Максим Грек, при всем своем тяготении к созерцательной жизни, был, очевидно, человеком очень живым и общительным. Завязав обширные знакомства среди монашествующих, клира и мирян Русской Церкви, он очень скоро понял, что здесь существуют два течения: нестяжателей и иосифлян, которые к этому времени уже изрядно политизировались и приобрели некоторый оттенок партийности. Максим по своим воззрениям был близок к нестяжателям: на Афоне в то время в связи с распространением скитского подвижничества господствовали идеалы, близкие к нестяжательным, откуда их в значительной мере и почерпнул преп. Нил Сорский. Поэтому с нестяжательным митрополитом Варлаамом у Максима сложились очень теплые и близкие отношения. Преемник же Варлаама — Даниил — был, напротив, иосифлянином. Так что в отношениях между ним и Максимом практически изначально было заложено противоречие. Кроме того, не без влияния страстного, но неглубокого поборника нестяжательства — князя-инока Вассиана Патрикеева — темпераментный грек оказался вовлеченным в самую гущу споров о церковном землевладении и даже написал трактат с оправданием нестяжательства. Однако Максим тогда еще довольно плохо ориентировался в особенностях церковной жизни Руси, и многие его воззрения часто базировались на афонском опыте, который при всей его духовной значимости был далек от московских реалий. При этом Максим осуждал автокефалию Русской Церкви, которую почитал неканонической. Здесь греческий патриотизм (не без примеси традиционно пренебрежительного отношения к «варварам») брал в нем верх над здравым пониманием причин, приведших Русскую Церковь к разрыву с Константинополем. Все эти факторы с самого начала как бы запрограммировали будущий конфликт между преп. Максимом и митрополитом Даниилом.
Однако поначалу Даниил относился к Максиму неплохо. Но вот митрополит поручил греку перевести на русский язык «Историю Церкви» блаженного Феодорита Кирского. Чуждый, как истинный монах-подвижник, всякой дипломатичности и лести Максим отказался сделать перевод этой книги. Он ответил Даниилу, что в Феодоритовой «Истории» очень подробно изложены различные еретические учения, и для русских людей, неискушенных в богословских тонкостях, это будет вредно. Тем более, что Русь только что «переболела» ересью «жидовствующих». Митрополит, разумеется, счел себя оскорбленным отказом простого монаха, даже не облеченного священным саном. При этом Максим дал повод настроить против себя и самого государя: вовлеченный в опасные беседы Вассианом Патрикеевым, Максим неодобрительно высказался по поводу предполагавшегося развода великого князя с Соломонией Сабуровой. Да и вообще в Москве, уже привыкшей опасливо внимать настроению государя-самодержца, Максим вел себя крайне неосмотрительно. В своей иноческой простоте, чувствуя себя на Руси иностранцем и не считая себя подданным великого князя, он позволял себе, например, такие вызывающие по московским меркам вещи, как общение с турецким послом Скиндером, тоже греком по происхождению.
Вызвав ненависть митрополита, Максим Грек одновременно навлек на себя и подозрения со стороны великого князя Василия, которому Даниил не преминул обрисовать ученого инока как вольнодумца и шпиона. К тому же в кругу постоянных собеседников Максима нашлось немало людей, которые были настроены оппозиционно по отношению к государю. Среди этих оппозиционеров особенно заметной фигурой был боярин Берсень-Беклемишев, открыто осуждавший новые московские порядки. В частности, Берсень говаривал: «Известно нам от бывалых людей, что та земля, которая переменяет свои обычаи, недолго стоит». Берсень и другие оппозиционеры обвиняли великую княгиню Софию, мать Василия III, и тех греков из Италии,которые прибыли в Москву вместе с ней, в том, что они заводили на Москве западные обычаи. Западное влияние шло на Русь и через Литву, в том числе и через приехавших оттуда князей Глинских, из рода которых великий князь Василий намеревался взять себе вторую жену — Елену. Известно, например, что Василий III, угождая Елене Глинской, стал брить бороду по европейской моде.
Но характер отношений великого князя Московского и всея Руси со своими боярами был теперь таков, что Берсень-Беклемишев в итоге очень скоро окончил жизнь на плахе. До Вассиана Патрикеева сразу добраться было трудно: он был близким родственником государя. А вот Максим Грек с согласия Василия III, раздраженного тем, что какой-то монах посмел осуждать государев развод и повторный брак, был отдан под суд. После того, как митрополит Даниил, не гнушаясь доносами и клеветами, собрал на Максима «компромат», в 1525 г. над греком было учинено первое судебное разбирательство.
То обстоятельство, что в интеллектуально-богословский кружок Максима Грека были вхожи лица, известные своими оппозиционными настроениями, было в клеветнических доносах раздуто до невероятных масштабов. Утверждалось, что Максим якобы называл государя «гонителем и мучителем», «нечестивым» и т. д. Стало известно, что в беседе с другим московским греком — новоспасским архимандритом Саввой — Максим позволил себе усомниться в успехе борьбы русских с казанскими татарами (что, впрочем, вполне объяснимо, так как греки, только что разгромленные турками, в это время с пессимизмом смотрели на попытки отражения натиска мусульман и недооценивали реальной силы и значения Русского государства). Разумеется, припомнили Максиму и общение с турецким послом — греком Скиндером. При помощи доносов ученого монаха изобразили турецким шпионом, объявив, что он вместе с Саввой посылал «донесение турецким пашам и султану, поднимая его на государя».
Каши маслом не испортишь, поэтому митрополит Даниил против преп. Максима одновременно выдвинул помимо политических и множество обвинений церковного характера. Большинство их было столь надуманными, что сквозь многочисленные обвинительные пункты явственно было видно лишь одно — личная ненависть митрополита к греческому монаху. Еще только привлекая Максима к суду, Даниил не удержался и произнес совершенно замечательную фразу, обнажающую весь низменный характер его мести греку: «Достигоша тебе, окаянне, греси твои, о нем же отреклся превести ми священную книгу блаженного Феодорита».
Даниил знал, что вернее всего человека можно погубить, обвинив его в ереси — оружие по тем временам универсальное и безотказное. В отношении Максима он именно так и поступил. Зацепиться было за что: в первых переводах Максима Грека (в частности, в его Цветной Триоди) были найдены ошибки, связанные исключительно с тем, что Максим поначалу плохо знал славянский язык. На основании найденных погрешностей ему предъявили обвинение в том, что он будто бы учит, что сидение Христово одесную Отца есть «мимошедшее и минувшее». Разумеется, ничего подобного не было — просто Максим, плохо разбиравшийся в тонкостях временных форм славянского глагола, употребил неудачный буквальный эквивалент греческого слова. В итоге филологические оплошности Максима были коварно использованы Даниилом как предлог для обвинения в ереси. Хотя все вокруг, безусловно, понимали, что никакой ереси во взглядах Максима нет, но тем не менее возражать митрополиту и великому князю уже никто не отваживался.
Однако Даниилу нужно было гарантированно уничтожить Максима, поэтому на обвинениях в ереси мстительный митрополит не остановился. В добавление ко всему Максим был обвинен еще и в колдовстве. «…Волшебными хитростьми еллинскими писал еси водками на дланех своих и распростирал длани свои против великого князя, также и против иных многих, волхвуя». Это обвинение в использовании магии было, безусловно, самым несуразным, но при этом почти наверняка смертельным — подсудимого после этого вернее всего мог ждать только костер. Однако нелепость этих обвинений в отношении преп. Максима Грека, их явная несообразность со всем его духовно-нравственным обликом были столь очевидны, что Собор, признав его еретиком и политическим преступником, тем не менее, не дерзнул осудить грека на казнь как чернокнижника. Решено было ограничиться отлучением от Церкви и пожизненным тюремным заключением, хотя и это было не только несправедливостью, но и большой жестокостью по отношению к очевидно невиновному монаху.
Печально, но к этому времени Русь к подобным вещам начинает привыкать. Трагическая участь Максима показала, что на Руси при Василии III начинает исчезать адекватное православное представление о соборности. Соборы формально созывают, но на деле они, как в случае с Максимом Греком, уже являются чистой фикцией, послушно штампуя те решения, которые угодны государю и раболепствующему пред ним митрополиту.
Осудив Максима столь жестоко, Даниил, однако, не утолил вполне своей жажды мести. Вероятно, желая как можно полнее и жестче претворить в жизнь соборное осуждение и в дальнейшем всегда иметь удобный повод для новых нареканий на Максима, митрополит определил местом заключения ученого инока свой Иосифо-Волоколамский монастырь. Там Максим Грек претерпел, как он впоследствии писал, «мразы и дымы, и глады», находясь в монастырской тюрьме в тяжелейших условиях. Подельщик Максима — архимандрит Савва — тоже был заключен неподалеку, в Волоколамском Возмищенском монастыре.
Максим пробыл в своем первом заточении почти 7 лет. А в 1531 г. состоялся новый соборный суд, к которому Максим Грек первоначально был привлечен в качестве свидетеля по делу князя-инока Вассиана Патрикеева. Великий князь наконец-то отдал своего бывшего любимца и родственника на расправу митрополиту. Вассиан, бывший идейным и личным противником Даниила, однако, ранее избегал его мести за счет благоволения, которое ему по-родственному оказывал Василий III. Но как только Вассиан позволил себе неодобрительные отзывы о разводе и втором браке государя, поддержку в лице монарха Патрикеев мгновенно потерял.
Вассиан Патрикеев (род. около 1470 г., умер после 1531 г.) был очень знатным боярином из княжеского рода, который вел свое происхождение от Гедимина и состоял в родстве с правящей Московской династией. Оказавший поддержку внуку Иоанна III Димитрию Иоанновичу Патрикеев был насильно пострижен в Кирилло-Белозерском монастыре после того, как Димитрий был подвергнут заточению, а наследником престола объявлен сын Софьи Палеолог Василий. Вассиан со своим новым модусом бытия вполне смирился, хотя, как утверждали современники, и в монашестве отличался вполне боярскими чертами поведения. Иван Грозный позднее иронически замечал, что «нестяжатель» Патрикеев ел на серебре и пил мальвазию. Но теоретически он был сторонником учения преп. Нила Сорского и других нестяжателей, хотя обусловлено это было скорее всего чисто политическими мотивами. Сам смиренный старец-исихаст Нил политикой никогда не занимался. Но его последователи — нестяжатели позднейшего времени активно включились в политическую борьбу и встали в оппозицию линии уже столь же политизированных иосифлян. Государь сначала благоволил к нестяжателям, не без дальней мысли использовать их взгляды как идейную платформу для столь желанной секуляризации церковных земель. Однако вскоре великий князь переменил свои симпатии. Среди идеологов нестяжательства было немало тех, кто поддерживал старые удельные порядки. Иосифляне же, напротив, были приверженцами единодержавной линии, иногда вплоть до готовности подчинить Церковь власти государя, как это наглядно показал Даниил. Поэтому Василий в конце концов склонился на сторону иосифлян. Князь-инок Вассиан, правда, еще долго сохранял хорошие отношения с великим князем, будучи его родственником, и продолжал при этом выступать против митрополита Даниила и церковного землевладения.
Но в конечном счете пал и Вассиан. Даниил, наконец, успешно привлек к суду и его. Митрополит не стал придумывать нового сценария для осуждения князя-инока, а употребил уже опробованный на Максиме и вполне оправдавший себя способ — Вассиана тоже обвинили в ереси, колдовстве и преступлениях политического характера. Правда, справедливости ради следует отметить, что в творениях Вассиана действительно обнаружились серьезные заблуждения. Обвинив Вассиана, привлекли к суду как свидетеля Максима Грека. А привлекая, заодно еще раз обвинили и самого Максима. К этому времени умер турецкий посол Скиндер, и в его бумагах, изъятых великокняжеской администрацией, обнаружились письма Максима с довольно нелестными для Москвы отзывами. И хотя вроде бы ничто не свидетельствовало о шпионаже, но все новые материалы успешно присовокупили к делу. Ставили Максиму в вину и отсутствие покаяния после первого осуждения. Это было действительно так, ибо никакой вины за собой ученый инок не чувствовал. Максим до крайности раздражал Даниила своим упорством и нежеланием просить пощады, и в монастырском заточении утверждая, что «заключили его без вины, что он не знает за собой ни одного греха».
На суде 1531 г. Максиму добавили и за обнаруженные дополнительно к прежним новые грамматические ошибки, которые опять-таки громко объявлялись ересью. То он вместо выражения «бесстрастное Божество» писал «нестрашное Божество», то вычеркивал из славянского текста книги Деяний слова, которых не было в греческом подлиннике, то опять-таки по аналогии с греческой грамматикой оплошно пропускал повторное отрицание «не» в одном из анафематизмов св. Кирилла Александрийского. Вероятно, Максим попытался на суде защищаться и вновь по наивности затронул вопрос о допущенных на Руси ошибках, а, возможно, и о невежестве митрополичьих судей. Во всяком случае, соборный суд 1531 г. обвинил грека в том, что он «возводит хулу на русских чудотворцев и на Русскую Церковь».
Новым, однако, при повторном судилище было то, что Максима теперь обвиняли в проповеди нестяжательства. При этом ему было приписано многое из того, что в реальности говорилось отнюдь не им, а Вассианом. И хотя конечная формула нового приговора Максиму неизвестна, но представление о том, что взгромоздили на бедного грека, можно сделать из укора, который Даниил сделал судимому вместе с Максимом русскому переводчику Михаилу Медоварцеву. Даниил говорил ему, что он написал писания «хульная и еретическая и во многие люди и народы сеюща и распространяюща жидовская и эллинская учения и арианская и македонианская и прочая пагубная ереси». Подобные несуразные и взаимоисключающие обвинения, конечно, не свидетельствовали о высоте богословского уровня самого Даниила. Те же участники собора, кто был на голову выше остальных, увы, тоже принуждены были молчать: наступили новые для Русской Церкви времена (в частности, это можно сказать об архиепископе Макарии Новгородском, который станет потом митрополитом). Так что на соборе 1531 г. все единогласно постановили, что Максим и Вассиан виновны. Причем то, что за Вассианом действительно можно было найти немало достойных осуждения моментов, придавало суду видимость справедливости.
После разбирательства 1531 г. Вассиана Патрикеева заточили в Волоколамский монастырь. Максима же, чтобы «заговорщики», «чародеи» и «враги Церкви» не могли общаться, переводят в другое место — в Тверской Отрочь монастырь, под надзор Тверского епископа Акакия. Там он пробыл еще 20 лет в заточении, но в условиях более мягкого, чем прежде, режима. Акакий был человеколюбивым архиереем. Купно с другими епископами осудив Максима, он едва ли всерьез верил в его виновность. Акакий разрешил Максиму писать, что было запрещено в течение первых 7 лет его заточения. В Тверском Отроче монастыре Максим закончил написание канона Святому Духу Параклиту (работу над ним он начал еще в волоцкой тюрьме, где писал углем на стене). Всего Максим, собиравшийся в Москву ненадолго, прожил в России 38 лет. Из них почти 27 — в заключении. Только в 1551 году его перевели в Троице-Сергиев монастырь и освободили, но из России так и не выпустили. Впрочем, он уже был настолько стар, что это едва ли было возможно.
Интересно, что, хотя впоследствии преп.Максим Грек и был канонизирован, решения двух соборов, которыми он так несправедливо был осужден, формально так никогда и не были отменены. Правда, в Константинополе был созван собор 40 греческих иерархов, на котором Максим был оправдан. Но Максим после переезда в Москву юрисдикционно принадлежал к Русской Церкви, и его судьбу мог решить только собор русских иерархов. Константинопольский собор принял обращение к великому князю Василию Иоанновичу с просьбой вернуть Максима Грека на Афон. Но никакой реакции от Москвы так и не последовало. По сути преп. Максим так никогда и не был оправдан юридически. Это заменила его канонизация в 1988 г. Ситуация, мягко говоря, своеобразная: два русских собора называют Максима Грека еретиком, колдуном и шпионом, а третий — спустя четыре с половиной столетия, так и не отменив решений предыдущих, — причисляет Максима к лику святых. Очевидно, что дело Максима Грека впервые в истории Русской Церкви ставит вопрос о соборности — подлинной и мнимой. Ведь далеко не всякий собор является выражением настоящей соборности. Всегда необходимо, чтобы рецепция народа церковного определила, какие решения епископата являются подлинно соборными. Разумеется, соборным решением Русской Церкви в отношении Максима Грека стало в итоге признание его невиновности и прославление в лике святых.
Максим Грек был весьма талантливым и плодовитым духовным писателем. Его перу принадлежит более 300 сочинений. В основном они носят духовно-просветительский характер. Максим буквально воскрес для жизни, когда Акакий Тверской вновь разрешил ему писать, ибо для человека книжного, каковым был Максим, невыносимое страдание приносило заключение в тюрьме без возможности что-либо писать. Позднее, в течение 20 лет своего заключения в Твери, Максим написал большую часть своих оригинальных произведений. Среди них наиболее многочисленны небольшие трактаты и письма. Многое Максим написал по прямому заказу епископа Акакия и других деятелей Русской Церкви: авторитет его даже в заключении оставался весьма высоким, и абсолютное большинство людей в его виновность не верило. Преп. Максим написал ряд посланий, направленных против латинян и протестантов, против астрологии. Несмотря на то, что он так пострадал за обличение ряда особенностей русской церковной жизни, которые он не мог принять, Максим продолжал осуждать все более возраставшее на Руси обрядоверие, рядом с которым он часто не находил подлинной жизни во Христе. Он правильно разглядел ту крайне негативную тенденцию, которая в XVI–XVII вв. получит свое дальнейшее развитие и приведет в итоге к трагедии старообрядческого раскола. Преп .Максим даже дерзает обличать правление бояр-временщиков при малолетнем Иоанне IV. Когда же Иоанн венчался на царство, ученый инок написал для него «Главы поучительны к начальствующим правоверно», где опять-таки обличал правление тираническое и изъяснял, как должен управлять своим народом православный государь.
В житии преп. Максима наиболее трагично выглядит история его взаимоотношений со Священноначалием. Для него в заключении наиболее страшным было даже не запрещение писать, а отлучение от Причастия. Он писал через князя П.И. Шуйского к новому митрополиту Московскому Макарию, который возглавлял Русскую Церковь с 1542 г., прося разрешить ему причащаться Святых Таин, чего он был лишен уже около 17 лет. Преп. Максим послал Макарию вместе с просьбой написанное им «Исповедание православной веры», которое должно было подтвердить, что опальный инок верует православно. Но митрополит Макарий оказался в очень деликатной ситуации, так как в Иосифо-Волоцком монастыре еще доживал свой век осудивший Максима бывший митрополит Даниил, а в Кирилло-Белозерской обители пребывал другой бывший Первосвятитель — Иоасаф (Скрипицын). Макарий стал митрополитом в результате их последовательного сведения с кафедры, а потому, вероятно, чувствовал себя не вполне уверенно в каноническом плане. По этой причине Максиму, в виновность которого митрополит Макарий, как и все, конечно же, не верил, он в ответ все же написал: «узы твои целуем, яко единого от святых, а помочь мы тебе ничем не можем, ибо жив связавший тебя». «Связал» Максима митрополит Даниил, хотя Макарий был также в числе тех, кто соборно осудил Максима. Тогда Максим Грек написал Даниилу, прося его снять с него прещение. Но для Даниила это значило бы признать свою и соборную неправоту, а следовательно, дать повод обвинить его самого. Поэтому бывший митрополит Максима невиновным не признал, но посоветовал, тем не менее, слукавить и причащаться без всякого снятия прещения, под предлогом смертельной болезни. Даниил и в этом остался верен себе, давая такой беспринципный совет. Но Максим Грек не мог что-либо делать «исподтишка», а тем более — причащаться, не имея на это благословения. Его совесть заметно отличалась от Данииловой. Тем более, преп. Максим не мог внять совету Даниила, что вопрос о допущении к Причастию увязывался для него с вопросом о признании его невиновности.
Только после смерти Даниила участь Максима была облегчена. Отпустить его домой, на Афон, не решились. Возможно, боялись за репутацию Русской Церкви после всего, что с Максимом случилось. Но в 1551 г. игумен Троице-Сергиева монастыря Артемий упросил царя Иоанна Грозного и митрополита Макария перевести Максима к себе в обитель. Инок-страдалец получил разрешение от Макария причащаться Святых Таин и окончил свою жизнь в 1556 г. в Троице-Сергиевом монастыре. Погребли его с почетом, как подвижника, в Свято-Духовской церкви. Канонизирован он был в год 1000-летия Крещения Руси, хотя местно он издревле почитался как один из Радонежских святых. Его иконы известны уже с XVII в. Мощи преп. Максима были обретены в 1996 г.
Конечно, история с преп. Максимом Греком не лучшим образом характеризует ту драматическую ситуацию, которая в то время сложилась в Русской Церкви и государстве. Наша история имеет некоторые довольно темные страницы, и идеализировать ее не нужно. Но и драматизировать тоже не стоит. Так было всегда и везде, ибо Церковь Святая и Непорочная существует здесь, на грешной земле, среди падшего мира, во зле лежащего. Поэтому всегда в земной жизни соседствуют святость и грязь. Можно вспомнить, например, как был неправедно осужден св. Иоанн Златоуст во времена, когда святые отцы на Вселенских Соборах утверждали догматы Православия, в пустынях творили подвиги и чудеса великие преподобные, а в Константинополе в то же самое время в императорских дворцах травили и резали друг друга претенденты на престол, а народ дрался и калечил друг друга, болея за своих любимцев на конских ристалищах. Так было всегда, и Третий Рим в этом смысле не явил нового в сравнении с Римом Ветхим и Римом Вторым да и всем остальным миром тоже.
Митрополит Даниил, как уже говорилось, был смещен с Первосвятительской кафедры в 1539 г. Это была эпоха смуты в Московском государстве, вызванной малолетством великого князя Иоанна IV и своеволием боярских группировок, фактически узурпировавших власть в стране. В этой драматической ситуации, сложившейся после кончины Василия III, тоже можно видеть проявление общего духовного упадка, наметившегося на Руси. К сожалению, уже со времени становления могущественного централизованного православного Русского государства можно было разглядеть некоторые далеко не самые лучшие тенденции. В нашей историографии больше принято говорить о том, что формировавшееся в это время российское самодержавие вобрало в себя ряд неприглядных черт монголо-татарской тирании. Однако не меньшую роль в искажении самодержавного сознания русских государей в сторону деспотизма сыграло осмысление ими своего преемства от Византии. Увы, Москва как Третий Рим восприняла не только великие достижения, но и негативные издержки византийского имперского сознания. С одной стороны, монарх стал мыслить себя безраздельным хозяином и господином над всеми своими подданными. С другой, — бояре теперь, в соответствии с таким пониманием монархии, становились своего рода холопами высшего порядка. Это закономерно формировало в них рабское сознание: московская знать XVI в. — это уже не советники и соработники своего государя, как во времена Калиты и его ближайших преемников, а холопы и слуги, зависимые от милости и настроения своего самодержавного господина. Отсюда и их раболепство и заискивание перед государем, легко сменяемое участием в смутах и заговорах, попытками при первой же возможности узурпировать власть и урвать кусок пожирнее от государева наследства — типичный комплекс раба: занять место господина и отомстить за все пережитые унижения и обиды.
Все это особенно ярко проявилось после кончины Василия III, оставившего наследником своего 3-летнего сына Иоанна при регентстве его матери — легкомысленной и недалекой Елены Глинской. Оскорбленные и униженные потомки Рюриковых и Гедиминовых родов, низведенные до полурабского положения московских бояр, тут же воспрянули духом. Пришло их время, и началась вакханалия боярских интриг и заговоров. Елена пала их жертвой, будучи, скорее всего, отравленной (при исследовании ее останков в них было обнаружено повышенное содержание ртути). Она умерла совсем еще молодой в 1538 г. Вслед за великой княгиней ушел из жизни и ее фаворит — князь Овчина-Телепнев-Оболенский: он был после смерти Елены заточен и уморен в темнице. После этого боярская смута разгорелась еще пуще. В такой обстановке малолетний великий князь выживает лишь только благодаря тому, что бояре ссорятся между собой, яростно борются за влияние, ненавидя друг друга. Но при этом ни одна из боярских семей не может утвердиться у власти настолько прочно, чтобы положить начало новой династии. Бояре отчаянно конкурируют между собой, и малолетний Иоанн Васильевич в такой ситуации удерживается на троне как устраивающий все группировки нейтральный вариант. Ближе всех к кормилу власти подобрался клан Суздальской ветви Рюриковичей — князей Шуйских, самых родовитых из Мономахова колена.
Пока бояре яростно дерутся, грабя казну и захватывая самые доходные «кормления», где-то на кремлевских задворках подрастает всеми забытый и брошенный государь-отрок. До него боярам нет никакого дела, его воспитанием никто не занимается, его наследие никто не обороняет. А ведь совсем иначе обстояли дела, когда таким же малолетним Московский престол унаследовал Димитрий Иоаннович, будущий Донской. Тогда бояре все как один встали на защиту интересов Московской державы, оберегая своего малолетнего государя и продолжая политику его предков. Потому-то и князь в ту пору не мог не считаться с мнением боярской думы и поступать вразрез с убеждениями своих советников — всех сплачивало служение одному великому общему делу. Теперь же, к XVI в., все было иначе, ибо совершенно иным стал характер взаимоотношений государя-самодержца и его бояр. Уже Иоанн III в ответ на выражаемое против его мнения суждение боярина кричал: «Пошел вон, холоп! Ты мне более не надобен!». А при Василии III бояре и вовсе уже не дерзают перечить своему самодержцу, который сознает свое происхождение от автократоров Палеологов. Поэтому бояре, превратившиеся в холопов высшего ранга, подлинно по-рабски ненавидят своего господина и не радеют о его деле, собственности, хозяйстве — то есть о Русском государстве. Это страшные симптомы духовной деградации русского общества, которое переживает глубочайшую трагедию: царственный блеск православной монархии и величие Третьего Рима сочетаются в нем с серьезным духовным изъяном. Корень его — в деспотии, ставшей искаженным отражением подлинной православной монархии, призванной быть земной иконой Царствия Небесного. Именно этот византийский изъян унаследовал вместе с великолепной идеей Третьего Рима Иоанн III, и в еще большей степени его сын-полугрек Василий III. Именно в этом коренится причина того кровавого ужаса, в который православное царство выродится в правление их потомка и продолжателя — Иоанна IV Грозного.
В делах церковных царила не меньшая смута. Митрополит Даниил, привыкший потакать сильным мира сего, продолжал действовать в том же духе. Он оставался в силе, пока жива была Елена Глинская, которая не могла забыть услуги, оказанной ей угодливым митрополитом — благословения на прелюбодейный брак с Василием Иоанновичем. Но как только Елены не стало, и разгорелись распри между боярскими кланами, Даниил быстро запутался в легко меняющейся обстановке. Митрополит неверно рассчитал ход событий и примкнул к князю Ивану Бельскому. Однако Шуйские победили в этом противостоянии и отправили Бельского в заключение. Вместе с временщиком пал и недальновидный митрополит. Князь Иван Шуйский уже на шестой день после этого события возвел на митрополию игумена Троице-Сергиева монастыря Иоасафа (Скрипицына), бывшего воспреемником Иоанна IV от купели. Характерно, что Иоасаф явился первым русским митрополитом после разрыва с греками, который при восшествии на митрополичью кафедру не объявлял о своем отречении от Константинополя, как это обычно делали его предшественники. Возможно, это было связано с тем, что Иоасаф принадлежал к кругу нестяжателей, которые были склонны к восстановлению прерванных связей с греками. Впрочем, слова митрополита, сказанные при его поставлении, имели в виду не возврат к юрисдикционной зависимости от Константинополя, но лишь единство с ним в православном учении.
Иоасаф возглавлял Русскую Церковь в течение только трех лет. На протяжении всего этого времени в России продолжалось боярское правление, или правильнее сказать — смута. Боярские группировки по-прежнему враждовали. Основными по-прежнему были партии князей Шуйских и Бельского. Князь Иван Шуйский надеялся, что поставленный с его помощью митрополит Иоасаф будет ему за это весьма благодарен, а потому вполне послушен. Но Иоасаф, который вообще был человеком принципиальным и прямолинейным, сочувствовал Бельскому, так как считал его более достойным правителем. Митрополит Иоасаф в 1540 г. добился освобождения Бельского и привлечения его к участию в государственных делах.
Недовольные этим Шуйские организовали заговор. В ночь на 3 января 1542 г. они подняли в Кремле мятеж. Бельский был арестован и сослан на Белое озеро, где его вскоре умертвили. Митрополит Иоасаф, которого мятежники забросали камнями, скрылся на кремлевском Троицком подворье. Бунтовщики едва не убили его. Показательно, сколь быстро, благодаря усилиям Василия III и митрополита Даниила, упал на Руси авторитет митрополичьей власти. Первосвятителей уже запросто низлагают и побивают камнями, причем даже не законные самодержцы, а мятежные мужики, купленные на деньги временщиков Шуйских. Такое отношение к Предстоятелю Русской Церкви также весьма наглядно характеризует трагические перемены, происшедшие к середине XVI в. в духовном облике русского человека. Взятый под стражу Иоасаф вскоре был сослан в Кирилло-Белозерский монастырь. Потом, в 1547 г., по случаю венчания Иоанна Грозного на царство, его перевели в Троице-Сергиеву обитель, где он позднее, так же как и Максим Грек, пребывал под началом сердобольного старца Артемия и скончался в 1555 г.
После низложения Иоасафа встал вопрос о его преемнике, которого вновь выбирали при активном вмешательстве безраздельно властвовавших Шуйских. Русские епископы, уже навыкшие к молчанию и покорности за время правления двух предыдущих государей и период боярского господства, и на этот раз послушно следовали всем указаниям временщиков, возглавляемых князем Иваном Шуйским. Казалось, что в условиях боярской смуты еще более будет поколеблена церковная жизнь Руси. Однако, к счастью для Церкви и страны, этого не произошло, несмотря на все политические коллизии, так как новым митрополитом Московским и всея Руси стал такой яркий и выдающийся иерарх как архиепископ Новгородский Макарий, который возглавлял Русскую Церковь в 1542-1563 гг.
Св. Макарий родился около 1481-82 гг. Высказывалось предположение, что он происходил из среды белого духовенства, был женат, но вскоре овдовел, потеряв и жену и ребенка (однако это мнение сегодня оспаривается). Постриг он принял в Пафнутьевом Боровском монастыре. Так что налицо его близость к тому кругу, из которого вышел и преп. Иосиф Волоцкий. Затем Макарий становится архимандритом Лужецкого Ферапонтова монастыря под Можайском. Здесь, возможно, он и познакомился с Василием III. Однако, в угодничестве, подобном Даниилову, он никогда замечен не был. В то же время Макарий стал известен как строгий ревнитель общежительного устава в монашеской жизни, а также как один из наиболее широко образованных и умнейших людей своего времени, крупный духовный писатель. Даже не особо склонный к похвале в адрес русских преп. Максим Грек высоко отзывался об одном из его произведений.
В 1526 г. Макарий был хиротонисан во архиепископа Новгородского. Он прибыл на Новгородскую кафедру после того, как она в течение 17 лет оставалась праздной после низложения владыки Серапиона, недруга Иосифа Волоцкого. Поведение Серапиона было использовано новгородцами в оппозиционных по отношению к Москве целях, а потому государь не давал вольнолюбивому Новгороду нового архиерея, требуя полной покорности. Кроме того, Василий таким образом, вероятно, надеялся как можно больше поживиться за счет Новгородской кафедры, которую великие князья под политическим предлогом регулярно обирали. Макарий же, как справедливо полагал великий князь, мог быть вполне лояльным к Москве и одновременно снискать любовь своей новгородской паствы. Так в итоге и получилось.
Новгородцы встречали своего первого после долгого перерыва архипастыря с большим энтузиазмом. В Новгороде св. Макарий скоро зарекомендовал себя как очень активный владыка, любящий архипастырь и талантливый администратор, который серьезно улучшил жизнь своей обширной епархии. Он много заботился о положении простых священников, из среды которых, возможно, вышел сам. Макарий много трудился на поприще миссионерском, посылая пастырей-миссионеров на окраины своей огромной епархии. Один из них — иеромонах Илия — проповедовал среди северных племен и уничтожал идолов, утверждая христианство. Другой — преп. Феодорит — был просветителем финского племени лопарей. Он подвизался на севере Карелии и Кольском полуострове. Особенно много внимания Макарий уделял более глубокой христианизации финских народов Новгородского края, которые в большинстве своем формально были крещены, но все еще сохраняли пережитки язычества.
Архиепископ Макарий активно проводил в жизнь постановления Соборов 1503-1504 гг., в том числе — об упразднении общих монастырей, где совместно проживали монахи и монахини. Поскольку Новгородская кафедра была праздной 17 лет, здесь некому было на практике применить это соборное определение. Архиепископ заменил в женских монастырях игуменов на игумений, а в качестве священников в женские обители направлял исключительно белых попов. Св. Макарий активно вводил в новгородских монастырях общежительный устав. Когда он прибыл в свою епархию, здесь из 24 обителей лишь в 4-х было общее житие. Макарий увеличил число общежительных монастырей до 18.
Известен Макарий также и тем, что он очень любил церковное искусство и всячески заботился о поддержании церковного благолепия. Он завел в Новгороде обширные мастерские, где работали многочисленные иконописцы и миниатюристы. Особой заботой он окружил свой кафедральный храм — собор св. Софии. Св. Макарий создал в Софии Новгородской новый иконостас, приобрел хрустальное паникадило, заказал для софийской звонницы новый колокол огромного веса. Авторитет архиепископа Новгородского был чрезвычайно высок. Его любили новгородцы, ему доверяли в Москве. Когда Елена Глинская потребовала от Новгорода в 1535 г. собрать огромные деньги на выкуп пленных, монастыри новгородские безропотно выполнили это обязательство благодаря Макарию, который убедил свою паству не конфликтовать с московскими властями.
Однако, пожалуй, более всего св. Макарий знаменит последовательной реализацией цели, которую сам поставил перед собой, — собрать все книги, «чтомые на Руси». Таким образом он создал свои знаменитые «Четьи-Минеи», включавшие в себя не только жития святых, но фактически явившиеся сборником большинства произведений духовной литературы Древней Руси. Св. Макарий по сути явился первым русским археографом. Свой гигантский литературный труд, начатый в Новгороде, Макарий продолжал и позднее, уже став митрополитом Московским.
Архиепископ Макарий проявил себя в Новгороде как выдающийся архипастырь, и именно на него обратили внимание, когда речь зашла об избрании нового митрополита. В то же время Макарий был архиереем вполне лояльным по отношению к властям, законопослушным и даже в известной мере аполитичным, поэтому Шуйские согласились на его избрание. К тому же с Новгородом у Шуйских были давно сложившиеся отношения: представители этой фамилии занимали здесь воеводские должности, и связи с архиепископом Макарием у Шуйских уже давно сложились. Таким образом, через два месяца после низложения Иоасафа, в том же 1542 г., Макарий стал новым митрополитом Московским и всея Руси. При этом сам святитель в своем завещании писал, что это произошло против его воли: св. Макарий отказывался от митрополичьего престола, но был принужден занять кафедру.
Новый митрополит не обольщался относительно своего высокого положения в Московском государстве. Он слишком хорошо помнил, чем окончили два его предшественника, а потому поначалу повел себя весьма осмотрительно и мудро. Макарий понимал, что любые его активные действия, начатые преждевременно, будут чреваты его низложением, если вызовут недовольство всесильных Шуйских. Митрополит Макарий в первые годы своего святительства не проявляет почти никакой активности ни в делах государственных, ни в делах церковных. Он упрочивает свое положение. Понимая, что великий князь Иоанн подрастает, и боярскому правлению скоро придет конец, митрополит не проявляет симпатий ни к одной из придворных группировок. Он занимается по большей части литературными трудами и систематизацией своих археографических материалов. Макарий ждет.
Однако его бездействие нельзя назвать полной отрешенностью от своего первосвятительского служения. Как человек духовной жизни, как печальник за обидимых, он все же не может сдержаться, когда необходимо вступиться за гонимого, хотя это и чревато конфликтом с Шуйскими. Здесь совесть архипастыря побеждает в нем осторожного царедворца. В 1543 г. св. Макарий по просьбе молодого государя заступился за одного из любимых Иоанном бояр — Феодора Воронцова, на которого Шуйские и их клевреты напали прямо во дворце и хотели убить. Тогда один из сторонников Шуйских — боярин Головин — наступил на мантию митрополита и разорвал ее. Это было не просто проявление грубости или наглости со стороны Головина, но символический знак — напоминание и угроза митрополиту. Известны аналогичные случаи в Византии. Так что Москва и в этом как бы копировала Второй Рим. Разорвать мантию на архиерее — означало недвусмысленно предупредить его о том, что если он не примет к сведению, то и с ним поступят так же — расправятся или низложат. Так, например, было с патриархом Константинопольским св. Никифором Исповедником во время иконоборческий смуты при императоре Льве V Армянине. Когда Никифор стал выступать против иконоборцев, то ему для начала разорвали мантию, а позже низложили и сослали. Макарию тоже разорвали мантию, но этим, к счастью, дело и ограничилось. Митрополит понимал, что пока нужно многое стерпеть, чтобы после совершеннолетия Иоанна наконец-то начать действовать на благо Церкви и государства. Вплоть до конца 1546 г. о Макарии опять почти ничего не слышно.
Между тем, подрастал будущий Иоанн Грозный. Детство молодого государя было ужасно. Отца он не знал, так как Василий III умер, когда Иоанну было около трех лет. На его детство пришлись годы боярской смуты. Кровавые распри, резня, случавшаяся даже в царских чертогах, — все это, конечно, откладывалось в сознании ребенка, травмировало психику. Когда мальчику было всего лишь 8 лет, умерла Елена Глинская, и он остался полным сиротой. С маленьким государем никто не считался. Его обижали, третировали. Он постоянно ходил голодным, плохо одетым, жил в нетопленых комнатах — бояре экономили на дровах. Временщики вели себя в великокняжеских палатах приблизительно так же, как женихи Пенелопы в доме Одиссея. Они унижали царственного ребенка, разворовывали казну, не стесняясь ходить в краденых из дворца шубах, пить и есть из присвоенной государевой посуды. Иоанн все это прекрасно видел и запечатлевал в памяти — он сам потом обо всем этом вспомнит, когда решит отплатить боярскому сословию за все пережитое в детстве. Но хуже всего было то, что никто не занимался воспитанием Иоанна, никто не сознавал, что этого ребенка надо готовить к государственной деятельности. Это, конечно, еще раз подчеркивает, как страшно оскудела духовно элита русского общества. Пожалуй, единственным, кто положительно влиял на формирование личности будущего Грозного, был митрополит Макарий. Именно ему Иоанн обязан интересом и вкусом к литературе, который сумел привить государю митрополит. Иоанн много читал, но все же просвещался почти исключительно самоучкой. При обширных познаниях, добытых самостоятельно, он абсолютно не был воспитан. Макарий умел как-то хотя бы частично обуздывать патологические наклонности в натуре Иоанна, которые, однако, уже вполне успели в нем сформироваться, — ведь на митрополию святитель был возведен, когда Иоанну уже минуло 12 лет. Курбский писал о том, что ребенком Иоанн развлекался, мучая животных. Жестокость в нем, наверное, отчасти была заложена генетически: и Елена, и Василий отличались тяжелым нравом. Но склонность к жестокости еще более развилась в Иоанне после тягостных впечатлений детства. Макарий же своей любовью и лаской умел обуздывать свирепость Иоанна, напоминать ему о призвании православного государя и вдохновлять на великие начинания.
В конце 1543 г. 13-летний Иоанн впервые показал, что из пережитого в детские годы он ничего не забыл и не простил. Умный отрок прекрасно разобрался к этому времени в рабской психологии бояр и понял, что самым действенным средством против всех этих заносчивых княжат является жестокость, способная поселить в их душах животный страх. Иоанн решил впервые показать всем, кто настоящий хозяин Руси. Когда первый среди бояр — князь Андрей Шуйский — по привычке задумал дерзить молодому государю, Иоанн неожиданно кликнул псарей и велел увести наглеца. Вскоре тело Шуйского было найдено на заднем дворе великокняжеских хором. Ближайшее окружение Шуйского было отправлено в ссылку. С ужасом бояре поняли, что пока они ссорились и дрались у престола, на Руси вырос новый государь, обещавший стать не меньшим самодержцем, чем его дед и отец. Кстати, в эпизоде с Шуйским Иоанн впервые проявил и те черты, которые впоследствии будут постоянно сопровождать все его жестокости — злую иронию и склонность к лицедейству: великий князь объяснил боярам, что псари его, дескать, недопоняли — он-де лишь велел заточить Шуйского, а они его зарезали. Разумеется, от такого пояснения страх перед молодым великим князем стал еще большим. Былые наглость и властолюбие вчерашних хозяев страны мигом улетучились, и они, как и во времена Иоанна III и Василия III, вновь стали по-холопьему пресмыкаться перед тем, кого еще вчера унижали и травили. Страх перед Иоанном становился тем сильнее, чем больше ощущалось непостоянство государевой милости. А примеры были весьма наглядные: боярину Бутурлину был урезан язык «за невежливые слова» (как скромно отмечает автор Львовской летописи под 1545 г.); возвращенный ко двору прежний любимец Иоанна Феодор Воронцов вскоре был обезглавлен вместе с своим племянником Василием Воронцовым и князем Иваном Кубенским. Простому люду Иоанн тоже преподает весьма наглядный урок, когда псковичи вздумали жаловаться на государева наместника князя Турунтая-Пронского, от своеволия которого зело страдали. Вместо наказания боярина последовала расправа с 70-ю жалобщиками: Иоанн «опалился на псковичь, их бесчествовал, обливаючи вином горячим, палил бороды и волосы да свечею зажигал и повелел их покласти нагих по земли».
Однако, надо отметить, что при всей своей природной жестокости Иоанн был необыкновенно одаренной натурой. Генетически это тоже вполне объяснимо — в нем смешалась кровь московских Рюриковичей, греков Палеологов и литвинов Глинских, которые к тому же происходили от татарина Мамая. Столь разноплеменное смешение наследственного материала всегда чревато, с точки зрения генетики, т. н. явлением гетерозиса — особой одаренностью, если говорить применительно к человеку. У Иоанна был незаурядный государственный ум. Бесспорно, он рано начал задумываться над своим положением единственного в мире православного монарха-самодержца, осмыслять прошлое, и в первую очередь — опыт своих деда и отца. Когда государю минуло 16 лет, не без влияния св. Макария Иоанн осознал себя подлинным повелителем всея Руси и преемником православных византийских царей. В конце 1546 г. Иоанн приглашает митрополита Макария к себе. Между ними состоялась очень долгая беседа, после которой митрополит «вышел с веселым лицом»: Иоанн объявил святителю о своем желании венчаться на царство. Скорее всего к этой мысли его исподволь подтолкнул Макарий, убежденный сторонник идеи Третьего Рима, ревнитель престижа Русской Церкви и Русского государства. Можно думать, что у Макария во время его вынужденного бездействия в годы боярского правления вполне сложилась целая программа, направленная на оформление того нового статуса, который обрела Русь за последние полвека. Наследница Византии, Москва — Третий Рим уже реально являлась православным царством, а Русская Церковь — самой значительной в ряду Поместных Православных Церквей. Этот порядок вещей надо было теперь оформить организационно-канонически. Уже Иоанн III и Василий III именовали себя царями, но они не были венчаны на царство по византийскому обряду и не были признаны в царском достоинстве другими державами. Официальное венчание на царство, с которого начал свою деятельность Иоанн Грозный, было актом огромного политического значения. Кроме того, св. Макарий надеялся, что и сам Иоанн после венчания по-новому будет смотреть на свое призвание быть покровителем православных христиан всего мира, более серьезно отнесется к государственным делам.
Венчание на царство состоялось 16 января 1547 г. Святитель Макарий возложил на Иоанна Мономахов венец, крест и бармы. О всем совершившемся в Москве была послана грамота Константинопольскому и другим Восточным патриархам. Царский титул должен был быть воспринят и утвержден всей полнотой Вселенской Церкви. Уже Василия III многие иерархи православного Востока именовали в своих посланиях «царем». Иоанна IV патриарх Константинопольский Дионисий называл царским титулом в грамоте 1556 г. Однако на Руси ждали официального признания, о чем в Царьград ездил хлопотать архимандрит Феодорит. Специальная грамота о признании царского достоинства за Иоанном и его потомками, подписанная Константинопольским патриархом Иоасафом II, была получена в Москве в 1562 г. Православный мир окончательно признавал, что родилось Московское царство, преемствующее погибшей Византии.
Но отмечая огромную историческую значимость этого события, мы не можем закрывать глаза на те отрицательные моменты, которые с самого начала сопровождали появление новой православной монархии. Кому много дано, с того много и спросится: приняв на себя тяжкое бремя православного царства, Русь должна была быть достойна его. Но, увы, уже в лице своего первого царя Российская держава обрела не только установителя, но и нарушителя тех самых принципов, на которых должно основываться православное царство. Начало правления Иоанна, вдохновляемого св. Макарием и кругом ближайших друзей и сподвижников, было поистине блестящим. Но вторая половина царствования Иоанна Грозного, полная жестокостей, казней и всяческих отвратительных явлений, показала, что самые замечательные программы монархической власти не дадут положительного результата, если их претворение в жизнь не будет сочетаться с глубокой православной духовностью, носителем и гарантом которой должен выступать в первую очередь сам самодержец. К сожалению, подлинно духовная жизнь на Руси в это время все более угасала. Благодаря тирании Иоанна Грозного этот процесс духовного оскудения многократно ускорился. Опричнина с ее массовыми казнями и террором катастрофически обесценила человеческую жизнь, которая вопреки Евангелию перестала быть мерилом ценностей. Даже в «духовную пустыню» уже не могла убежать от надвигающейся бездуховности русская святость — она также быстро оскудевает: с этого времени все меньше и меньше имен преподобных видим мы в наших святцах. Зато увеличивается число юродивых, полностью порывающих связь с обществом, его устоями и нормами. Заметно становится и другое: формы обрядового благочестия, замечательные сами по себе и столь ценимые на Руси, уже не находят адекватного соответствия в духовной жизни русского общества, но начинают становится самоцелью. Отсюда и многие беды Руси в XVI–XVII вв., прежде всего — трагедии Смутного времени и старообрядческого раскола.
Но первоначально правление Иоанново складывалось замечательно, и ничто не предвещало его грядущей мрачной трансформации в опричную тиранию. Иоанн IV стал царем и решительно начал свою государственную деятельность. На это вдохновлял молодого царя св. Макарий. Надежной опорой Иоанна стала и его первая супруга. Венчавшись на царство в январе 1547 г., Иоанн 13 февраля того же года женился на Анастасии Романовне Захарьиной-Юрьевой, породнившись, таким образом, с боярским родом, который чуть позднее стал называться Романовыми. Женился он также по выбору митрополита. Анастасия отличалась необыкновенно кротким, светлым и благочестивым характером. Она в дальнейшем весьма благотворно влияла на своего венценосного супруга, но, к сожалению, прожила очень недолго — лишь 13 лет продолжался этот брак, столь счастливый и для самого Иоанна, и для его царства.
Пока были живы Анастасия и Макарий, Иоанну удавалось обуздывать свои отрицательные склонности, и он действительно добился замечательных успехов на государственном и военном поприще. Иоанн решительно изгнал из своего окружения тех, кто был связан с позорным правлением бояр-временщиков, приступил к мерам, направленным на водворение порядка в государстве. К этому подвиг его и страшный, невиданный по масштабам, пожар Москвы, приключившийся в июле 1547 г., в чем Иоанн увидел напоминание свыше о необходимости решительно взять бразды правления в свои руки. Государь доказал своему народу, что решительно принимается за свое царское служение, когда, как следствие пожара, в столице начался мятеж. Причиной его стал распространившийся по Москве слух о том, что пожар навели на столицу колдовством и волхованием князья Глинские, царева родня. Толпа растерзала князя Юрия Глинского, дядю Иоанна, после чего возбужденный пожаром и кровью народ пришел к загородному царскому дворцу в Воробьеве требовать выдачи княгини Анны Глинской на расправу. Однако Иоанн уже вполне уразумел к этому времени, как необходимо обращаться с народом, чтобы не только слушались, но и благоговейно трепетали перед грозной волей самодержца. Царь велел стрелять в толпу бунтовщиков, а затем вязать рассеявшихся смутьянов. Потом были казни. Но пока что Иоанн творит только необходимую жестокость — придет время, и тотальный опричный террор станет тем средством, благодаря которому уверовавший в Божественный характер своей автократии Иоанн сделает всеобщий страх основой своей безраздельной власти над Россией.
После пожара Москвы вокруг Иоанна появляются новые люди, надолго ставшие его соратниками. В его ближайший кружок, помимо митрополита Макария, вошли Благовещенский протопоп Сильвестр, окольничий Адашев, князь Курбский и ряд других деятелей, которые составили вокруг молодого царя т. н. «Избранную Раду». Именно в этом кружке принимались важнейшие для жизни страны решения, задумывалась программа реформ. Центральной фигурой в Раде был протопоп Сильвестр, переведенный Макарием в Москву из Новгорода и ставший царским духовником. Протопоп имел на молодого царя колоссальное влияние. Именно он убедил Иоанна в том, что пожар Москвы — это грозное знамение, которое послано, дабы убедить государя в необходимости больше радеть о благе державы и народа. Сильвестр постоянно напоминал Иоанну о той громадной ответственности, которую он несет перед Богом за вверенное ему царство, об ответе, который придется держать царю на Страшном Суде. Тогда это, вероятно, очень сильно действовало на сознание молодого Иоанна. Придет время, и погрузившийся в пучину своих кровавых страстей Грозный назовет все это «детскими страшилками».
В один год с царским венчанием состоялся и церковный Собор, первый в ряду так называемых Макарьевских Соборов. Он был посвящен канонизации новых русских святых. Следующий подобный Собор имел место в 1549 г. Оба эти канонизационных Собора, безусловно, находились в тесной связи с венчанием Иоанна IV на царство. Новое положение Русского государства как православного царства заставляло по-новому осмыслить и статус Русской Церкви как автокефальной, а теперь — и в связи с имперским достоинством Москвы. Москва — Третий Рим становилась столицей православного мира и, как первенствующая кафедра Русской Церкви, — духовным центром Православной Ойкумены. Это новое положение необходимо было подтвердить и оформить особыми актами канонизации русских святых, подвиг которых лежал в основании Русской Церкви и Московского православного царства. До святителя Макария в святцах значилось только 22 русских святых. Митрополит Макарий канонизировал 39 новых святых Русской Церкви на этих двух соборах (из них 30 — к общерусскому почитанию, а 9 — к местному). Большинство этих святых было уже известно православным верующим, они давно почитались на Руси как местночтимые. Среди новоканонизированных святых были, например, св. благоверные князья Всеволод Псковский, Александр Невский и Михаил Тверской, св. митрополит Московский Иона, святители Новгородские Никита и Нифонт, св. Стефан Пермский, препп. Зосима и Савватий Соловецкие, Михаил Клопский, Никон Радонежский, Дионисий Глушицкий, Савва Сторожевский, святые мученики Виленские Антоний, Иоанн и Евстафий и целый ряд других великих подвижников. Эти канонизационные Соборы имели огромное положительное значение для жизни Церкви, народа и государства. Помимо того мистического момента, который содержит каждая канонизация, Соборы 1547 и 1549 гг., безусловно, способствовали росту благочестия, оживлению церковной жизни, оздоровлению духовности русского народа.
Бесспорно, в соборных инициативах митрополита Макария, в его программе оживления церковной жизни сказалась личная святость Московского митрополита. Но преодолеть реалии времени наметившегося духовного упадка Руси было уже невозможно даже при всей удивительной активности великого святителя. И все же разносторонняя деятельность митрополита поражает. Макарий ревнует о возрождении соборного начала в церковной жизни. Макарьевские Соборы собирались регулярно — практически через каждые два года, а то и чаще. Митрополит стремится к соблюдению канонических норм. Даже в более ранние и более духовно здоровые периоды церковной истории Руси мы не видим такой регулярности в направлении реализации принципа соборности. Интересно также отметить, что по времени проведения канонизационные Макарьевские Соборы 1547 и 1549 годов совпадают со столетним юбилеем автокефалии Русской Православной Церкви. И хотя тогда на Руси специальные юбилеи еще не были приняты, обширные канонизации как бы подводили итог столетнему независимому бытию Московской митрополии. Кроме того, общерусские канонизации отражали и факт объединения русских земель в Московское царство, утверждали и скрепляли единство Церкви, государства и народа.
Продолжая в делах государственных начатое Макарием в сфере церковной, Иоанн, в свою очередь, проводит реформу местного управления, исправляет Судебник, начинает преобразования в военно-служилой и финансово-податной областях: это позднее приведет к отмене системы «кормлений» и упорядочению поместного землевладения. В 1550 г. Иоанн IV созвал Земский Собор — предприятие по тем временам исключительное. Царь держал речь к народу на Красной площади — это рождало невиданное доселе впечатление единения всего народа вокруг своего монарха. Впрочем, в это время это именно так, вероятно, и было — русский люд любил своего молодого, энергичного, жесткого (пока еще не жестокого), но справедливого царя и многого от него ожидал. Тем более, что свою речь Иоанн начал с обличения боярского своеволия и лихоимства. Расправы, однако, не последовало — царь призвал всех по-христиански простить друг другу обиды и впредь блюсти справедливость. Сам Иоанн обещал стоять на ее страже и призывал митрополита и иерархов обличать его, государя, если в чем он будет не прав. Адашев был приставлен царем к разбору челобитных, которые царь обещал принимать от каждого в случае утеснений и несправедливости.
Продолжением деяний Земского Собора, проведшего реформу государственную, по мысли царя, должен был стать Церковный Собор 1551 года (именуемый по традиции «Стоглавым» — по количеству глав в его соборном деянии), призванный подобным же образом упорядочить жизнь церковную. Иоанн IV в своей соборной речи так и формулировал задачу, поставленную перед Стоглавом — «исправление и утверждение веры и церковного благочиния в связи с царским благозаконием и земским устроением». После того, как на Соборах 1547 и 1549 гг. были решены вопросы чисто духовного порядка, нужно было заняться делами земного устроения Церкви, вопросами ее организации, проблемами утверждения церковного благочестия среди паствы. Карташев отмечает, что, утвердив на предыдущих Соборах духовное величие Русской Церкви, Стоглав мог теперь критически рассмотреть вопросы ее внутренней жизни, не опасаясь, что это вызовет соблазны и нестроения. Все эти вопросы церковной жизни одновременно были связаны и с государственными задачами времени утверждения православного царства. Поэтому Стоглавый Собор имел не только церковное, но государственное значение. Хотя сегодня, надо отметить, Стоглавый Собор вызывает весьма двойственное отношение к себе. В нем отразились одновременно и величие, и трагизм положения Русской Церкви и Русского государства той эпохи. Собор этот вызывал и доныне вызывает восторженное отношение историков к себе. Голубинский и Карташев, всегда настроенные остро критически, также восторгаются Стоглавым Собором, который впоследствии, в XVII в., был попросту отменен Церковью. Собор этот, пожалуй, можно сравнить с героическими усилиями, которые вызывают восхищение, хотя ясно, что сами по себе они не способны что-либо радикально изменить и привести к серьезным результатам. Так и Стоглав выглядит гигантским, но по большей части, к сожалению, «Сизифовым» трудом. Наверное, иначе в ту пору уже и быть не могло.