетарского искусства. Но породить его может только сама непосредственная жизнь коллектива, стихийно концентрируясь в богато одаренных артистических натурах. Его связь станет гармоничнее и тесней, его притягательная энергия возрастет: на поле искусства он также одержит прекрасные победы над старым обществом, творческая сила которого иссякает.
Царство норм, определяющих взаимные отношения людей, разрослось среди капиталистической культуры до колоссальных размеров: разнообразные обычаи, — различные виды права, местного, государственного, международного, — сложная мораль, мелочные формы приличий, и т. под. Причина такого богатства проста и очевидна: общественная система труда в ее целом неорганизованна, анархична, полна противоречий и столкновений, крупных и мелких; нормы восполняют, насколько необходимо, этот недостаток организованности, ставят границы антагонизмам и конфликтам, которые иначе постоянно обострялись бы, усиливаясь вплоть до полного разрушения социальной связи. Индивидуалистическое общество без норм не было бы обществом: оно развалилось бы на составные части, рассеялось бы в виде стихийного потока человеческих атомов.
Другую отличительную черту современного царства норм представляет повсюду его проникающий, своеобразный фетишизм. Источник норм — это общественная связь, интересы коллектива, группового, классового или обще-социального; их сущность лежит в их организующей функции, их основа — объективное сотрудничество людей. Но в обществе, построенном на рыночной и классовой борьбе, все эти элементы недоступны мышлению людей, неизбежно индивидуалистичному. Поэтому для них норма является внешней, самостоятельной силой, ограничивающей личность. Так, сила нравственного правила для индивидуалиста заключается не в том, что оно служит к сплочению коллектива, которого он и не знает, и не чувствует под непрозрачной оболочкой суровой «войны всех против всех». Для него сила и обязательность этого правила состоит всецело в том, что оно — нравственное, что оно предписывается моральным принципом. Моральный же принцип для индивидуалиста определяется именно его обязательностью, независимой от личной воли. «Долг есть долг, и ничего более», — такова наиболее чистая формула индивидуалистической нравственности.
Аналогичным образом обязательность права сводится к тому, что оно есть закон, т. е. право. Принудительность обычая в том, что «всегда так велось», т. е., что он есть обычай; приличие в том, что «этого требуют хорошие манеры», т. е. что оно есть приличие… Всюду перед нами один и тот же фетишизм отвлеченного: норма «отвлекается», отрывается от конкретной социальной практики людей, превращается в нечто самодовлеющее, но подчиняющее себе людей. Без этого фетишизма они были бы бессильны. Например, когда индивидуалисту доказывают условность, историчность, социальное происхождение нравственных норм, то он понимает это, как голое их отрицание, и впадает в великий гнев против «безнравственности» противников.
Как иллюстрацию, я приведу один траги-комический эпизод из моего собственного опыта. Лет 15 тому назад, в одном университетском городе, мне пришлось вступить в местную «марксистскую» организацию. Она состояла из нескольких десятков интеллигентов, и несмотря на свое страшное название, занималась невинными вещами — в сущности, просто самообразованием. Ее руководители находили обыкновенный марксизм «вульгарным», и поставили себе задачей обосновать программу и построить организацию на чисто нравственных началах[21]. В нескольких кружках, объединенных «центральным кружком», при строжайшей конспирации, велись отчаянные диспуты о «свободе воли», об абсолютном принципе нравственности, о предпосылках познания, и т. под. Познакомившись с постановкой вопросов, я заявил, что считаю себя «вульгарным» марксистом, а в нравственных принципах вижу социальный фетишизм, обусловленный отношениями производства. Мне едва не пришлось дорого поплатиться за свою смелость. Мои нравственные товарищи, собираясь без меня, стали обсуждать, не следует ли исключить меня из организации за безнравственность, и склонялись к утвердительному решению: человек считает нравственность фетишизмом, — очевидно, он человек безнравственный. Только по счастливой случайности я успел, поругавшись с руководителями, по собственной инициативе уйти из организации, не дождавшись постановления; и только впоследствии от одного из товарищей я узнал, как близок был к приятной возможности получить чин и звание «исключенного за безнравственность». Так нераздельна мораль от фетишизма в современном интеллигентском сознании.
Впоследствии, во времена «Проблем идеализма», г. г. идеалисты, переходившие тогда на службу к буржуазии, выдвигали против нас, скрывавшихся под фирмой «реализма», следующее ужасное обвинение: «вы хотите объяснить происхождение нравственности из материальных условий, — значит, вы отрицаете то, что есть для личности самого священного и абсолютного».
В докапиталистические эпохи, а также у сохраняющихся теперь остатков феодальных классов фетишизм норм бывает иной, более конкретного характера: их источником является личный авторитет, реальный или мнимый: для прав — реальная фигура властителя, для нравственности — мнимые персонажи богов. Эти образы, конечно, также воплощали в себе организационные потребности коллектива, и под своей живой, яркой оболочкой были, по существу, столь же бессодержательны: источником нормы, ее санкцией оказывался просто произвол.