ШЛЯХЕТСКИЕ ПРОЕКТЫ. Призыв чинов к участию в обсуждении дела придал олигархической интриге вид более широкого политического движения. До сих пор вопрос вращался в правительственном кругу: Верховный тайный совет имел дело с высшими учреждениями - Сенатом, Синодом, генералитетом, президентами коллегий. С момента подачи проектов в дело вступает общество, шляхетство знатных фамилий в рангах и даже без рангов. Правительственные учреждения рассыпаются на кружки, сановники вмешиваются в ряды своей сословной братии; мнения подаются не от присутственных мест, не от сослуживцев, а от групп единомышленников. В движение входят новые интересы. Известно до 13 мнений, записок, проектов, поданных или приготовленных к подаче в Верховный тайный совет от разных шляхетских кружков; под ними встречаем более тысячи подписей. Только проект, составленный Татищевым и поданный от Сената и генералитета, разработан в цельный историко-политический трактат. Остальные составлялись наскоро, мысли развивались кое-как; значит, здесь можно искать неподкрашенного, откровенного выражения политического настроения дворянства. Проекты не касаются прямо ни пунктов, ни избрания Анны с ограниченной властью, как будто признают молчаливо совершившийся факт. Только Татищев, как историк-публицист, тряхнул своим знакомством с русской историей и с западной политической литературой, как последователь моралистической школы Пуффендорфа и Вольфа. Он ставит дело на общие основы государственного права и доказывает, что России по ее положению всего полезнее самодержавное правление и что по пресечении династии избрание государя "по закону естественному должно быть согласием всех подданных, некоторых персонально, других чрез поверенных". Татищев знал двухпалатную систему представительства на Западе, а может быть, вспомнил и состав отечественного земского собора XVII в. Потому он возмущается не столько ограничением власти Анны, сколько тем, что это сделали немногие самовольно, тайком, попирая право всего шляхетства и других чинов, и он призывает единомышленников защищать это право по крайней возможности. Другие проекты идут низменнее: им не до теории и устройства верховной власти; они сосредоточивают свое внимание на двух предметах - на высшем управлении и на желательных льготах для дворянства. Неполными и неясными чертами проекты рисуют такой план управления. "Вышним правительством" или остается Верховный тайный совет, или становится Сенат. Больше всего проекты озабочены численным и фамильным составом этого правительства. Оно не должно составлять такого тесного кружка, как наличный осьмичленный Верховный тайный совет. В нем должно быть от 11 до 30 персон; всего надобнее не допускать в него более двух членов из одной фамилии: четверня князей Долгоруких в составе Верховного совета 19 января, очевидно, торчала досадной спицей в глазах у всего шляхетства. Все высшее управление должно бытъ выборное и дворянское. Дворянство - не цельный, однородный класс: в нем различаются "фамильные люди", родовая знать, "генералитет военный и штатский", знать чиновная и шляхетство. Из этих разрядов и выбираются члены Верховного тайного совета. Сената, президенты коллегий и даже губернаторы. Избирают на эти должности генералитет и шляхетство, по некоторым проектам - только "знатное" и совместно с Верховным тайным советом и Сенатом. Это избирательное собрание в проектах и зовется обществом; ему же усвояется власть законодательная и даже учредительная; духовенство и купечество участвуют в выработке плана государственных реформ только по специальным вопросам, их касающимся. В некоторых проектах выражается желание облегчить податную тягость крестьян, т. е. платежную ответственность самих дворян; но не нашлось ни одного дворянина, который проронил бы слово не об освобождении крепостных - до того ли было, - а хотя бы о законном определении господских поборов и повинностей. Существенную часть проектов составляют льготы для дворянства по службе и землевладению: назначение срока службы, право поступать на службу прямо офицерами, отмена единонаследия и т. п. Этими льготами вовлекали в движение рядовое шляхетство. Дело вела родовитая или чиновная знать; мелкое дворянство, равнодушное к толкам о разных образах правления, не действовало самостоятельно, не составляло особых политических кружков, а ютилось вокруг важных "персон", суливших им заманчивые льготы, и вторило своим вожакам тем послушнее, что большинство его были гвардейские и армейские офицеры, привыкшие и в строю повиноваться тем же вожакам, своим полковникам и генералам: из 1100 подписей под разными проектами более 600 - офицерских. Все проекты построены на мысли, что дворянство - единственное правомочное сословие, обладающее гражданскими и политическими правами, настоящий народ в юридическом смысле слова, своего рода pays legal; через него власть и правит государством; остальное население - только управляемая и трудящаяся масса, платящая за то и другое, и за управление ею, и за право трудиться; это - живой государственный инвентарь. Народа в нашем смысле слова в кругах, писавших проекты, не понимали или не признавали.
НОВЫЙ ПЛАН КНЯЗЯ ГОЛИЦЫНА. Пока шляхетство в своих проектах спешило заявить свои сословные желания, князь Д. Голицын вырабатывал и обсуждал с Верховным тайным советом план настоящей конституции. По этому плану императрица распоряжается только своим двором. Верховная власть принадлежит Верховному тайному совету в составе 10 или 12 членов из знатнейших фамилий; в этом Совете императрице уделено только два голоса; Совет начальствует над всеми войсками: все по примеру шведского государственного совета во время его борьбы с сеймовым дворянством в 1719 - 1720 гг. Под Советом действуют у Голицына еще три учреждения: 1) Сенат из 36 членов, предварительно обсуждающий все дела, решаемые Советом; 2) Шляхетская камера (палата) из 200 членов по выбору шляхетства охраняет права сословия от посягательств со стороны Верховного тайного совета и 3) Палата городских представителей заведует торговыми и промышленными делами и оберегает интересы простого народа. Итак, знатнейшие фамилии правят, а шляхетские представители наравне с купеческими обороняются и обороняют народ от этого правления. Этот план не тушил пожара, а только подливал боярское масло в дворянский огонь. Старый Дон-Кихот отпетого московского боярства ввиду надвигавшейся из Митавы своей избранницы пошел, наконец, на уступки, решился немного приотворить двери ревниво замыкаемого верховного управления и даже допустить нечто похожее на представительство народных интересов, идея которого была так трудна для сознания господствующих классов. Еще шире захватывает он интересы общественных классов в составленной им форме присяги императрице. Он и здесь упрямо стоит на аристократическом составе и на монополии законодательной власти Верховного тайного совета, но расточает важные льготы и преимущества духовенству, купечеству, особенно знатному шляхетству и сулит всему дворянству то, о чем оно не осмеливалось просить в своих проектах: полную свободу от обязательной службы с правом поступать добровольно во флот, армию и даже в гвардию прямо офицерами. Эта своего рода хартия сословных вольностей шляхетства венчалась обещанием, особенно для него желанным, дворовых людей и крестьян ни к каким делам не допускать. Петровскому крестьянину Посошкову и целому ряду административных и финансовых дельцов, выведенных Петром Великим из боярской дворни, произносилось политическое отлучение.
КРУШЕНИЕ. Политическая драма князя Голицына, плохо срепетированная и еще хуже разыгранная, быстро дошла до эпилога. Раздор в правительственных кругах и настроение гвардии ободрили противников ограничения, доселе таившихся или притворно примыкавших к оппозиции. Составилась особая партия, или "другая компания", по выражению Феофана, столь же сделочного состава, как и прочие: в нее вошли родственники императрицы и их друзья, обиженные сановники, как князья Черкасский, Трубецкой, которых Верховный тайный совет не пустил в свой состав; к ним примкнули люди нерешительные или равнодушные. Тут ожил и Остерман: все время он сидел дома больной, совсем собрался умирать, причастился и чуть ли не соборовался, но теперь стал вдохновителем новой компании. Отношения, интересы и лица выяснились, и немудрено было согласить компанейщиков, уверив их, что от самодержавной императрицы они скорее добьются желаемого, чем от самовластного Верховного совета, сенаторов утешил восстановлением Сената в значении верховного правления, генералитет и гвардейцев - избавлением от команды верховников, всех - упразднением Верховного тайного совета. Колоколом партии был Феофан Прокопович: он измучился, звоня по всей Москве о тиранстве, претерпеваемом от верховников государыней, которую стерегущий ее дракон В. Л. Долгорукий довел до того, что она "насилу дышит" Владыка сам испугался успеха своей пастырской проповеди, заметив, что многие, ею распаленные, "нечто весьма страшное умышляют". Подъезжая к Москве, Анна сразу почувствовала под собою твердую почву, подготовленную конспиративной агитацией слывшего безбожником немца и первоприсутствовавшего в Св[ященном] Синоде русского архиерея, и смело стала во главе заговора против самой себя, против своего честного митавского слова. В подмосковном Всесвятском вопреки пунктам она объявила себя подполковником Преображенского полка и капитаном кавалергардов, собственноручно угостив их водкой, что было принято с величайшим восторгом. Еще до приезда Анны гвардейские офицеры открыто говорили, что скорее согласятся быть рабами одного тирана-монарха, чем многих. Анна торжественно въехала в Москву 15 февраля, и в тот же день высокие чины в Успенском соборе присягали просто государыне, не самодержице, да "отечеству" - и только. Не замечая интриги, зародившейся вокруг Анны, сторонники Верховного тайного совета ликовали, рассказывали, что наконец-таки настало прямое порядочное правление; императрице назначают 100 тысяч рублей в год и больше ни копейки, ни последней табакерки из казны без позволения Совета, да и то под расписку; чуть что, хотя в малом в чем нарушит данное ей положение, - сейчас обратно в свою Курляндию; и что она сделана государыней, и то только на первое время помазка по губам. Но верховники уже не верили в удачу своего дела и, по слухам, будто бы сами предлагали Анне самодержавие. И вот 25 февраля сот восемь сенаторов, генералов и дворян в большой дворцовой зале подали Анне прошение образовать комиссию для пересмотра проектов, представленных Верховному тайному совету, чтобы установить форму правления, угодную всему народу. Императрица призывалась стать посредницей в своем собственном деле между верховниками и их противниками. Один из верховников предложил Анне согласно кондициям предварительно обсудить прошение вместе с Верховным тайным советом; но Анна, еще раз нарушая слово, тут же подписала бумагу. Верховники остолбенели. Но вдруг поднялся невообразимый шум: это гвардейские офицеры, уже надлежаще настроенные, с другими дворянами принялись кричать вперебой: "Не хотим, чтоб государыне предписывали законы; она должна быть самодержицею, как были все прежние государи". Анна пыталась унять крикунов, а они на колена перед ней с исступленной отповедью о своей верноподданнической службе и с заключительным возгласом: "Прикажите, и мы принесем к вашим ногам головы ваших злодеев". В тот же день после обеденного стола у императрицы, к которому приглашены были и верховники, дворянство подало Анне другую просьбу, с 150 подписями, в которой "всепокорнейшие раби" всеподданнейше приносили и все покорно просили всемилостивейше принять самодержавство своих славных и достохвальных предков, а присланные от Верховного тайного совета и ею подписанные пункты уничтожить. - "Как? - с притворным удивлением простодушного неведения спросила Анна. - Разве эти пункты были составлены не по желанию всего народа?" - "Нет!" - был ответ. "Так ты меня обманул, князь Василий Лукич!" - сказала Анна Долгорукому. Она велела принести подписанные ею в Митаве пункты и тут же при всех разорвала их. Все время верховники, по выражению одного иноземного посла, не пикнули, а то бы офицеры гвардии побросали их за окна. А 1 марта по всем соборам и церквам "паки" присягали уже самодержавной императрице: верноподданнической совестью помыкали и налево и направо с благословения духовенства. Так кончилась десятидневная конституционно-аристократическая русская монархия XVIII в., сооруженная 4-недельным временным правлением Верховного тайного совета. Но, восстановляя самодержавие, дворянство не отказывалось от участия в управлении: в той же послеобеденной петиции 25 февраля оно просило, упразднив Верховный тайный совет, возвратить прежнее значение Сенату из 21 члена, предоставить шляхетству выбирать баллотированием сенаторов, коллежских президентов и даже губернаторов и согласно дообеденной челобитной установить форму правления для предбудущего времени. Если бы это ходатайство было уважено, центральное и губернское управление составилось бы из выборных агентов дворянства вроде екатерининских капитан-исправников. Российская империя не стала "сестрицей Польши и Швеции", как надеялся Фик; зато рядом с республиканско-шляхетской Польшей стала Россия самодержавно-шляхетская.
ЕГО ПРИЧИНЫ. Дело 1730 г. представлялось современным наблюдателям борьбой, поднявшейся из-за ограничения самодержавия в среде господствующего класса, между родовой аристократией и дворянством: прочие классы народа не принимали в этом движении никакого участия: нельзя же придавать сословного значения суетливой беготне архиепископа Феофана Прокоповича по московским шляхетским домам. Но первоначально Верховный тайный совет дал предпринятому им делу очень узкую постановку. Это было, собственно, не ограничение самодержавия сословным или народным представительством, а только совместное осуществление прерогатив верховной власти лицом, к ней призванным, и учреждением, призвавшим это лицо к власти. Верховная власть меняла свой состав или форму, переставала быть единоличной, но сохраняла прежнее отношение к обществу. Ограничительные пункты давали только одно право гражданской свободы, да и то лишь одному сословию: "У шляхетства живота и имения и чести без суда не отымать". Но о политической свободе, об участии общества в управлении пункты верховников не говорят ни слова: государством правят неограниченно императрица и Верховный тайный совет, а Верховный тайный совет не представлял собою никого, кроме самого себя: одни из его членов были назначены верховной властью еще до ее ограничения, другие кооптированы, приглашены самим Советом в ночном заседании 19 - 20 января. Так думал Совет вести дела и впредь; только оппозиция заставила его обещать созыв всех чинов для совещания, и только для совещания, о наилучшем устройстве государственного управления. Всего менее представляли верховники русскую родовитую знать. Большая часть тогдашней старинной знати, Шереметевы, Бутурлины, князья Черкасские, Трубецкие, Куракины, Одоевские, Барятинские, были по московскому родословию ничем не хуже князей Долгоруких, а члены этих фамилий стояли против Верховного тайного совета. Верховники не могли объединить вокруг себя даже собственных родичей: имена Голицыных и Долгоруких значатся в подписях под оппозиционными проектами. Эта оппозиционная знать была душою движения, волновала мелкое шляхетство, суля ему заманчивые льготы по службе и землевладению, руководила шляхетскими кружками, диктуя им записки для подачи в Верховный тайный совет. Шляхетство рядовое выступало в деле не деятелем, а статистом, выводимым на сцену, чтобы произвести впечатление количественной силы. Табель о рангах еще не успела перетасовать родословные масти и освободить чин от гнета породы. В этом дворянстве, темном и бедневшем, нуждавшемся в высокостойных милостивцах, привычное холопье родопочитание еще дружно уживалось с зарождавшимся рабьим чинопочитанием. "Шляхетство фамильным рабски служат и волю их всяко исполняют и тою службою для обогащения получают комендантства и у других важных царских интересов командирство". - Так изображает петровский прожектер Иван Филиппов отношения рядового дворянства к знати, не успевшие скоро измениться и после Петра. Но и вожаки шляхетства были высшие должностные лица, члены правительственных учреждений, впереди всех сенаторы и генералитет, который был не просто куча генералов, а особое учреждение, главный совет Генерального штаба с определенными штатами и окладами. Первый проект, поданный в Верховный тайный совет и самый оппозиционный, шел именно от Сената и генералитета. Значит, в деле 1730 г. боролись не лица и не общественные классы, а высшие правительственные учреждения, не знать старая, родовитая, с новой, чиновной, или та и другая с рядовым шляхетством, а Сенат, Синод и генералитет с Верховным тайным советом, который присвоял себе монополию верховного управления, - словом, боролись не правительство и общество за власть, а органы правительства между собою за распределение власти. Но учреждения - только колеса правительственной машины, приводимые в движение правительственной или общественной силой. Верховники хотели, чтобы такою силой были знатные фамилии, или фамильные люди; но того же хотели и их противники: фамильные тягались с фамильными. Со времени опричнины правящий класс так осложнился и перепутался, что трудно стало разобрать, кто и в какой мере фамилен или нефамилен. Общественная сила, какою был этот смешанный класс, теперь цеплялась за готовые правительственные учреждения, потому что не было учреждений общественных, за которые можно было бы уцепиться. Старая военно-генеалогическая организация служилого класса была разрушена отменой местничества и регулярной армией, а попытка Петра вовлечь местные дворянские общества в управление потерпела неудачу. Только учреждения и объединяли неслаженные интересы и невыясненные взгляды лиц и классов; сами верховники, разделяемые фамильными счетами и личными враждами, действовали если не единодушно, то хоть компактно, не по чувству аристократической солидарности, а по товариществу в Верховном тайном совете. Оставалось превратить высшие правительственные учреждения в общественные, выборные, т. е. представительные. Эта мысль и бродила в умах того времени. Но и верховникам, кроме разве одного Д. Голицына, и их противникам недоставало ни понимания сущности представительства, ни согласия в подробностях его устройства; под выборными из шляхетства разумели набранных из дворян, случившихся в столице. Таким образом, ни установившиеся общественные отношения, ни господствовавшие политические понятия не давали средств развязать узел, в какой затянулись столкнувшиеся интересы и недоразумения. Вопрос разрешен был насильственно, механическим гвардейским ударом. Дворянская гвардия поняла дело по-своему, по-казарменному: ее толкали против самовластия немногих во имя права всех, а она набросилась на всех во имя самовластия одного лица - не туда повернула руль: просить о выборном управлении, восстановив самодержавие, значило прятать голову за дерево. На другой день после присяги самодержавная Анна, исполняя часть шляхетской просьбы, составила Сенат из 21 члена, но назначила их сама, без всяких выборов. Так ходом дела выясняются главные причины его неудачи. Прежде всего самый замысел князя Д. Голицына не имел ни внутренней силы, ни внешней опоры. Он ограничивал верховную власть не постоянным законом, а учреждением с неустойчивым составом и случайным значением; чтобы придать ему устойчивость, Голицын хотел сделать его органом и оплотом родовой аристократии - класса, которого уже не существовало: оставались только немногие знатные фамилии, разрозненные и даже враждебные друг другу. Голицын строил монархию, ограниченную призраком. Далее, Верховный тайный совет со своим случайным и непопулярным составом, упрямо удерживая за собой монополию верховного управления, оттолкнул от себя большинство правительственного класса и вызвал оппозицию с участием гвардии и шляхетства, перевернув дело, превратив вопрос об ограничении самодержавия в протест против собственной узурпации. Наконец, оппозиция и отдельные члены самого Верховного тайного совета смотрели в разные стороны: Совет хотел ограничить самодержавие, не трогая высшего управления; оппозиция требовала перестройки этого управления, не касаясь самодержавия или умалчивая о нем; гвардейская и дворянская масса добивалась сословных льгот, относясь враждебно или равнодушно и к ограничению верховной власти, и к перестройке управления. При такой розни и политической неподготовленности оппозиционные кружки не могли выработать цельного и удобоприемлемого плана государственного устройства, оправдывая отзыв прусского посла Мардефельда, что русские не понимают свободы и не сумеют с нею справиться, хотя и много об ней толкуют. Сам Голицын объяснял неудачу своего предприятия тем, что оно было не по силам людям, которых он призвал к себе в сотрудники. В этом смысле надобно понимать его слова, которыми он сам отпел свое дело. Когда восстановлено было самодержавие, он сказал: "Пир был готов, но званые оказались недостойными его; я знаю, что паду жертвой неудачи этого дела; так и быть, пострадаю за отечество; мне уж и без того остается немного жить; но те, кто заставляет меня плакать, будут плакать дольше моего". В этих словах приговор Голицына и над самим собой: зачем, взявшись быть хозяином дела, назвал таких гостей, или зачем затевал пир, когда некого было звать в гости?
СВЯЗЬ С ПРОШЕДШИМ. В предприятии князя Голицына возбуждают недоумение две черты: это - выбор лица, не стоящего на наследственной очереди, и подделка избирательного акта, превратившая условия избрания в добровольный дар избранницы. Первая черта наводит на мысль о некотором участии шведского влияния. Воцарение Анны несколько напоминает вступление на шведский престол сестры Карла XII Ульрики-Элеоноры в 1719 г.: то же избрание женщины помимо прямого наследника (герцога голштинского) с ограничением власти избранницы; то же домогательство аристократического государственного совета стать полновластным и такое же противодействие дворянства. Наконец, русские исследователи событий 1730 г. с помощью шведских историков указали очевидные следы влияния шведских конституционных актов в ограничительных пунктах, в плане и проекте присяги, составленных Голицыным. Но при сходстве обстоятельств условия были далеко не одинаковы. При избрании Анны Голицын помнил и мог принимать в соображение случившееся с Ульрикой-Элеонорой: удалось там - почему не удастся здесь? Шведские события давали только ободрительный пример, шведские акты и учреждения - готовые образцы и формулы. Но побуждения, интересы и согласованная с ними тактика были свои, незаимствованные. Это особенно сказалось в другой черте дела. Зачем понадобилась Голицыну фальсификация избирательного акта? Здесь надобно обратиться к русскому прошлому. Закулисная интрига в перемене образа правления имела у нас долгую и невзрачную историю. В 1730 г. уже не в первый раз поднимался старый и коренной вопрос русского государственного порядка вопрос о закономерной постановке верховной власти. Он вызван был пресечением династии Рюриковичей, как историческая необходимость, а не как политическая потребность. До 1598 г. на московского государя смотрели как на хозяина земли, а не народа. В народном правосознании не было места для мысли о народе как о государственном союзе; не могло быть места и для идеи народной свободы. Церковь учила, что всякая власть от бога, а так как воля божия не подлежит никакому юридическому определению, то ее земное воплощение становилось вне права, закона, мыслилось как чистая аномия. С 1598 г. русское политическое мышление стало в большое затруднение. Церковное понятие о власти еще можно было кое-как пристроить к наследственному государю хозяину земли; но царь выборный, деланный хоть и земскими, но все же земными руками, трудно укладывался под идею богопоставленной власти. Политическое настроение раздвоилось. Плохо понимая, что за цари пошли с Бориса Годунова, народная масса сохранила чисто отвлеченное библейское представление о царской власти; но уже закрепощаемая и прежде умевшая только бегать от притеснений властей, она в XVII в. выучилась еще бунтовать против бояр и приказных людей. В свою очередь и боярство под влиянием горьких опытов и наблюдений над соседними порядками освоилось с мыслью о договорном царе; но, исходя из правящего класса, а не из народной массы, заслуженно ему не доверявшей, эта мысль всегда стремилась отлиться и дважды отливалась в одинаковую форму закулисной сделки, выступавшей наружу в виде добровольного дара власти либо проявлявшейся в ослабленных браздах правления. Такая форма была выходом из положения между двух огней, в какое попадали люди, чутьем или сознательно пытавшиеся исцелить страну от болезненного роста верховной власти. Дело 1730 г. было седьмой попыткой более или менее прикрытого сделочного вымогания свободы правительственным кружком и четвертым опытом открытого, формального ограничения власти. Негласное вымогание свободы вызывалось нравственным недоверием к дурно воспитанной политической власти и страхом перед недоверчивым к правящему классу народом; формальное ограничение не удавалось вследствие розни среди самих господствующих классов.
ИМПЕРАТРИЦА АННА И ЕЕ ДВОР. Движение 1730 г. ровно ничего не дало для народной свободы. Может быть, оно дало толчок политической мысли дворянства. Правда, политическое возбуждение в этом сословии не погасло и после неудачи верховников; но оно под действием царствования Анны значительно преломилось, получило совсем другое направление. Это царствование - одна из мрачных страниц нашей истории, и наиболее темное пятно на ней - сама императрица. Рослая и тучная, с лицом более мужским, чем женским, черствая по природе и еще более очерствевшая при раннем вдовстве среди дипломатических козней и придворных приключений в Курляндии, где ею помыкали, как русско-прусско-польской игрушкой, она, имея уже 37 лет, привезла в Москву злой и малообразованный ум с ожесточенной жаждой запоздалых удовольствий и грубых развлечений. Выбравшись случайно из бедной митавской трущобы на широкий простор безотчетной русской власти, она отдалась празднествам и увеселениям, поражавшим иноземных наблюдателей мотовской роскошью и безвкусием. В ежедневном обиходе она не могла обойтись без шутих-трещоток, которых разыскивала чуть не по всем углам империи: они своей неумолкаемой болтовней угомоняли в ней едкое чувство одиночества, отчуждения от своего отечества, где она должна всего опасаться; большим удовольствием для нее было унизить человека, полюбоваться его унижением, потешиться над его промахом, хотя она и сама однажды повелела составить Св[ященный] Синод в числе 11 членов из двух равных половин - великороссийской и малороссийской. Не доверяя русским, Анна поставила на страже своей безопасности кучу иноземцев, навезенных из Митавы и из разных немецких углов. Немцы посыпались в Россию, точно сор из дырявого мешка, облепили двор, обсели престол, забирались на все доходные места в управлении. Этот сбродный налет состоял из "клеотур" двух сильных патронов: "канальи курляндца", умевшего только разыскивать породистых собак, как отзывались о Бироне, и другого канальи, лифляндца, подмастерья и даже конкурента Бирону в фаворе, графа Левенвольда, обер-шталмейстера, человека лживого, страстного игрока и взяточника. При разгульном дворе, то и дело увеселяемом блестящими празднествами, какие мастерил другой Левенвольд, обер-гофмаршал, перещеголявший злокачественностью и своего брата, вся эта стая кормилась досыта и веселилась до упаду на доимочные деньги, выколачиваемые из народа. Недаром двор при Анне обходился впятеро-вшестеро дороже, чем при Петре I, хотя государственные доходы не возрастали, а скорее убавлялись. "При неслыханной роскоши двора, в казне, - писали послы, - нет ни гроша, а потому никому ничего не платят". Между тем управление велось без всякого достоинства. Верховный тайный совет был упразднен, но и Сенат с расширенным составом не удержал прежнего первенствующего значения. Над ним стал в 1731 г. трехчленный Кабинет министров, творение Остермана, который и сел в нем полновластным и негласным вдохновителем своих ничтожных товарищей: князя Черкасского и канцлера Головкина. Кабинет - не то личная контора императрицы, не то пародия Верховного тайного совета: он обсуждал важнейшие дела законодательства, а также выписывал зайцев для двора и просматривал счета за кружева для государыни. Как непосредственный и безответственный орган верховной воли, лишенный всякого юридического облика. Кабинет путал компетенцию и делопроизводство правительственных учреждений, отражая в себе закулисный ум своего творца и характер темного царствования. Высочайшие манифесты превратились в афиши непристойного самовосхваления и в травлю русской знати перед народом. Казнями и крепостями изводили самых видных русских вельмож - Голицыных и целое гнездо Долгоруких. Тайная розыскная канцелярия, возродившаяся из закрытого при Петре II Преображенского приказа, работала без устали, доносами и пытками поддерживая должное уважение к предержащей власти и охраняя ее безопасность; шпионство стало наиболее поощряемым государственным служением. Все казавшиеся опасными или неудобными подвергались изъятию из общества, не исключая и архиереев; одного священника даже посадили на кол. Ссылали массами, и ссылка получила утонченно-жестокую разработку. Всех сосланных при Анне в Сибирь считалось свыше 20 тысяч человек; из них более 5 тысяч было таких, о которых нельзя было сыскать никакого следа, куда они сосланы. Зачастую ссылали без всякой записи в надлежащем месте и с переменою имен ссыльных, не сообщая о том даже Тайной канцелярии: человек пропадал без вести. Между тем народное, а с ним и государственное хозяйство расстраивалось. Торговля упала: обширные поля оставались необработанными по пяти и по шести лет; жители пограничных областей от невыносимого порядка военной службы бежали за границу, так что многие провинции точно войною или мором опустошены, как писали иноземные наблюдатели. Источники казенного дохода были крайне истощены, платежные силы народа изнемогли: в 1732 г. по смете ожидалось дохода от таможенных и других косвенных налогов до 2/2 миллиона рублей, а собрано было всего лишь 187 тысяч. На многомиллионные недоимки и разбежались глаза у Бирона. Под стать невзгодам, какими тогда посетила Россию природа, неурожаям, голоду, повальным болезням, пожарам, устроена была доимочная облава на народ: снаряжались вымогательные экспедиции; неисправных областных правителей ковали в цепи, помещиков и старост в тюрьмах морили голодом до смерти, крестьян били на правеже и продавали у них все, что попадалось под руку. Повторялись татарские нашествия, только из отечественной столицы. Стон и вопль пошел по стране. В разных классах народа толковали: Бирон и Миних великую силу забрали, и все от них пропали, овладели всем у нас иноземцы; тирански собирая с бедных подданных слезные и кровавые подати, употребляют их на объедение и пьянство; русских крестьян считали хуже собак; пропащее наше государство! Хлеб не родится, потому что женский пол царством владеет; какое ныне житье за бабой? Народная ненависть к немецкому правительству росла, но оно имело надежную опору в русской гвардии. В первый же год царствования ее подкрепили третьим пехотным полком, сформированным из украинской мелкошляхетской милиции; в подражание старым полкам Петра I, новый был назван Измайловским - по подмосковному селу, где любила жить Анна. Полковником назначен был помянутый молодец обер-шталмейстер Левенвольд, и ему же поручили набрать офицеров в полк из лифляндцев, эстляндцев, курляндцев и иных наций иноземцев, между прочим, и из русских. Это была уже прямая угроза всем русским, наглый вызов национальному чувству. Подпирая собой иноземное иго, гвардия услужила бироновщине и во взыскании недоимок: гвардейские офицеры ставились во главе вымогательных отрядов. Любимое детище Петра, цвет созданного им войска - гвардеец явился жандармом и податным палачом пришлого проходимца. Лояльными гвардейскими штыками покрывались ужасы, каких наделали разнузданные народным бессилием пришельцы. Еще при самом начале немецких неистовств польский посол, прислушиваясь к толкам про немцев в народе, выразил секретарю французского посольства опасение, как бы русские не сделали теперь с немцами того же, что они сделали с поляками при Лжедмитрии. "Не беспокойтесь, - возразил Маньян, - тогда у них не было гвардии". Дорого заплатила дворянская гвардия за свое всеподданнейшее прошение 25 февраля 1730 г. о восстановлении самодержавия и за великолепный обед, данный за это императрицей гвардейским офицерам 4 апреля того же года, удостоив их при этом чести обедать вместе с ними: немцы показали этой гвардии изнанку восстановленного ею русского самодержавия.
ВНЕШНЯЯ ПОЛИТИКА. Бирон с креатурами своими не принимал прямого, точнее, открытого участия в управлении: он ходил крадучись, как тать, позади престола. Над кучей бироновских ничтожеств высились настоящие заправилы государства - вице-канцлер Остерман и фельдмаршал Миних. Им предстояло все усиливавшийся ропот на худое ведение внутренних дел заглушить шумными внешними успехами, а немецкое правительство русской императрицы из Митавы даже обязано было для собственной безопасности поддержать свой престиж в России и в Европе. Этого и немудрено было добиться, умело позируя между Францией и Австрией, во взаимной вражде одинаково заискивавшими у России с ее превосходным петровским войском, которого еще не успели вполне расстроить. Таким знатокам дипломатического и военного искусства, как Остерман и Миних, представились два прекрасных случая показать, насколько лучше умеют они вести дела, чем доморощенные русские неучи и лентяи. В 1733 г. умер король польский Август II, непутный союзник Петра I, и надобно было поддержать его сына в борьбе за польский престол против французского кандидата, старого Станислава Лещинского. В 1697 г. достаточно было в подобном случае придвинуть еще не устроенное русское войско к литовской границе, чтобы доставить этому Августу II торжество над французским принцем. Теперь ввели в глубь Польши целую регулярную армию в 50 тысяч под командой лучшего из генералов-иноземцев, да и то не немца, а шотландца Лесси, любимца солдат. Но в Петербурге предприятие было так плохо подготовлено, а присланный улаживать дела в Польше закадычный друг Остермана, бездельник обер-шталмейстер Левенвольд, поставил русское войско в такое невыносимое положение, что 42 месяца осаждали укрывший за своими стенами Станислава Данциг, под которым сам сменивший Лесси Миних уложил более 8 тысяч русских солдат. Во время польской войны друзья Остермана австрийцы не ввели в Польшу ни одного солдата на помощь союзным русским войскам, а когда Франция объявила Австрии войну за Польшу и со своими союзниками отняла у нее Неаполь, Сицилию, Лотарингию и почти всю Ломбардию, всемогущий и славный петербургский дипломат двинул к Рейну того же Лесси с 20-тысячным корпусом и тем выручил свою жалкую и предательскую союзницу. По связи с польской войной и по поводу крымских набегов в 1735 г. начали войну с Турцией. Надеялись в союзе с Персией и той же Австрией припугнуть турок легкой и быстрой кампанией, чтобы сгладить неприятное впечатление отказа от прикаспийских завоеваний Петра Великого, удержать Турцию от вмешательства в польские дела и освободиться от тягостных условий договора на Пруте 1711 г. Обремененный всеми высшими военными должностями, подмываемый честолюбивыми вожделениями и окрыляемый мечтаниями, Миних также желал этой войны, чтобы освежить свою боевую славу, несколько поблекшую под Данцигом. И действительно, русские войска добились громких успехов: сделаны были три опустошительные вторжения в главное татарское гнездо, в непроницаемый дотоле Крым, взяты Азов, Очаков, после Ставучанской победы в 1739 г. заняты Хотин, Яссы и здесь отпраздновано покорение Молдавского княжества. Герой войны Миних широко расправил крылья. Ввиду турецкой войны в Брянске на реке Десне завели верфь и на ней ускоренно строили суда, которые, спустившись Днепром в Черное море, должны были действовать против Турции. Суда строились по системе тяп-ляп и по окончании войны признаны были никуда не годными. Однако по взятии Очакова в 1737 г. Миних хвастливо писал, что на этой флотилии, взорвав днепровские пороги, он в следующем году выйдет в Черное море и пойдет прямо в устья Днестра, Дуная и далее в Константинополь. Надеялись, что все турецкие христиане поднимутся, как один человек, и стоит только высадить в Босфоре тысяч двадцать с несуществовавших русских кораблей, чтобы заставить султана бежать из Стамбула. На австро-русско-турецком конгрессе в Немирове 1737 г. Россия потребовала у турок всех татарских земель от Кубани до устьев Дуная с Крымом включительно и независимости Молдавии и Валахии. Война стоила страшно дорого: в степи, в Крыму и под турецкими крепостями уложено было до 100 тысяч солдат, истрачено много миллионов рублей; показали миру чудеса храбрости своих войск, но кончили тем, что отдали дело во враждебные руки французского посла в Константинополе Вильнева, ума непервоклассного, по отзыву русского резидента. Но он превосходно распорядился интересами России, заключил мир в Белграде (сентябрь 1739 г.) и подсчитал такие главные итоги всех русских усилий, жертв и побед: Азов уступается России, но без укреплений, которые должны быть срыты; Россия не может иметь на Черном море ни военных, ни даже торговых кораблей; султан отказался признать императорский титул русской императрицы. Вот к чему свелись и брянская флотилия, и крымские экспедиции, и штурм Очакова, и Ставучаны, и воздушный полет Миниха в Константинополь. Вильневу за такие услуги России предложен был вексель в 15 тысяч талеров, от которого, впрочем, тот великодушно отказался - до окончания всего дела, и Андреевский орден, а его сожительница получила бриллиантовый перстень. Россия не раз заключала тяжелые мирные договоры; но такого постыдно смешного договора, как белградский 1739 г., ей заключать еще не доводилось и авось не доведется. Вся эта дорогая фанфаронада была делом первоклассных талантов тогдашнего петербургского правительства, дипломатических дел мастера Остермана и такого же военных дел мастера Миниха с их единоплеменниками и русскими единомышленниками. Однако их заслуги перед Россией щедро вознаграждались: Остерман, например, по разнообразным своим должностям вплоть до генерал-адмирала получал не менее 100 тысяч рублей на наши деньги.
ДВИЖЕНИЕ ПРОТИВ НЕМЦЕВ. Горючий материал негодования, обильно копившийся 10 лет, тлел незаметно. Ему мешали разгораться привычное почтение к носителям верховной власти, исполнение некоторых шляхетских желаний 1730 г. и нечто похожее на политический стыд: сами же надели на себя это ярмо. Но смерть Анны развязала языки, а оскорбительное регентство Бирона толкало к действию. Гвардия зашумела; офицеры, сходясь на улицах с солдатами, громко плакались им на то, что регентство дали Бирону мимо родителей императора, а солдаты бранили офицеров, зачем не зачинают. Капитан Бровцын на Васильевском острову собрал толпу солдат и с ними горевал о том, что регентом назначен Бирон. Увидел это кабинет-министр Бестужев-Рюмин, креатура регента, и, превратив себя в городового, погнался с обнаженной шпагой за Бровцыным, который едва успел укрыться в доме Миниха. Подполковник Пустошкин, вспомнив 1730 год, подговорил многих, и в том числе гвардейских офицеров, подать челобитную от российского шляхетства о назначении регентом принца-отца. Пустошкин хотел провести свою просьбу через кабинет-министра князя Черкасского, одного из шляхетских вождей 1730 г., а тот выдал его Бирону. Офицеры толковали о регенте, не трогая императора-ребенка; нижним чинам была понятнее более простая и радикальная мысль о самом престоле. При сыне герцога брауншвейгского, кто ни будь регентом, господство все равно останется в руках немцев. На престоле надобно лицо, которое обошлось бы без регента и без немцев. Озлобление на немцев расшевелило национальное чувство; эта новая струя в политическом возбуждении постепенно поворачивает умы в сторону дочери Петра. Идучи от присяги императору-ребенку, гвардейские солдаты толковали о цесаревне Елизавете. Один гвардейский капрал в этот день говорил своим товарищам: "А не обидно ли? вот чего император Петр I в Российской империи заслужил: коронованного отца дочь государыня-цесаревна отставлена". Возбуждение гвардейских кружков сообщалось и низшим слоям, с ними соприкасавшимся. Когда манифест о воцарении Ивана Антоновича и о регентстве Бирона был прислан в Шлюссельбург, в канцелярию Ладожского канала, один писарь оказался навеселе. Окружающие советовали ему привести себя для присяги в порядок, но он возразил: "Не хочу - я верую Елизавет-Петровне". Самые скромные чины хотели иметь свои политические верования. Так был подготовлен ночной гвардейский переворот 25 ноября 1741 г., который возвел на престол дочь Петра I. Этот переворот сопровождался бурными патриотическими выходками, неистовым проявлением национального чувства, оскорбленного господством иноземцев: врывались в дома, где жили немцы, и порядочно помяли даже канцлера Остермана и самого фельдмаршала Миниха. Гвардейские офицеры потребовали у новой императрицы, чтобы она избавила Россию от немецкого ига. Она дала отставку некоторым немцам. Гвардия осталась недовольна, требуя поголовного изгнания всех немцев за границу. В финляндском походе (тогда шла война со Швецией) в лагере под Выборгом против немцев поднялся открытый бунт гвардии, усмиренный только благодаря энергии генерала Кейта, который, схватив первого попавшегося бунтовщика, приказал сейчас же позвать священника, чтобы приготовить солдата к расстрелянию.
ЛЕКЦИЯ LXXII
ЗНАЧЕНИЕ ЭПОХИ ДВОРЦОВЫХ ПЕРЕВОРОТОВ. ОТНОШЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВ ПОСЛЕ ПЕТРА I К ЕГО РЕФОРМЕ. БЕССИЛИЕ ЭТИХ ПРАВИТЕЛЬСТВ. КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС. ОБЕР-ПРОКУРОР АНИСИМ МАСЛОВ. ДВОРЯНСТВО И КРЕПОСТНОЕ ПРАВО. СЛУЖЕБНЫЕ ЛЬГОТЫ ДВОРЯНСТВА. УЧЕБНЫЙ ЦЕНЗ И СРОК СЛУЖБЫ УКРЕПЛЕНИЕ ДВОРЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ; ОТМЕНА ЕДИНОНАСЛЕДИЯ ДВОРЯНСКИЙ ЗАЕМНЫЙ БАНК, УКАЗ О БЕГЛЫХ. РАСШИРЕНИЕ КРЕПОСТНОГО ПРАВА: СОСЛОВНАЯ ОЧИСТКА ДВОРЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ. ОТМЕНА ОБЯЗАТЕЛЬНОЙ
СЛУЖБЫ ДВОРЯНСТВА. ТРЕТЬЯ ФОРМАЦИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА ПРАКТИКА ПРАВА.
ЗНАЧЕНИЕ ЭПОХИ. При императрице Анне и ее колыбельном преемнике переломилось настроение русского дворянского общества. Известные нам влияния вызвали в нем политическое возбуждение, заправили его внимание на непривычные вопросы государственного порядка. Опомнившись от реформы Петра и оглядываясь вокруг себя, сколько-нибудь размышлявшие люди сделали важное открытие: они почувствовали при чересчур обильном законодательстве полное отсутствие закона. Искание законности и было интересом, объединявшим при разладе мнений боровшиеся в 1730 г. стороны. За неумелое увлечение высшего класса политикой весь народ был наказан бироновщиной; испытав при Меншикове и Долгоруких русское беззаконие, при Бироне и Левенвольдах испробовали беззаконие немецкое. Господство немцев много помогло нравственному объединению русского дворянского общества. Заговорил интерес менее сложный, но способный к более широкому обхвату, чем потребность в законности, заговорило чувство национальной чести, народной обиды. Притом гордые предками верхи, князья Голицыны, Долгорукие, были сорваны пришельцами; уцелевшие фамильные люди затаили в себе боярскую кичливость и теснее прижались к шляхетской массе, одворянились. Раз утром секретарь Екатерины II Храповицкий разговаривал с ней "о страхе от бояр во время Елизаветы Петровны". Екатерина отвечала, подстригая ногти: "У всех ножей притуплены концы и колоть не могут". Если речь шла о возможной вспышке угасавших боярских притязаний 1730 г., то при Елизавете они могли еще тревожить как беспокойное сновидение; но более полустолетия спустя о них шутливо вспоминали как об устраненной уже неприятности. Иноземное иго рассеяло еще один предрассудок, сдерживавший в чтителях преобразователя чувство национального негодования. Иноземцы были при Петре I деятельными агентами реформы; господство иноземцев смешивали с преобразовательным движением; национальное правительство отождествляли с реакцией, с поворотом к допетровской старине. Переезд двора в Москву при Петре II - возврат к московской тьме: так испуганно поняли его иностранцы и русские сторонники реформы. "Не хочу гулять по морю, как дедушка" - эти слова Петра II прозвучали целой программой: ну, маленький внук скоро обратит в ничто великие замыслы великого деда, думали иноземцы. Внешняя и внутренняя политика в царствование Анны и в правление ее племянницы выяснила, что немецкие мастера умеют расстраивать дело Петра I не хуже русских самоучек. Но едва ли не самым успокоительным средством от политических волнений служило для дворянства законодательное удовлетворение важнейших нужд и желаний, заявленных в шляхетских проектах 1730 г.: льготы по службе и землевладению, о которых скоро скажу, манили помещика из полка, из столицы в крепостную усадьбу, где на досуге он мог почувствовать всю приятность быть русским и разработать в себе национальное чувство. Так со смерти Петра I русское дворянское общество пережило ряд моментов или настроений. Дело началось замыслом ограничить верховную власть учреждением тесного совета из первостепенной знати; этот замысел вызвал попытку ввести в высшее управление конституционное участие более широкого дворянского круга. Когда не удались ни аристократический олигархизм, ни шляхетский конституционализм, от обеих неудач отложился сильно возбужденный дворянский патриотизм, приучавший сословие к трезвому взгляду на свое положение в государстве: лучше самим распоряжаться в отечестве, чем терпеть хозяйничанье чужаков. Поворотом от беспокойных и непривычных толков о европейских конституциях к реальным условиям родной страны и общепонятным интересам сословия завершилось политическое возбуждение, длившееся 17 лет. Оно не прошло бесследно для государственного устройства и общественного порядка: под его прямым или косвенным влиянием дворянство постепенно становилось в новое служебное и хозяйственное положение. Собственно, эти перемены и важны для истории Русского государства и общества XVIII в. Политические мечты людей 1730 г. были свеяны временем, но политическая роль, какую пришлось сыграть в тогдашних событиях дворянской гвардии, оставила по себе следы, не сглаживавшиеся до половины XIX в.
ОТНОШЕНИЕ ПРАВИТЕЛЬСТВ К РЕФОРМЕ. Государственное положение дворянства устроялось в тесной связи как с этой ролью, так и с потребностями государства, как их понимали правительства, сменявшиеся по смерти Петра I. Самые тревожные заботы внушало правительству состояние государственного и народного хозяйства. Лихорадочная деятельность Петра до времени прикрывала крайнее истощение сил страны непосильными тягостями, наложенными на народный труд. Иноземные послы уже за год и больше до смерти Петра догадывались об этом платежном изнурении и писали, что страна не в состоянии ничего больше давать и что единственным еще способным к растяжению финансовым ресурсом остается деспотическая власть царя, не признающая за подданными права собственности Ближайшие сотрудники Петра только после его смерти стали вскрывать печальные следствия безмерной работы, какую он задал народному труду. Зато едва преобразователь закрыл глаза, как эти сотрудники заговорили уже не о налоговом изнурении народа, а прямо о предстоящей гибели государства. Генерал-прокурор Ягужинский спешил подать императрице горячую записку: мрачно изобразив положение дел с многолетними неурожаями, множеством умирающих от голода, с разорительным сбором подушной подати, с полным обнищанием народа и массовым бегством в Польшу, на Дон и даже к башкирам, податель записки заканчивал свою картину общего расстройства таким зловещим предостережением: "И ежели далее сего так продолжить, то всякому российского отечества сыну соболезнуя рассуждать надлежит, дабы тем так славного государства нерадивым смотрением не допустить в конечную гибель и бедство". Вопросы, возбужденные Ягужинским, подверглись дальнейшей разработке в новоучрежденном Верховном тайном совете. Мнения, высказанные его членами, сведены были в целый программный указ императрицы 9 января 1727 г. Он начинается решительным и печальным заявлением, что сколько ни трудился Петр Великий над устроением духовных и светских дел, однако ничего из этого не вышло, "того не учинено", и едва ли не все дела в худом порядке находятся и скорейшего поправления требуют. Казалось, предпринимали общий пересмотр реформы с целью довершить начатое и исправить недостатки исполненного. Совет обсудил поставленные ему указом на вид вопросы и предложения, и последовал ряд узаконений: решили облегчить взимание подушной, вывести полки с вечных квартир и расселить подгородными слободами, для удешевления администрации упразднить Мануфактур-коллегию, должность рекетмейстера при Сенате, некоторые канцелярии и конторы, признанные излишними, а также надворные суды, положив все сборы и расправу на воевод и губернаторов, да им же подчинить и магистраты "для лучшего посадских охранения". Тем и ограничился пересмотр. В указе 9 января поставлен был один коренной вопрос: ввиду недоимки как собирать прямой налог: со всех ли ревизских душ или с одних работников, с дворов, с тягол или, наконец, с земли? По этому вопросу предписано было немедленно составить особую комиссию из членов Верховного тайного совета и Сената и с участием лиц из знатного и среднего шляхетства, которая должна была к сентябрю того же 1727 г. обсудить и решить это дело. Верховный тайный совет в своих замечаниях не вошел в рассмотрение вопроса, предоставив это комиссии, а комиссия ничего не сделала и даже едва ли была собрана. Правительствам после Петра было не до коренных вопросов, не до начал и задач реформы: они едва справлялись и с первыми встречными затруднениями. Дорогие нововведения Петра обременяли старый бюджет хроническим дефицитом; возвышение налогов для его покрытия плодило недоимку, взыскание которой усиливало бегство плательщиков, а это в свою очередь увеличивало недоборы и поддерживало дефицит. Преобразованные учреждения не умели выйти из этого заколдованного финансового круга, напротив, затрудняли выход, вели дела не лучше, если не хуже старых приказов. В областных управлениях по казенным сборам сенатский ревизор в 1726 г. находил вместо приходо-расходных книг валявшиеся записки на гнилых лоскутках и открывал "непостижные воровства и похищения" казенных денег, за что решился даже повесить копииста и пищика. Подчиненные местные учреждения брали пример с правящих центральных. Долго помнили, как Петр I дорожил казенными деньгами, "из-за копейки давливался", по чересчур образному выражению одного солдата в 1744 г. После Петра финансовая отчетность все более падала, даже при Елизавете, так настойчиво заявлявшей о своей верности правилам отца. В 1748 г. Сенат с трудом добился от Камер-коллегии приходо-расходной ведомости за 1742 г.; но она оказалась несходной с прежде присланной по некоторым статьям на сумму до миллиона рублей. В 1749 г., чтобы добиться от той же коллегии ведомостей за 1743 - 1747 гг.. Сенат пригрозил ее президенту и членам приставить к ним унтер-офицера с солдатами и не выпускать их из коллегии, пока не исправятся. При таком ведении хозяйства правительство иногда не знало, сколько у него денег и где они находятся. В 1726 г. понадобилось 30 тысяч рублей на кронштадтские постройки. Пошли справки, обшарили разные места, где какие есть деньги, и наконец нашли 20 тысяч в Камер-коллегии. Штатс-контора, ведомство расходов, к 1748 г. накопила недоплат свыше 3 миллионов, а к 1761 г. - 8 миллионов и на все требования отвечала, что за совершенным недостатком государственных доходов уплатить ей неоткуда и не из чего, "губернии высылкою денег всеконечно безнадежны, у них и на тамошние расходы недостает". Пособицей дефицита была сама верховная власть. Елизавета лично для себя копила деньги, как бы собираясь бежать из России, и забирала текущие казенные доходы, предоставляя министрам изворачиваться, как умеют. Истощение прямого налога заставляло искать других, более выносливых финансовых источников; они нашлись в казенных монополиях, соляной и винной. В елизаветинском сенаторе графе П. И. Шувалове воскрес деятельный петровский прибыльщик-вымышленник. Финансист, кодификатор, землеустроитель, военный организатор, откупщик, инженер и артиллерист, изобретатель особой "секретной" гаубицы, наделавшей чудес в Семилетнюю войну, как рассказывали, Шувалов на всякий вопрос находил готовый ответ, на всякое затруднение, особенно финансовое, имел в кармане обдуманный проект. С целью обеспечить содержание войска Шувалов предложил неистощимый способ умножения казенных доходов, представляющий "единое обращение циркулярное бесконечное". Эта циркулярная бесконечность достигалась тем, что казна могла получать всякую потребную ей сумму, возвышая по надобности цену вина и соли, так как соль необходима всем, даже и неподатным людям, а надбавку на вино всякую будут платить моты, не сберегающие своих денег, которые они все равно пропьют на дорогом, как и на дешевом, вине. Цены соли в разных местах были очень различны, от 3 до 50 копеек пуд; средняя - 21 копейка, и прибыли получалось около 750 тысяч рублей. Накинув на среднюю цену 14 копеек и продавая повсюду по 35 копеек пуд, казна при прежнем потреблении соли (около 7 1/2 миллионов пудов) увеличивала прибыль еще на миллион слишком. Проект Шувалова был утвержден в 1750 г., а в 1756 г., в начале Семилетней войны, цену соли подняли до 50 копеек. В переводе на наши деньги фунт соли стоил не меньше 6 копеек (ныне 1 копейка). Соляная прибыль возросла, но далеко не против расчета, потому что казенная продажа соли падала в иные годы больше, чем на миллион пудов. Население или недосаливало, или восполняло недосол корчемной солью, и соляной налог поощрял либо цингу, либо контрабанду. Избыток соляной прибыли обращался на убавку подушной подати, уменьшая ее на 2 - 5 копеек с души. В награду за свой проект Шувалов получил 30 тысяч рублей (более 200 тысяч на наши деньги). Повторяя отчасти попытку московских финансистов 1646 г. (лекция LI), мера Шувалова была поворотом от финансовой политики Петра, попыткой возвратить допетровское преобладание косвенного обложения над прямым. Зато вполне в духе политики преобразователя было усиление кредитного элемента в монетном обращении. В 1757 г., когда, вмешавшись в Семилетнюю войну, правительство увидело полное истощение своих наличных средств, всегда ко всему и на все готовый Шувалов предложил начеканить столько мелкой медной монеты весом вдвое легче ходячей, что казна выгадывала на этой операции 3/2 миллиона рублей, а подданных проект утешал тем, что новую монету возить будет вдвое легче. Но в сферах государственного строения, на которые Петр I положил наиболее забот, правительство после него не удержалось на высоте поставленных им задач. Действовавшая под председательством Остермана комиссия о коммерции боролась с откупами и казенными монополиями, старалась расширить вольную торговлю, упорядочить ввоз и вывоз, поддержать вексельный курс, составила вексельный устав, но не могла сделать много. Русские купцы сами мало вывозили за границу, и вывозная торговля оставалась в руках иноземцев, которые и теперь, как при Петре, по выражению одного иноземца же, точно комары, сосали кровь из русского народа и потом улетали в чужие края. Как старался Петр одеть свое войско в русское сукно! Назначал для того суконным фабрикам крайние сроки, и, однако, много лет после него не могли обойтись без английского или прусского мундирного сукна, платя за него сотни тысяч рублей. Тяжким бременем ложились на торговлю унаследованные от старой Руси и поддержанные при Петре таможенные пошлины и разные мелочные сборы, числом до 17, с бесчисленными придирками и злоупотреблениями от сборщиков. Тот же Шувалов в 1753 г. предложил упразднить внутренние таможни со всеми пошлинами и сборами, увеличив взамен того пошлину с цены ввоза и вывоза (около 9 миллионов рублей), именно вместо прежней пятикопеечной пошлины положив по 13 копеек на рубль стоимости ввозных и вывозных товаров. Казна, таким образом, перекладывала свой доход с одного источника на другой без убытка и даже, по вычислениям Шувалова, с прибылью для себя более чем в 250 тысяч рублей. Эта мера отвечала правилу Петра, которое, впрочем, ему плохо удавалось, - чинить прибыль казне без отягощения народного. Главным предметом вывоза служило русское сырье, имевшее почти монопольный характер товара, только из России и вывозимого; переработка его в ценный фабрикат делала нечувствительной надбавку вывозной пошлины, не сокращая вывоза, а русский поставщик или производитель освобождался от тягостных налогов, ничего не теряя на спросе. Значит, возвышенная вывозная пошлина наибольшей долей своей тяжести падала на заграничного потребителя, а ввозная - на казну и богатые классы, главных заказчиков ввозных товаров. Это была самая удачная и едва ли не единственная удачная финансовая мера на протяжении шести царствований после Петра. Но при видимом благоговении к памяти преобразователя его преемницы не умели удержать на полтавской и гангудской высоте военное дело. Современники, как и документы того времени, говорят о расстройстве армии после Петра, о плохом корпусе офицеров, об упадке военной техники, строевой, артиллерийской, инженерной, о "весьма мизерном и сожаления достойном состоянии полков", как доносил фельдмаршал Лесси, о массовом бегстве солдат из полков и крестьян за границу от рекрутчины. Только Семилетняя война подтянула расстроивавшееся войско, став для него такой же дорого оплаченной школой, какой была Северная война. Еще печальнее участь, постигшая флот: он все время оставался в крайнем пренебрежении. Запас опытных морских офицеров и матросов, собранных Петром, истощался, не обновляясь, и убыль пополняли пехотными солдатами. Десятка три военных кораблей украшали собою гавани, готовясь к смотрам, и ни на что больше не пригодные; из них едва десяток мог выйти в открытое море. В начале царствования Анны флот считали погибающим; в шведскую кампанию 1741 г. ни один корабль не мог выйти из гавани, а в 1742 г. кое-как снаряженная эскадра не отважилась напасть на шведский флот, хотя числом кораблей была сильнее его.
ПРАВИТЕЛЬСТВЕННОЕ БЕССИЛИЕ. Так действовали правительства после Петра. Они не ставили себе общего вопроса, что делать с реформой Петра - продолжать ли ее или упразднить. Не отрицая ее, они не были в состоянии и довершать ее в целом ее составе, а только частично ее изменяли по своим текущим нуждам и случайным усмотрениям, но в то же время своей неумелостью или небрежением расстроивали ее главные части. Не зная положения дел в государстве, "вышнее правление" брело ощупью, по указаниям подчиненных, не умевших составить ни одной верной и отчетливой ведомости. Указы Екатерины I признали воевод волками, в стадо ворвавшимися, и им же подчинили городовые магистраты, на них положили суд и всякие сборы. При Елизавете манифест 1752 г., прощая 2/2 миллиона подушной недоимки, числившейся с 1724 по 1747 г., всенародно объявлял, что империя пришла в такое благополучное состояние, в каком никогда еще доселе не бывала, ибо и в доходах и в населении "едва не пятая часть прежнее состояние превосходит", а указ 16 августа 1760 г. говорит уже о достойном сожаления состоянии многих дел в государстве и, делая Сенату жестокий выговор за непорядки и беззакония внутренних врагов, поясняет, что эти внутренние враги, с которыми обязаны бороться суд и управление, прежде всего сами судьи и управители. Сердитый и цветисто-тягучий указ, внушавший сенаторам, как высшим судьям, в обязанность "почитать свое отечество родством, а честность дружбою", проскользнул по законодательству красивым и бесследным облаком. Единственным деятельным и добросовестным контролером и будильником наклонных к дремоте правительств был постоянный дефицит. Он заставлял правящие верхи заглядывать вниз, в глубь управляемой ими жизни, и способные наблюдать люди увидали там полный хаос, или, по выражению указа 16 августа, "многие вредные обстоятельства"; бескорыстно поддерживая европейское равновесие более чем стотысячной армией, правительство не находило портных, чтобы вовремя обмундировать ее, хотя "для вредной государству роскоши" их было великое множество; сделанные русскими повозки для армии редко доходили до места назначения, а иноземных мастеров не на что было выписать, ибо и на самонужнейшие потребности в деньгах крайний недостаток; в случае войны с уходом войск из внутренних областей там усиливались разбои и крестьянские восстания; сенатские указы доходили из Москвы до Саратова без малого через 2 месяца; для своевременной доставки голосистых диаконов из Москвы в Петербург к великому четвергу по требованию императрицы Елизаветы пришлось приостановить все почтовое движение между обеими столицами. Все это оправдывало отзыв тогдашних иностранных наблюдателей, что Россия скуднее всех европейских держав собственными средствами, культурными, прибавим, а не естественными.
КРЕСТЬЯНСКИЙ ВОПРОС. Дельцы, вдумывавшиеся в положение государства, останавливали тревожное внимание на крестьянстве. Тотчас по смерти Петра прежде других заговорил о бедственном положении крестьян нетерпеливый генерал-прокурор Сената Ягужинский; потом в Верховном тайном совете пошли оживленные толки о необходимости облегчить это положение. "Бедное крестьянство" стало ходячим правительственным выражением. Заботили, собственно, не сами крестьяне, а их побеги, отнимавшие у правительства рекрутов и податных плательщиков. Бежали не только отдельными дворами, но и целыми деревнями: из некоторых имений убегали все без остатка; с 1719 по 1727 г. числилось беглых почти 200 тысяч - официальная цифра, обычно отстававшая от действительности. Самая область бегства широко раздвигалась: прежде крепостные бегали от одного помещика к другому, а теперь повалили на Дон, на Урал и в дальние сибирские города, к башкирам, в раскол, даже за рубеж, в Польшу и Молдавию. В Верховном тайном совете при Екатерине I рассуждали, что если так пойдет дело, то до того дойдет, что взять будет не с кого ни податей, ни рекрутов, а в записке Меншикова и других сановников высказывалась непререкаемая истина, что если без армии государству стоять невозможно, то и о крестьянах надобно иметь попечение, потому что солдат с крестьянином связан, как душа с телом, и если крестьянина не будет, то не будет и солдата. Для предупреждения побегов сбавляли подушную, слагали недоимки; беглых возвращали на старые места сначала просто, а потом с телесным наказанием. Но и тут беда: возвращенные беглецы бежали вновь с новыми товарищами, которых подговаривали рассказами о привольном житье в бегах, в степи или в Польше. К побегам присоединились мелкие крестьянские бунты, вызванные произволом владельцев и их управляющих. Царствование Елизаветы было полно местными бесшумными возмущениями крестьян, особенно монастырских. Посылались усмирительные команды, которые били мятежников или были ими биваемы, смотря по тому, чья брала. Это были пробные мелкие вспышки, лет через 20 - 30 слившиеся в пугачевский пожар. Бесплодность полицейских мер обнаруживала всегдашний прием плохих правительств - пресекая следствия зла, усиливать его причины. Более привычные к размышлению правители углублялись в корень зла. Тогда в сознании правящих сфер стала пробиваться мысль, что податной народ не просто живой инвентарь государственного хозяйства, но желает быть правомерным и правоспособным членом государственного союза, нуждающимся в справедливом определении своих прав и обязанностей перед государством. Еще Посошков считал крепостных государственными крестьянами, отданными помещикам только во временное владение, и настаивал на законодательной нормировке их отношений к владельцам. В народе помыслы о воле, о законном обеспечении прав бродили уже при Петре I, возбуждаемые общественной переборкой, какую производила реформа. От этого времени дошла челобитная "о свободстве", будто бы поданная Петру боярскими людьми на князей и бояр, у которых они, "яко в Содоме и Гоморре", мучатся, а в Верховном тайном совете на другой год по смерти Петра шли толки, не допустить ли вольную торговлю, так как "и купечество воли требует". Фискальными нуждами и новыми прокрадывавшимися наверх понятиями внушена была попытка дать новую постановку крестьянскому вопросу, точнее, вопросу о крепостном праве. Объясняя в своем проекте 1753 г. вред внутренних таможен для крестьянства и купечества, граф Шувалов прибавлял, что "главная государственная сила состоит в народе, положенном в подушный оклад". Это значило заявить, что неподатные классы, дворянство и духовенство, - не главная сила государства, и Сенат с похвалою принял, а верховная власть одобрила проект с таким заявлением. Значит, вверху и внизу крестьянский вопрос готов был стать на социально-политическую почву, становился задачей правомерного устроения общества.
АНИСИМ МАСЛОВ. Еще раньше Шувалова та же мысль о податном народе разрабатывалась в практические положения, в юридические нормы Анисимом Масловым, одним из тех государственных дельцов, какие появляются и в темные времена народной жизни, помогая своим появлением мириться не с этими временами, а со страной, которая их допускает в своей жизни. Как обер-прокурор Сената, Маслов в рапортах императрице Анне и Бирону неумолимо обличал недобросовестность и бездельничество сильных правителей и самих сенаторов, а получив тяжелое и противное поручение выбирать многомиллионные податные недоимки, немолчно твердил о бедственном положении крестьян. Нравственному действию его нелицеприятной и мужественной настойчивости подчинялись даже такие нравственные сухари, как императрица и ее фаворит, и Маслов провел в 1734 г. строгое предписание кабинет-министрам составить "учреждение" для помещиков, "в каком бы состоянии они деревни свои содержать могли и в нужный случай им всякое вспоможение чинили". Но не рассчитывая на поворотливость Кабинета, Маслов поспешил сам составить и подать Анне недавно найденный в архиве проект жестокого указа, который, ставя накопление подушной недоимки в вину "бессовестным" помещикам, отягощавшим своих крестьян излишними работами и оброками, предписывал Сенату прилежно обсудить способ бездоимочного и неотяготительного сбора подушной и установить меру крестьянских оброков и работ на господ, грозя Сенату строгим взысканием, если он не учинит вскоре "такого полезного учреждения". Бойко поставлен был жгучий вопрос о законодательной нормировке крепостного права, и для обсуждения дела Сенату велено было призвать из воинских и гражданских чинов сколько персон заблагорассудится: словно Маслов читал Посошкова, предлагавшего Петру нечто подобное (лекция LXIII). Шляхетские проекты 1730 г. предусмотрительно обходили этот вопрос, ограничиваясь пожеланием возможного облегчения крестьянских податей. Сенат превратился в конспиративную квартиру, совещался, высылал секретарей, как бы угомонить уже слегшего в постель по болезни, беспокойного обер-прокурора, и вздохнул свободно, когда в 1735 г. Маслова не стало. На проекте заготовленного им указа сохранилась помета секретаря императрицы "обождать". Дело кануло в воду на сто с лишком лет. Я задержал на Маслове ваше внимание, ибо он родоначальник Сперанских, Милютиных и других государственных дельцов, мощной и человеколюбивой мыслью поработавших над разрешением крепостного вопроса.
ДВОРЯНСТВО И КРЕПОСТНОЕ ПРАВО. Проект Маслова был брошен, потому что законодательство уже вступило на путь к другому решению крестьянского вопроса. Правительство искало не юридической установки крепостных отношений, а способа бездоимочного подушного сбора. Введенный при расквартировании полков варварский порядок этого сбора комиссарами от земли с полковыми командами способен был только разорить и разогнать крестьян и тем увеличить недоимку. При Екатерине I, видели мы, решено было отстранить от дела военные команды и положить сбор на воевод; при этом высказывалось мнение, что брать подушную следует не прямо с крестьян, а "платить самим помещикам". Но дело не пошло лучше: воеводы со своими хищными приказными стоили военных команд. При Анне в 1730 г. воротились было к петровскому военному порядку. Наконец, в новом регламенте Камер-коллегии (23 июня 1731 г.), выбрав из прежних неудачных опытов наиболее сподручное, установили упрощенный порядок сбора: выборных от уездного дворянства земских комиссаров положено было упразднить, подать собирать по полугодиям самим помещикам или их управляющим заранее до полугодового срока и в срок, не дожидаясь повестки, отвозить к воеводе. Кто не платил в срок, в его деревни назначалась экзекуционная команда от полка, в дистрикте которого находился неисправный плательщик, и она правила недоимку на самом помещике или его управляющем. Ответственный плательщик стал и обязательным сборщиком. Этот сбор лег на помещиков новым правительственным поручением в прибавку к прежним: к вотчинному суду, к полицейскому надзору за своими крепостными, к ответственности за их податную исправность и к ходатайству за них в судных делах с посторонними. В лице помещика теперь совмещались и становой пристав, и земский начальник, и, как бы сказать, крепостной стряпчий. Это поручение не увеличивало прав крепостного владения как гражданского института, а только осложняло распорядительную власть владельца, расширяло пространство его произвола как полицейского агента. За обязанностью податного сбора вскоре последовала другая, сама собою из нее вытекавшая. В те годы часты были неурожаи. Особенно злополучен был 1733 год: к концу его крестьяне толпами наводнили города, прося милостыни. В апреле 1734 г. издан был указ, обязывавший помещиков кормить своих крестьян в неурожайные годы, ссужать их семенами, чтобы земля впусте не лежала; дополнительный указ того же года грозил за нарушение апрельского закона жестоким истязанием и конечным разорением. Доверив помещикам эксплуатацию такого важного финансового источника, как подушная подать, необходимо было оградить его от истощения эксплуататорами.
СЛУЖЕБНЫЕ ЛЬГОТЫ ДВОРЯНСТВА. Так крестьянский вопрос, столь живо возбужденный, сворочен был с социально-политического пути, малодоступного разумению правительственной толпы, на путь фискально-полицейский, который привел к важным переменам в положении не крестьянства, а дворянства. Это случилось потому, что именно на этом вопросе нужды казны дружно встретились со стремлениями дворянства, Казна искала себе надежных местных орудий; полковники с военными командами и губернаторы с воеводами оказались никуда не годными пособниками казенного интереса. Мысль сделать помещика таким пособником и выразилась в возложении на него обязанностей собирать подушную подать со своих крепостных и ссужать их хлебом в неурожайные годы, т. е. быть их хозяйственным попечителем. Различные обстоятельства содействовали этому повороту сословия к сельскохозяйственным и полицейским занятиям. Для Петра важно было значение дворянства как орудия управления и еще более как военно-служилого класса, который давал офицерский запас, составлял обученные кадры и команду для регулярных полков. Хозяйственное положение дворянства занимало преобразователя только по связи его с военно-служебной годностью сословия. Военная служба дворянства стала менее нужна правительству благодаря затишью, наступившему в Западной Европе и в России после войн за испанское наследство и Северной. Зато в глазах правительства росло значение дворянства как землевладельческого класса, по мере того как недоимки и побеги, вскрывая податное изнеможение и беззащитность крестьянства, усиливали потребность в попечительном сельском управлении. Тогда еще господствовал взгляд на помещика как на естественного покровителя своих крепостных; но для этого надобно было сделать его полным хозяином в своей деревне и снять с него другие обязанности. Потому в законодательстве после Петра I идут вперемежку два ряда мер: одни укрепляют дворянское землевладение, другие облегчают обязательную службу дворянства. При непрерывном служебном отсутствии помещиков их крепостные оставались в полном распоряжении воевод и приказчиков. В 1727 г. разрешено было две трети офицеров и рядовых из дворян отпускать на побывку по домам без жалованья, чтобы они могли привести в порядок свои деревни и, разумеется, защитить их от разных "волков". Дворянство, как видно из его проектов 1730 г., весьма тяготилось своей бессрочной службой, притом соединенной с обязанностью начинать ее рядовыми, солдатами или матросами. В 1731 г. учрежден был Шляхетский кадетский корпус на 200, а потом на 360 интернов, откуда поступали на службу, смотря по успехам, прямо в офицерские или соответственные гражданские чины, а указ 31 декабря 1736 г. ограничил срок обязательной дворянской службы 25 годами, предоставив отцам из двоих или более сыновей одного удерживать дома для хозяйства, не отдавая в службу. Так в шляхетстве рядом с военными и гражданскими служаками возник третий, специальный класс - неслужащих дворян-хозяев; впрочем, и обязанные службой, начиная ее по закону с 20 лет, могли выходить в отставку еще вполне годными хозяевами. Тяга в деревню была так сильна, что по окончании турецкой войны (1739 г.) выслужившие срок дворяне бросились с просьбами об отставке во множестве, грозившем опустошить офицерский комплект полков: пришлось так истолковать закон 1736 г., чтобы толкование отменяло его.
УКРЕПЛЕНИЕ ДВОРЯНСКОГО ЗЕМЛЕВЛАДЕНИЯ. ОТМЕНА ЕДИНОНАСЛЕДИЯ. Вместе с досугом для сельскохозяйственных занятий, какой давали дворянству служебные льготы, помещик привозил в свои деревни и более твердый взгляд на свое юридическое к ним отношение. На указ о единонаследии, видели мы (лекция LXII), дворянство взглянуло как на пожалование поместий в наследственную собственность владельцев и только тяготилось навязанным ему стеснительным порядком наследования. Исполняя желание шляхетства 1730 г., императрица Анна отменила этот порядок и дала законное основание притязательному дворянскому толкованию указа 1714 г. Этот указ не принес добрых плодов, каких ожидал законодатель, но породил множество затруднений и внес в дворянские семейства страшные раздоры, доходившие до отцеубийств. Сословие старалось обходить его всякими способами, которые, впрочем, только расстраивали дворянские хозяйства. Скудные денежными капиталами и желая обеспечить обделяемых сыновей и дочерей, отцы при жизни продавали часть своих имений, писали на себя в завещаниях мнимые долги, падавшие на единонаследников, которые для уплаты их продавали в чужой род части отцовских имений. Или, тонко толкуя закон и принимая хлеб и скот за движимость, завещатель отказывал имение одному сыну, а инвентарь делил между остальными детьми; единонаследник не знал, что делать с землей без инвентаря, а его братья и сестры не знали, куда девать инвентарь без земли. По докладу Сената о неудобствах единонаследия указ 17 марта 1731 г. отменил этот порядок, повелевая как поместья, так и вотчины именовать одинаково недвижимое имение-вотчина и делить такую недвижимость между детьми по Уложению "всем равно". Так огромный запас населенных государственных земель, какими были поместья, окончательно и безмездно отчуждался в частное владение, а помещик, прежде являвшийся в свое поместье редким гостем, теперь стал чувствовать себя там полным хозяином, получив значение вотчинника.
ЗАЕМНЫЙ БАНК. Но при первом же приступе к поправлению запущенного заглазного хозяйства помещик наталкивался на кучу затруднений в недостатке оборотного капитала, в бесконечных тяжбах о межах, земельных захватах и беглых, в юридической неурядице крепостных отношений, а больше всего в собственном невежестве. Законодательство подавало помещику-хозяину руку помощи как умело. При дороговизне частного кредита, доходившей до 20%, по указу 7 мая 1753 г. открыт был в 1754 г. государственный Дворянский банк с основным капиталом в 750 тысяч рублей (около 5 миллионов на наши деньги) из шуваловской винной прибыли; помещик мог брать под залог недвижимого имения единовременную ссуду до 10 тысяч рублей из 6% с уплатой в 3 года.
ГЕНЕРАЛЬНОЕ МЕЖЕВАНИЕ. С целью упорядочить дворянское землевладение, донельзя запутанное разновременными законами и неразумной практикой, предпринято было генеральное межевание по межевой инструкции 13 мая 1754 г., с межевыми экспедициями из штаб- и обер-офицеров и геодезистов со строгими правилами о проверке прав владения и владенных крепостей, об уничтожении чересполосицы, о раздельном размежевании совместных дач и т. п. Но межевание, начатое с Московской губернии, раздразнило дворянский муравейник, возбудило ожесточенное противодействие владельцев, вызвало между ними бесчисленные тяжбы и, наконец, было приостановлено.
УКАЗ О БЕГЛЫХ. Страшно расстраивали помещичье, как и государственное, хозяйство крестьянские побеги: это был бич, которым правительство и землевладельцы наказывали самих себя за произвол и неразумие. Судебные места были завалены исками о беглых, их архивы - указами о побегах. Сенат не умел или не позаботился выработать удобного порядка судопроизводства по этим делам. Старое Уложение предписывало искать и выдавать беглых по писцовым и переписным книгам 1620 - 1640-х годов. В деревне Коломенского уезда писцовая книга 1627 г. записала беглеца Сидорова. Сто лет спустя сыщик владельца этой деревни излавливал где-то в воронежской степи крестьянина по фамилии Сидоров и приводил в суд, как потомка беглеца. Судья спрашивал приведенного, происходит ли он от Сидорова 1627 г. Тот из страха говорил, что происходит, и его отдавали истцу. Но у соседа в деревне по той же писцовой оказывался свой беглец Сидоров: он хватал только что выданного и приводил в суд, где этот крестьянин, не зная, кому он достанется, на такой же вопрос судьи отвечал, что он и от этого Сидорова происходит. За "переменные речи" пытка: знай тверже свою восходящую линию. В 1754 г. по настоянию императрицы Сенат наконец постановил выдавать беглых по сказкам первой ревизии, не восходя дальше 1719 г. Разорению рядового дворянства от крестьянских побегов особенно помогала его старшая братия, знать, отнимавшая и укрывавшая в своих деревнях его крестьян. При Петре I она еще боялась указа, и в 1722 г., когда велено было под страхом тяжкого наказания и огромного штрафа (до 400 рублей на наши деньги за каждый год пользования беглой душой) возвратить присвоенных крестьян, она в испуге просила командиров выслать обобранных ею дворян из полков в столицу для частного с ними соглашения, чтобы не жаловались. После Петра вельможное пристанодержательство стало смелее.
РАСШИРЕНИЕ КРЕПОСТНОГО ПРАВА. Упорядочивая и укрепляя дворянское землевладение и душевладение, законодательство расширяло и самое крепостное право. Впрочем, здесь закон только освящал практику, давая мало новых норм, а практику паутиной ткал помещик, как податной сборщик и опекун крестьянского хозяйства. Судебно-полицейская власть помещика обогатилась указом 6 мая 1736 г., предоставившим ему определять меру наказания крепостному за побег; указом 2 мая 1758 г., обязывавшим, точнее, уполномочивавшим помещика наблюдать за поведением своих крепостных; наконец, указом 13 декабря 1760 г. о праве помещиков ссылать крепостных в Сибирь на поселение с зачетом их за рекрутов, а потом (по указу 1765 г.) даже в каторжную работу "за предерзостное состояние". Вместе с тем закон все более обезличивал крепостного, стирая с него последние признаки правоспособного лица. Помещик торговал им, как живым товаром, не только продавая его без земли людям всякого звания в рекруты, но и отрывая от семьи; закрыт был единственный законный выход из неволи добровольной записью в солдаты; крестьянин не мог обязываться векселями и вступать в поручительства; наконец, в начале царствования Екатерины II крепостные потеряли право жаловаться на господ. Помещики вместе с таким строителем общества, каким был Сенат, могли считать все эти важные права и преимущества сословными дворянскими привилегиями и пользоваться ими в этом смысле. Но юридическая норма, поступая из законодательной мастерской в житейский оборот, получает от него особый жизненный смысл, часто независимый от мысли законодателя и им не предусмотренный. Такой непослушной толкованию переработкой закона жизнь обороняется от самоуверенной опеки недальновидной власти. На деле эти сословные привилегии были правительственными полномочиями, даже не связанными с правом земельной собственности, потому что они возлагались и на управителей дворцовых и казенных крестьян, и самое право дворянской собственности поглощалось этими полномочиями, претворяясь из института гражданского права в государственное учреждение. Это превращение сказывалось в том, что крепостным правом правительство подметало сорные классы общества: так, указами 1729 и 1752 гг. велено было беглых, бродяг и безместных церковников отдавать в крепостную зависимость помещикам, которые согласятся платить за них подушную подать. Расширяя крепостное право до полномочий полицейской власти, законодательство подошло к мысли, потом им покинутой, о необходимости обеспечить правильное пользование столь широким правом; такого обеспечения оно искало в обязательном образовании. Отсюда настойчивость, с какою требовалось от дворянства обучение: в этой повинности не допускалось послаблений. Поступление в кадетский корпус не было обязательно, да он и не мог принять всех дворянских подростков. Для не попавших в него указ 1737 г. установил порядок отбывания учебной повинности. Недоросли от 7 лет являлись для записи к герольдмейстеру или губернаторам, причем их определяли в начальные школы, бедных с "жалованьем", какое получали школьники из солдатских детей. Взятым для домашнего обучения предстояли еще три учебные явки по достижении 12, 16 и 20 лет, когда их последовательно испытывали в чтении и письме, потом в законе божием, арифметике и геометрии, наконец, в фортификации, географии и истории. После того их определяли в службу с правом на более или менее быстрое производство в чины, смотря по успехам в науках; не выдержавших второго экзамена отдавали в матросы без выслуги. Двум первым испытаниям подвергались и недоросли, которых отцы оставляли дома для хозяйства. Указ говорит о необходимости для сельского хозяина знать арифметику и геометрию и не ждет никакой пользы в домашней экономии от того, кто никакого радения не показал в изучении таких нетрудных и полезных наук.
МОНОПОЛИЗАЦИЯ КРЕПОСТНОГО ПРАВА. В XVII в. право владеть землей и крепостными принадлежало всем служилым людям "по отечеству", без различия чинов. Роспись служилых фамилий, составленная по отмене местничества, так называемая Бархатная книга, установила фамильный состав наследственно-служилого сословия, получившего при Петре звание дворянства и облеченного правом личного землевладения с крепостными людьми. Прекращение поместного верстания, выслуга потомственного дворянства обер-офицерским чином, смешение поместий с вотчинами, как и смешение холопства с крепостным крестьянством, появление фабричных и заводских крестьян и другие меры сословного законодательства Петра спутали установившиеся понятия как о составе дворянства, так и о пространстве права личного населенного землевладения. Между тем важные правительственные полномочия, принимаемые за сословные заманчивые привилегии, возбуждали потребность в точном определении этого состава и пространства. Но законодательство не выработало твердых норм по этому предмету - то хотело видеть в крепостном праве фискальное средство, то сословную привилегию: в 1739 г. оно запретило приобретать крепостных людям, у которых не было деревень, а в ревизской инструкции 1743 г. разрешило писать крепостных за солдатами и приказными из-за платежа подушной. Накоплялись разноречивые указы, а Сенат еще более запутывал дело произвольными их толкованиями и неумелыми применениями. Так, одни указы позволяли посадским владеть дворовыми, другие запрещали. Некоторые такие владельцы сами просили отобрать у них дворовых, затрудняясь платить за них подушную. Но Сенат, ссылаясь на дозволительные указы, отказал в просьбе, превратил дозволение в приказание, право в повинность. В шляхетских проектах 1730 г. заходила речь о необходимости составить новую роспись, своего рода канон "подлинного" шляхетства, установив точные признаки принадлежности к сословию и условия приобщения к его правам. Три разряда лиц недворянского звания в большей или меньшей мере и с неодинаковой законностью пользовались правами душевого и земельного владения: 1) несвободные боярские люди и архиерейские и монастырские слуги, 2) свободные люди, положенные в подушный оклад, купцы, посадские и казенные крестьяне, к которым причислены были и однодворцы, полудворяне и полукрестьяне, 3) служилые люди, не дослужившиеся до обер-офицерского чина и впоследствии получившие звание личных дворян. Целым рядом указов (1730, 1740, 1758 гг., также межевой инструкцией 1754 г.) все эти разряды один за другим лишены были права приобретать населенные земли и крепостных без земли, а земли, уже приобретенные, обязаны были продать в назначенный срок. Таким образом, потомственное дворянство было юридически отделено от классов, с ним соприкасавшихся или разделявших его преимущества, и монополизировало в своей среде крепостное душевое и земельное владение. С целью упрочить это обособление и эту монополию в 1761 г. велено было составить новую родословную книгу; при внесении в дворянские списки требовались доказательства права на дворянство. Так заботливо охраняло законодательство генеалогическую чистоту сословия; но эта забота не вносила в дворянство ни генеалогической, ни нравственной цельности. Дворянство старинное, родовое, свысока и косо смотрело на новое, жалованное и выслуженное. Закон поддерживал разлад сводных братьев, благоприятствуя старшему. Межевая инструкция 1754 г. указывает писать земли выслужившихся дворян за их детьми, родившимися в обер-офицерских рангах; но указ 1760 г. предписывает недворян, производимых в обер-офицерские чины по статской службе, с действительно военнослужащими в дворянстве не считать и деревень им за собою не иметь. Этот указ объясняется последующим законодательством, которое повышало чин, дающий право на дворянство, по статской службе сравнительно с военной. Недворяне старались втереться в благородное сословие преимущественно путем статской службы, более легкой и доходной.
МАНИФЕСТ О ВОЛЬНОСТИ ДВОРЯНСТВА. Так на протяжении 30 лет (1730 - 1760 гг.) потомственное дворянство приобрело ряд выгод и преимуществ по душевому и земельному владению, именно: 1) укрепление недвижимых имуществ на вотчинном праве со свободным ими распоряжением, 2) сословную монополию крепостного права, 3) расширение судебно-полицейской власти помещика над крепостными до тягчайших уголовных наказаний, 4) право безземельной продажи крепостных, не исключая крестьян, 5) упрощенный порядок сыска беглых, 6) дешевый государственный кредит под залог недвижимых имуществ. Все эти преимущества сводились к резкому юридическому обособлению и нравственному отчуждению потомственного дворянства от прочих классов общества. В то же время постепенно облегчалась служебная повинность дворянства дарованием права поступать в военную службу прямо офицерами по образовательному цензу и установлением срока обязательной службы. Эти имущественные права и служебные льготы были увенчаны освобождением дворянства от обязательной службы. В патриотическое царствование Елизаветы около престола стояли русские люди потомственно-дворянского и казачьего происхождения, которые не разделяли боярских замыслов 1730 г., но ревниво оберегали интересы сословия, в котором родились или приютились как приемыши. В кругу этих людей росла зачавшаяся в испуганной дворянским холопством голове князя Д. М. Голицына мысль об окончательном освобождении дворянства от обязательной службы. Вращаясь в кругу этих людей, племянник Елизаветы, голштинский принц, назначенный ею в наследники престола, мог усвоить себе эту патриотическую идею еще при жизни тетки. По вступлении его на престол под именем Петра III люди этого кружка Роман Воронцов, отец его фаворитки, и другие национал-либералы немолчно "вытверживали" ему, по выражению современника, об освобождении дворян от службы. Это желание было исполнено манифестом 18 февраля 1762 г. о пожаловании "всему российскому благородному дворянству вольности и свободы". Вот содержание этого семинарски-напыщенного и канцелярски-безграмотного акта. Все дворяне, состоящие на какой-либо службе, могут ее продолжать, сколь долго пожелают; только военные не могут просить об отставке во время кампании или за три месяца до нее. Неслужащий дворянин может отъехать в другие европейские государства, даже поступить на службу к другим европейским государям и по возвращении в отечество быть принят с выслуженным за границей чином; только "когда нужда востребует", всякий обязан по призыву правительства немедленно возвратиться из-за границы. Сохранялось право власти призывать дворян на службу, когда "особливая надобность востребует". Не была снята и учебная повинность: дворянам предоставлялось обучать своих детей в русских школах, или в других европейских державах, или же дома со строгим подтверждением, "чтоб никто не дерзал без учения пристойных благородному дворянству наук детей своих воспитывать под тяжким нашим гневом". Манифест давал сословию косвенное, но суровое побуждение к службе: выражая надежду, что дворянство, не укрываясь от службы, будет честно ее продолжать, дворян, нигде не служивших и детей своих на пользу отечества ничему не обучивших, манифест повелевал всем истинным сынам отечества, "яко нерадивых о добре общем, презирать и уничижать, ко двору не принимать и в публичных собраниях не терпеть". Нетрудно понять основную мысль манифеста: повинность, требуемую законом, он хотел превратить в требование государственной благопристойности, общественной совести, неисполнение которого наказуется общественным мнением. Но по логическому развитию этой мысли в манифесте выходит, что он предоставлял дворянину право быть бесчестным человеком, только с некоторыми придворными и общественными лишениями. Снимая с сословия вековую повинность, спутавшуюся с целым миром разнообразных интересов, манифест не давал никаких обдуманных практических указаний о порядке его исполнения и о последствиях, из него вытекающих. Легко понять, как встретило сословие эту новую милость. Современник Болотов в своих любопытнейших записках замечает: "Не могу изобразить, какое неописанное удовольствие произвела сия бумажка в сердцах всех дворян нашего любезного отечества; все почти вспрыгались от радости и, благодаря государя, благословляли ту минуту, в которую ему угодно было подписать сей указ". Один из поэтов того времени, дворянин Ржевский, написал по этому случаю оду, в которой говорил про императора, что он России вольность дал и дал ей благоденство.
ТРЕТЬЕ КРЕПОСТНОЕ ПРАВО. Манифест 18 февраля, снимая с дворянства обязательную службу, ни слова не говорит о дворянском крепостном праве, вытекшем из нее как из своего источника. По требованию исторической логики или общественной справедливости на другой день, 19 февраля, должна была бы последовать отмена крепостного права; она и последовала на другой день, только спустя 99 лет. Такой законодательной аномалией завершился юридически несообразный процесс в государственном положении дворянства: по мере облегчения служебных обязанностей сословия расширялись его владельческие права, на этих обязанностях основанные. Закон вводил крепостное право в третью фазу его развития, подготовлявшуюся с первой ревизии: личное договорное обязательство крестьянина по соглашению с землевладельцем до Уложения, в эпоху Уложения превращенное в потомственную государственную повинность крестьян на частновладельческой земле для поддержания служебной годности военно-служилого класса, крепостная неволя с отменой обязательной службы дворянства получила формацию, трудно поддающуюся правовому определению. Она утратила свое политическое оправдание, стала следствием, лишившимся своей причины, фактом, отработанным историей. В этой фазе права крепостная неволя получила довольно запутанный юридический и хозяйственный состав. Вместе с другими податными классами крепостные платили государству в виде подушной подати контрибуцию на содержание войска. Гораздо большая часть крепостного труда в виде денежного оброка, барщины и натуральных поборов шла в пользу владельцев. Эта часть слагалась из двух только мысленно различимых долей: 1) из арендной платы за земельный надел, которую крестьянин платил бы, если бы и не был крепостным, и за хозяйственную подмогу и 2) из контрибуционного специально крепостного налога на содержание владельца, обязанного службой, требовавшей особых расходов. Судебно-полицейские полномочия служили помещику вспомогательными средствами для исправного исполнения обязанностей, возложенных на него еще до отмены обязательной службы, именно сбора с крепостных подушной подати и хозяйственной им подмоги в случае неурожая. Даруя вольность дворянству, перенося дело с военно-политической на фискально-полицейскую почву, государство и дворянство поделили между собой крепостного: государство уступало сословию свои права на личность и труд крепостного за обязательство платить за него подушную подать и опекать его хозяйство, насколько это нужно было для поддержания производительности земли, как финансового источника, "дабы земля праздна не лежала", по выражению указа 1734 г. Такие же права и поручения даны были управляющим дворцовых и церковных крепостных крестьян. Таким образом, около 4 900 тысяч крепостных, составлявших не менее 73% всего податного населения по второй ревизии (1740-х годов), отдано было в хозяйственное и судебно-полицейское распоряжение частных лиц и учреждений из-за ежегодного платежа 3 425 тысяч рублей. Независимо от возможных юридических определений на практике такая фискальная операция очень походила на сословный наследственный откуп с превращением личности и труда крепостного человека в доходную регалию. Потому крепостное право этого третьего образования можно назвать откупным или фискально-полицейским, в отличие от двух предшествовавших, лично-договорного и наследственного военно-служилого. Церковные земли с крестьянами вскоре были секуляризованы. Характер третьего крепостного права вполне и ярко обнаружился на помещичьих землях, на которых по второй ревизии числилось до 3 1/2 миллионов крепостных душ, что составляло более половины, именно 54%, сельского населения империи. В этом праве еще меньше правомерности, чем в прежних. Закон и практика, т. е. попустительство властей, стерли и те слабые обеспечения личности и труда крепостного, какие пощадило Уложение, и прибавили новые злоупотребления к прежним. Произвольные перемещения крестьян, пожалования населенных имений даже по выбору жалуемых, массовое закрепощение из подушного оклада непристроенных людей, бродяг, безместных церковников и т. п., смешение крестьянской пашни с барской в первую ревизию, переложившую налог с земли на души, чем была крайне затруднена нормировка земельного наделения крестьян и их повинностей, напротив, облегчено обезземеление крестьян посредством расширения барской запашки, наконец, допущение безземельной продажи крестьян в розницу - все это давало совершенно превратное направление крепостному вопросу. В XVII в. землевладельцы стремились сажать дворовых людей на пашню в крестьяне, мешая виды неволи. Первая ревизия закрепила это смешение, зачислив всех неподатных холопов в подушный оклад наравне с крестьянами. Пользуясь этим смешением, рассчитанным на усиление, а не на порабощение народного труда, после Петра правительство и дворянство стали превращать крепостное крестьянство в податное холопство. Образовался худший вид крепостной неволи, какой знала Европа, - прикрепление не к земле, как было на Западе, даже не к состоянию, как было у нас в эпоху Уложения, а к лицу владельца, т. е. к чистому произволу. Так, в то время, когда наше крепостное право лишилось исторического оправдания, - в это именно время у нас началось усиленное его укрепление. Оно шло с обеих сторон - правительственной и дворянской. Правительство, прежде взыскательное к дворянам, как обязанным своим слугам, теперь старалось щадить их, как своих вольных агентов, командированных в их же деревни для поддержания порядка. Одно сопоставление вскрывает перелом в дворянских понятиях, совершившийся на протяжении 70 - 80 лет. В правление царевны Софьи князь В. В. Голицын находил возможным освободить крестьян законным путем с уступкой им обрабатываемых ими земель. Родич его князь Д. А. Голицын, приятель Вольтера, задумал подать первый пример к освобождению крестьян с дарованием им собственности. Свободомыслящего князя поняли так, будто он настаивал на уступке крестьянам земель, которые они обрабатывали. В 1770 г. князь обидчиво писал в свое оправдание, что подобная нелепость никогда не приходила ему в голову: "Земли принадлежат нам; было бы вопиющей несправедливостью отнять их у нас". Под дарованием собственности крестьянам он разумел только личное их освобождение, т. е. "собственность их на свою личность", право на движимость и дозволение приобретать землю тем, кто может. Очевидно, указ 1731 г., пожаловавший бывшие поместья в вотчины, изменил взгляд помещиков на свои земли, а манифест 18 февраля 1762 г. укрепил этот измененный взгляд. Прежде из своего полкового или канцелярского далека помещик знал, что его земля ограниченное, стесненное, условное владение. Обязательная служба, сходя с дворянских плеч, уносила с собой и память о происхождении и значении крепостного права. Гнездясь в своей усадьбе со своими судебно-полицейскими полномочиями, среди бесконтрольной практики власти, он привыкал видеть во владеемом поместье свою государственную территорию, а в его населении своих "подданных", как и учили его называть своих крепостных правительственные акты. Правительство могло рассчитывать, что собственный интерес заставит помещика заботиться о своих крестьянах, об их хозяйстве, чтобы поддержать их платежную способность, ослабление которой больно било бы самого помещика, как ответственного податного плательщика за своих крепостных. Подготовлен ли он службой к сельскому хозяйству - этот вопрос, по-видимому, мало тревожил правительство, хотя в 1730 г. среди самих дворян высказывалось опасение, что "подлое шляхетство", низшее дворянство, которого считалось больше 50 тысяч, распущенное из армии по домам, все равно трудами своими от земли питать себя не привыкнет, а в большинстве разбоями и грабежами промышлять станет да воровские пристани у себя в домах держать будет.
ПРАКТИКА ПРАВА. Крепостное право третьей формации было скорее неузаконенным фактом, чем правом. Указы давали только общие законченные очертания, в пределах которых практика по-своему восполняла пробелы законодательства. Но была попытка закрепить эту практику юридическими нормами. Известная уже нам кодификационная комиссия 1754 г. кроме упомянутого уголовного кодекса составила еще проекты устава о судоустройстве и судопроизводстве и положения о состояниях. В этой третьей части изготовлявшегося нового Уложения и сквозит взгляд правящих сфер на крепостное право, служивший основой практики. Здесь нет даже особых глав о сельских податных классах: они рассматриваются в главах о землевладельческих сословиях не как общественные состояния, а только как статьи владения и податного обложения. Дворовые люди и крепостные крестьяне являются состояниями, ничем юридически не различающимися между собою; точнее, крепостной крестьянин - тот же холоп, только не дворовый. "Дворянство, читаем в проекте, - имеет над людьми и крестьяны своими и над имением их полную власть без изъятия, кроме отнятия живота и наказания кнутом и произведения над оными пыток". Дворянин волен отчуждать своих крепостных, распоряжаться их трудом и личностью вплоть до разрешения женитьбы и замужества и "всякие кроме вышеписанных наказания чинить". В 1742 г. Сенат признавал необходимость второй ревизии, между прочим, для пресечения "своевольных переводов" крепостных. Проект предоставляет владельцам право перевода без всякого ограничения или "удержания" от правительственных мест, единственно "для лучших своих выгод", но без всякого внимания к интересам переведенцев. Мысли о законном определении повинностей крепостного совсем незаметно. Дворянам предоставлялось право отпускать своих крепостных "на волю вечно", с детьми или без детей, значит, с раздроблением семейств; но это право обставлено такими затруднениями, при которых оно не могло получить значительного применения. Проект проникнут недоверием и пренебрежением к личности крепостного. Крепостной опутан надзором, как раб, ежеминутно готовый бежать или совершить преступление, и только с этой стороны он предмет особого внимания кодификаторов: главы о беглых в проекте принадлежат к числу наиболее тщательно разработанных. Таково же отношение и к другим крестьянам, дворцовым и даже государственным. Такая школа гражданственности могла воспитать только пугачевца или работника-автомата. Россия по проекту строго рабовладельческое царство античного или восточного типа. Такой вид приняла она к тому времени, когда в Дании и Австрии приступали к разрешению крепостного вопроса и даже в юнкерской Пруссии правительство озабочено было мерами обороны крепостных крестьян от помещичьего произвола. Так Россия даже от стран Центральной Европы отставала - на крепостное право, на целый исторический возраст, длившийся у нас 2 1/2 века.
ЛЕКЦИЯ LXXIII
РУССКОЕ ГОСУДАРСТВО ОКОЛО ПОЛОВИНЫ XVIII в. СУДЬБА РЕФОРМЫ ПЕТРА ВЕЛИКОГО ПРИ ЕГО БЛИЖАЙШИХ ПРЕЕМНИКАХ И ПРЕЕМНИЦАХ. ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА. ИМПЕРАТОР
ПЕТР III.
РУССКОЕ ГОСУДАРСТВО В ПОЛОВИНЕ XVIII в. Шесть царствований на протяжении 37 лет достаточно выяснили судьбу преобразовательного дела Петра по смерти преобразователя. Он едва ли узнал бы свое дело в этом посмертном его продолжении. Он действовал деспотически; но, олицетворяя в себе государство, отождествляя свою волю с народной, он яснее всех своих предшественников сознавал, что народное благо - истинная и единственная цель государства. После Петра государственные связи, юридические и нравственные, одна за другой порываются, и среди этого разрыва меркнет идея государства, оставляя по себе пустое слово в правительственных актах. Самодержавнейшая в мире империя, очутившаяся без установленной династии, лишь с кое-какими безместными остатками вымирающего царского дома; наследственный престол без законного престолонаследия; государство, замкнувшееся во дворце со случайными и быстро менявшимися хозяевами; сбродный по составу, родовитый или высокочиновный правящий класс, но сам совершенно бесправный и ежеминутно тасуемый; придворная интрига, гвардейское выступление и полицейский сыск все содержание политической жизни страны; общий страх произвола, подавлявший всякое чувство права: таковы явления, бросавшиеся в глаза иностранным дипломатам при русском дворе, которые писали, что здесь все меняется каждую минуту, всякий пугается собственной тени при малейшем слове о правительстве, никто ни в чем не уверен и не знает, какому святому молиться. Мыслящие люди, каких было крайне мало в тогдашнем правящем кругу, понимали опасное положение государства, которое держится не правом, а попутным фактом и механическим сцеплением до первого удара изнутри или извне. Чувствовалась потребность в прочных законных основах порядка и в сближении правительства с управляемым обществом. И. И. Шувалов подавал императрице Елизавете проект "о фундаментальных законах"; граф П. И. Шувалов представлял Сенату о пользе для государства "свободного познавания мнения общества"; но такие проекты находили себе вечный покой в архиве Сената. Не только такое трудное учредительное дело, как создание основных законов, но и простое упорядочение изданных уставов и указов, с которым кое-как сладили при царе Алексее, стало не под силу правительству в следующем веке, когда оно могло пользоваться средствами западноевропейской науки. С 1700 г. бессильно бились над новым Уложением, назначали для этого комиссии междуведомственные и просто ведомственные, из одних чиновников или с сословными представителями; по предложению Остермана даже одному немцу поручали всю кодификацию русских законов. Раз, 11 марта 1754 г., на торжественном заседании Сената с участием членов коллегий и канцелярий в присутствии императрицы рассуждали о страшной неурядице в судопроизводстве. Всегда находчивый граф П. И. Шувалов изъяснил, что помочь горю можно только сводом законов, а составить такой свод не из чего, потому что хотя и много указов, да нет самих законов, которые бы всем ясны и понятны были. Пожалев о своих верноподданных, которые не могут добиться правосудия, императрица Елизавета высказала, что первее всего надобно сочинить ясные законы, потом рассуждала, что нравы и обычаи изменяются с течением времени, почему необходима перемена и в законах, а в заключение заметила, что нет человека, который подробно знал бы все указы, "разве бы имел ангельские способности". Сказав это, Елизавета встала и ушла, а Сенат постановил приступить к сочинению ясных и понятных законов, которые и сочинял 80 лет, но не сочинил. Впрочем, тогда же была образована для этого дела при Сенате комиссия, в состав которой вошел один "десьянс-академии профессор". В год с чем-нибудь комиссия сработала две части свода, но обнаружила в своей работе так мало юридического смысла и подготовки, что ее труд не решились пустить в ход. Робкое бессилие перед порядком при безграничной власти над лицами, чем отличались у нас все правительства этой эпохи, - это обычная особенность государств восточно-азиатской конструкции, хотя бы с европейски украшенным фасадом. Та же особенность сказалась и в другом деле, довершение которого Петр оставил своим преемникам, - в определении сословных отношений. Здесь он не был чужд уравнительных стремлений именно на почве государственных повинностей. Он распространил некоторые специальные классовые повинности на несколько классов, какою была, например, податная, положенная им на все виды холопства, а воинская повинность стала даже всесословной. Это обобщение повинностей со временем должно было лечь в основу и правового уравнения общественных классов. Приступить к этому уравнению предстояло снизу, законодательной установкой крестьянских повинностей, особенно платежей и работ крепостных крестьян на господ. Вопрос этот уже при Петре бродил среди народа, как видно из сочинения Посошкова, обсуждался в Верховном тайном совете при Екатерине I, в Кабинете министров при Анне, нашел неутомимого ходатая крестьянских нужд в обер-прокуроре Сената Маслове, поволновал умы сановников и погас, как гасли после Петра все вопросы о коренных общественных реформах. "Большая часть, писал Ягужинский Екатерине I, - токмо в разговорах о той и другой нужде с сожалением и тужением бывает, а прямо никто не положит своего ревнительного труда". При бессилии правительства дело пошло стихийным ходом, направляемым господствующей силой. Абсолютная власть без оправдывающих ее личных качеств носителя обыкновенно становится слугой или своего окружения, или общественного класса, которого она боится и в котором ищет себе опоры. Обстоятельства сделали у нас такой силой дворянство с гвардией во главе. Получив вольность, дворянская масса усаживалась по своим сельским гнездам с правом или возможностью бесконтрольно распоряжаться личностью и трудом крепостного населения. Это усадебное сближение дворянства с крестьянством внесло самую едкую струю в процесс того нравственного отчуждения, которое, начавшись еще в XVII в. на юридической почве и постепенно расширяясь, легло между господами и простым народом, разъедая энергию нашей общественной жизни, дошло до нас и переживет всех теперь живущих. Вместе с тем общественный состав потерял равновесие своих составных элементов. По второй ревизии (1742 - 1747 гг.) насчитано было в 12 тогдашних губерниях России с Сибирью около 6660 тысяч податных душ. Секретарь прусского посольства при русском дворе Фоккеродт в своем описании России, оставленном лет 13 спустя после смерти Петра I, сообщает цифровые данные о неподатных классах русского общества, относящиеся к концу царствования Анны и полученные, по-видимому, из официальных источников. По его показанию, в коренных областях империи, без провинций новоприсоединенных, считалось потомственного дворянства около полумиллиона лиц обоего пола, приказных людей, личных дворян - до 200 тысяч, духовенства белого и черного с семействами первого - до 300 тысяч. Эти показания, конечно, имеют цену только приблизительных, далеко не точных данных. Сопоставив эти цифры неподатных классов с итогом положенного в подушный оклад населения во второй ревизии, найдем, что на 100 податных плательщиков, городских и сельских, прямо или косвенно падало содержание 15 человек неподатных обоего пола. Тяжесть этого привилегированного бремени, лежавшего на податных плечах, станет для нас еще ощутительнее, если мы сравним его с количественным соотношением тех же классов 127 лет спустя в 43 губерниях Европейской России с преобладающим русским населением (без губерний остзейских, привислинских и литовских, без Финляндии и Бессарабской области). На сто лиц мужского пола податных состояний приходилось неподатных обоего пола:
1740-е годы1867 г.
Дворян потомственных................................... 7,5................1,5
Дворян личных и служащих .......................... 3,0................1,0
Духовенства..................................................... 4,5................2,3
Коренную Россию XIX в. нельзя причислить к странам, скудно наделенным привилегированными классами: духовенства, например, в православных русских губерниях в 1867 г. было вшестеро больше, чем в католических привислинских, и почти вшестеро больше, чем в протестантских остзейских. Однако естественный рост народной жизни, противодействуя насильственной социальной работе государства, снял с податного труда две трети кормившейся им привилегированной массы. Можно понять и даже почувствовать, почему так мало накопилось культурных сбережений у рабочего народа, так долго и непосильно работавшего на избранные классы. Это отягощение по вине закона 18 февраля 1762 г. еще увеличивалось для крепостных несправедливостью, неравномерным распределением тягостей. Прежде крепостные вместе с другими податными классами оплачивали войско, приказных и духовенство под предлогом внешней безопасности, внутреннего порядка и душевного пастырства. Сверх того крепостные доплачивали еще особо своим помещикам за их обязательную службу, а таких помещиков с семействами приходилось не менее 14 человек на 100 их крепостных мужского пола (500 тысяч дворян обоего пола на 3 449 тысяч помещичьих крепостных душ по второй ревизии без С. Петербургской губернии). Но под каким предлогом и по отмене обязательной службы дворян их крепостные продолжали кормить их своим обязательным трудом, в то же время разделяя с остальными податными оплату содержания пенсионеров трех других неподатных классов? Переобременение помещичьих крепостных сказалось двумя признаками. Податное население в промежуток двух первых ревизий возросло более чем на 18%; но этот прирост крайне неравномерно распределялся между податными классами. В то время как городское население увеличилось более чем на 24%, а казенное крестьянство даже не менее чем на 46%, рост крепостного населения выразился приблизительно лишь в 12%; главной причиной этого могли быть только усиленные побеги от тягостей крепостного состояния. Другим признаком было усиление крестьянских бунтов. Народная масса очень чутка к общественной несправедливости, жертвой которой она становится. Мелкие вспышки среди крепостных, не разгоравшиеся при общем сравнительном довольстве в царствование Елизаветы, после нее, тотчас по издании манифеста 18 февраля, разрослись в такие размеры, что Екатерине II по вступлении на престол пришлось усмирять до 100 тысяч помещичьих крестьян и до 50 тысяч заводских.
СУДЬБА РЕФОРМЫ ПЕТРА ВЕЛИКОГО. Петр внес в свою преобразовательную деятельность не одну личную энергию, но и ряд идей, каковы понятие о государстве и взгляд на науку как государственное средство, и ряд задач, частью унаследованных, частью им впервые поставленных. Эти идеи и задачи сами собой складывались в довольно широкую программу. Петр хотел сделать свой народ богатым и сведущим, а для того помощью знания поднять его труд до уровня государственных нужд, даже по возможности до западноевропейского уровня, приобретением балтийского берега открыть произведениям этого труда прямой и свободный путь на западные рынки, а влиятельным международным положением обеспечить своей стране общение с Западом и непрерывный приток оттуда технических и культурных средств. Он хорошо сознавал, что не выполнил этой программы, сделал более сильным и богатым государство, но не обогатил и не просветил народа, и при праздновании заключения мира со Швецией в 1721 г. высказал Сенату, что дальнейшее дело - о мерах, от которых народ получил бы облегчение. Исполнена была реформа военно-финансовая; в своем продолжении она должна была стать социально-экономической, направленной к усилению производительных сил страны с помощью общественной самодеятельности. Он даже начал подготовлять такое продолжение: возложив дела политические, военные и финансовые на бюрократическое центральное управление, составленное из знатоков-специалистов разночинного и даже разноплеменного происхождения, он пытался перенести заботы по народному хозяйству и благоустройству в местное управление, придав ему общественный характер, призвав к самодеятельности два сословия: дворянство и высшее купечество. Но дело не пошло: промышленность после Петра не сделала заметных успехов, внешняя торговля как была, так и осталась пассивной в руках иноземцев; внутренняя падала, подрываемая нелепым способом взыскания недоимок - посредством описи купеческих дворов и пожитков; многие бросали торговлю, рассчитывая тем оправдать свою недоимку. Город и по второй ревизии замер на своих 3% в составе всего податного населения. И управление перестраивалось вовсе не в духе двойной задачи, поставленной ему Петром. Оно получило вооруженное подкрепление: войско, стоявшее на страже внешней безопасности, стали теперь повертывать фронтом внутрь страны: гвардию - для поддержания правительств, смотревших на свою власть как на захват, армию - для сбора податей, для борьбы с разбоями, крестьянскими побегами и волнениями. Центральное управление не стало ни аристократическим по социальному составу, ни бюрократическим по деловой подготовке: его вели люди из знатного шляхетства вперемежку с выслужившимися разночинцами; но и те и другие, за редкими исключениями, были импровизованные администраторы, по тогдашним о них отзывам, столько же понимавшие свое дело, как и кузнечное. Сам Сенат не раз получал высочайшие выговоры за неумелость и небрежность; высший руководитель управления, он так поставил подчиненные ему места, что никак не мог добиться от них подробной общей росписи доходов и расходов, остатков и недоимок за 27 лет (1730 - 1756 гг.). Перестроилось и областное управление. Городовые магистраты, подчиненные губернаторам и воеводам при Екатерине I, Елизавета восстановила в прежнем значении; но советы дворянских ландратов при губернаторах исчезли еще при Петре I, уступив место "комиссарам от земли", которых выбирало дворянство по уездам. После Петра I участие дворянства в местном управлении еще более локализовалось, рассыпалось по помещичьим усадьбам, которые стали центрами крепостных судебно-полицейских участков. Так дворянские губернские, а потом уездные общества, не укрепившись, разбились на усадебные гнезда. В то время как знатное и высокочиновное шляхетство господствовало наверху, в центре, низшее и среднее залегало в провинции, на крепостном дне. Впрочем, была мысль снова сомкнуть этих усадебных сельских начальников в сословные общества, расширив власть их за пределы крепостного села: в 1761 г. Сенат предоставил помещикам выбрать из своей среды в города воевод, которые бы имели деревни вблизи тех городов. Так выборный представитель дворянства становился на место коронного чиновника, правившего с выборной дворянской коллегией. Около того же времени кодификационная комиссия, составлявшая новое Уложение, проектировала какие-то "земские по провинциям съезды" дворянства, только не успела составить о них положения. Между тем в правительственном кругу уже ходил план общей постановки дворянства в управлении, имевший целью устранить недостаток подготовленных администраторов и судей. Граф П. И. Шувалов лучше многих сознавал вред от "неспособных правителей", как отзывался он об этих должностных импровизаторах, ворочавших делами в тогдашних правительственных местах. В обширной записке 1754 г. о сохранении народа он изъясняет Сенату, как устроить "приготовление людей к управлению губерниями, провинциями и городами, а через то приготовление людей к главному правительству". Областное управление должно стать "училищем для юношей, упражняющихся в российской юриспруденции". Потому при губернских учреждениях надобно завести "юнкеров" из дворянства, которые, начиная изучение дел с самых нижних чинов, постепенно, по мере успехов восходили бы в секретари, воеводы, в губернские советники до самих губернаторов, а потом и до высших степеней центрального управления. План Шувалова представляется только разработкой мысли Петра I, который тоже заводил при коллегиях юнкеров из дворянских недорослей для подготовки к делам и предписывал производить секретарей только из дворян. Это был у него готовый подручный административный материал; но он не думал монополизировать гражданскую службу за дворянством, напротив, хотел пополнять само дворянство выслужившимися разночинцами. Дворянский мандаринат Шувалова восстановлял старый московский сословно-бюрократический тип управления, создавал из дворянства неистощимый рассадник чиновничества и прибавлял новое, должностное кормление сословия к прежнему, поземельному. Корня этого плана надобно искать не в мерах Петра I, а в челобитье восстановившего самодержавие Анны шляхетства о том, чтобы ему предоставлено было замещение высших должностей центрального и областного управления. В этих отдельных мерах, планах и проектах о дворянстве искал себе подходящей правовой формы крупный общий факт, выработавшийся из всей неурядицы той эпохи: это - начало дворяновластия. А этот факт - один из признаков крутого поворота от реформы Петра I после его смерти: дело, направленное на подъем производительности народного труда средствами европейской культуры, превратилось в усиленную фискальную эксплуатацию и полицейское порабощение самого народа. Орудием этого поворота послужило сословие, которое Петр мечтал сделать проводником европейской культуры в русское общество. Трудно сказать, чувствовали ли люди елизаветинского времени, что идут не по пути, указанному преобразователем. Но елизаветинец граф Кирилл Разумовский, брат фаворита, человек образованный, несколько позднее при случае выразил это чувство. В 1770 г., когда знаменитый церковный вития Платон, сказывая в Петропавловском соборе в присутствии императрицы и двора проповедь по поводу Чесменской победы, театрально сошел с амвона и, ударив посохом по гробнице Петра Великого, призывал его восстать и воззреть на свое любезное изобретение, на флот, Разумовский среди общего восторга добродушно шепнул окружающим: чего он его кличет? Если он встанет, нам всем достанется. Случилось так, что именно Елизаветой, так часто заявлявшей о священных заветах отца, подготовлены были обстоятельства, содействовавшие тому, что в сословии, бывшем доселе привычным орудием правительства в управлении обществом, зародилось стремление самому править обществом посредством правительства.
ИМПЕРАТРИЦА ЕЛИЗАВЕТА. Императрица Елизавета царствовала двадцать лет, с 25 ноября 1741 г. по 25 декабря 1761 г. Царствование ее было не без славы, даже не без пользы. Молодость ее прошла не назидательно. Ни строгих правил, ни приятных воспоминаний не могла царевна вынести из беспризорной второй семьи Петра, где первые слова, какие выучивался произносить ребенок, были тятя, мама, солдат, а мать спешила как можно скорее сбыть дочерей замуж, чтобы в случае смерти их отца не иметь в них соперниц по престолонаследию. Подрастая, Елизавета казалась барышней, получившей воспитание в девичьей. Всю жизнь она не хотела знать, когда нужно вставать, одеваться, обедать, ложиться спать. Большое развлечение доставляли ей свадьбы прислуги: она сама убирала невесту к венцу и потом из-за двери любовалась, как веселятся свадебные гости. В обращении она была то чересчур проста и ласкова, то из пустяков выходила из себя и бранилась, кто бы ни попадался, лакей или царедворец, самыми неудачными словами, а фрейлинам доставалось и больнее. Елизавета попала между двумя встречными культурными течениями, воспиталась среди новых европейских веяний и преданий благочестивой отечественной старины. То и другое влияние оставило на ней свой отпечаток, и она умела совместить в себе понятия и вкусы обоих: от вечерни она шла на бал, а с бала поспевала к заутрене, благоговейно чтила святыни и обряды русской церкви, выписывала из Парижа описания придворных версальских банкетов и фестивалей, до страсти любила французские спектакли и до тонкости знала все гастрономические секреты русской кухни. Послушная дочь своего духовника о. Дубянского и ученица французского танцмейстера Рамбура, она строго соблюдала посты при своем дворе, так что гастроному канцлеру А. П. Бестужеву-Рюмину только с разрешения константинопольского патриарха дозволено было не есть грибного, и во всей империи никто лучше императрицы не мог исполнить менуэта и русской пляски. Религиозное настроение согревалось в ней эстетическим чувством. Невеста всевозможных женихов на свете, от французского короля до собственного племянника, при императрице Анне спасенная Бироном от монастыря и герцогской саксен-кобургмейнингенской трущобы, она отдала свое сердце придворному певчему из черниговских казаков, и дворец превратился в музыкальный дом: выписывали и малороссийских певчих, и итальянских певцов, а чтобы не нарушить цельности художественного впечатления, те и другие совместно пели и обедню и оперу. Двойственностью воспитательных влияний объясняются приятные или неожиданные противоречия в характере и образе жизни Елизаветы. Живая и веселая, но не спускавшая глаз с самой себя, при этом крупная и стройная, с красивым круглым и вечно цветущим лицом, она любила производить впечатление, и, зная, что к ней особенно идет мужской костюм, она установила при дворе маскарады без масок, куда мужчины обязаны были приезжать в полном женском уборе, в обширных юбках, а дамы в мужском придворном платье. Наиболее законная из всех преемников и преемниц Петра I, но поднятая на престол мятежными гвардейскими штыками, она наследовала энергию своего великого отца, строила дворцы в двадцать четыре часа и в двое суток проезжала тогдашний путь от Москвы до Петербурга, исправно платя за каждую загнанную лошадь. Мирная и беззаботная, она была вынуждена воевать чуть не половину своего царствования, побеждала первого стратега того времени Фридриха Великого, брала Берлин, уложила пропасть солдат на полях Цорндорфа и Кунерсдорфа; но с правления царевны Софьи никогда на Руси не жилось так легко, и ни одно царствование до 1762 г. не оставляло по себе такого приятного воспоминания. При двух больших коалиционных войнах, изнурявших Западную Европу, казалось, Елизавета со своей 300-тысячной армией могла стать вершительницей европейских судеб; карта Европы лежала перед ней в ее распоряжении, но она так редко на нее заглядывала, что до конца жизни была уверена в возможности проехать в Англию сухим путем; и она же основала первый настоящий университет в России - Московский. Ленивая и капризная, пугавшаяся всякой серьезной мысли, питавшая отвращение ко всякому деловому занятию, Елизавета не могла войти в сложные международные отношения тогдашней Европы и понять дипломатические хитросплетения своего канцлера Бестужева-Рюмина. Но в своих внутренних покоях она создала себе особое политическое окружение из приживалок и рассказчиц, сплетниц, во главе которых стоял интимный солидарный кабинет, где премьером была Мавра Егоровна Шувалова, жена известного нам изобретателя и прожектера, а членами состояли Анна Карловна Воронцова, урожденная Скавронская, родственница императрицы, и какая-то просто Елизавета Ивановна, которую так и звали министром иностранных дел. "Все дела через нее государыне подавали", - замечает современник. Предметами занятий этого кабинета были россказни, сплетни, наушничества, всякие каверзы и травля придворных друг против друга, доставлявшая Елизавете великое удовольствие. Это и были "сферы" того времени; отсюда раздавались важные чины и хлебные места; здесь вершились крупные правительственные дела. Эти кабинетные занятия чередовались с празднествами. Смолоду Елизавета была мечтательна и, еще будучи великой княжной, раз в очарованном забытье подписала деловую хозяйственную бумагу вместо своего имени словами Пламень огн... Вступив на престол, она хотела осуществить свои девические мечты в волшебную действительность; нескончаемой вереницей потянулись спектакли, увеселительные поездки, куртаги, балы, маскарады, поражавшие ослепительным блеском и роскошью до тошноты. Порой весь двор превращался в театральное фойе: изо дня в день говорили только о французской комедии, об итальянской комической опере и ее содержателе Локателли, об интермеццах и т. п. Но жилые комнаты, куда дворцовые обитатели уходили из пышных зал, поражали теснотой, убожеством обстановки, неряшеством: двери не затворялись, в окна дуло; вода текла по стенным обшивкам, комнаты были чрезвычайно сыры; у великой княгини Екатерины в спальне в печи зияли огромные щели; близ этой спальни в небольшой каморе теснилось 17 человек прислуги; меблировка была так скудна, что зеркала, постели, столы и стулья по надобности перевозили из дворца во дворец, даже из Петербурга в Москву, ломали, били и в таком виде расставляли по временным местам. Елизавета жила и царствовала в золоченой нищете; она оставила после себя в гардеробе слишком 15 тысяч платьев, два сундука шелковых чулок, кучу неоплаченных счетов и недостроенный громадный Зимний дворец, уже поглотивший с 1755 по 1761 г. более 10 миллионов рублей на наши деньги. Незадолго до смерти ей очень хотелось пожить в этом дворце; но она напрасно хлопотала, чтобы строитель Растрелли поспешил отделать хотя бы только ее собственные жилые комнаты. Французские галантерейные магазины иногда отказывались отпускать во дворец новомодные товары в кредит. При всем том в ней, не как в ее курляндской предшественнице, где-то там глубоко под толстой корой предрассудков, дурных привычек и испорченных вкусов еще жил человек, порой прорывавшийся наружу то в обете перед захватом престола никого не казнить смертью и в осуществившем этот обет указе 17 мая 1744 г., фактически отменившем смертную казнь в России, то в неутверждении свирепой уголовной части Уложения, составленной в Комиссии 1754 г. и уже одобренной Сенатом, с изысканными видами смертной казни, то в недопущении непристойных ходатайств Синода о необходимости отказаться от данного императрицей обета, то, наконец, в способности плакать от несправедливого решения, вырванного происками того же Синода. Елизавета была умная и добрая, но беспорядочная и своенравная русская барыня XVIII в., которую по русскому обычаю многие бранили при жизни и тоже по русскому обычаю все оплакали по смерти.
ИМПЕРАТОР ПЕТР III. Не оплакало ее только одно лицо, потому что было не русское и не умело плакать: это - назначенный ею самой наследник престола самое неприятное из всего неприятного, что оставила после себя императрица Елизавета. Этот наследник, сын старшей Елизаветиной сестры, умершей вскоре после его рождения, герцог Голштинский, известен в нашей истории под именем Петра III. По странной игре случая в лице этого принца совершилось загробное примирение двух величайших соперников начала XVIII в. Петр III был сын дочери Петра I и внук сестры Карла XII. Вследствие этого владельцу маленького герцогства Голштинского грозила серьезная опасность стать наследником двух крупных престолов, шведского и русского. Сначала его готовили к первому и заставляли учить лютеранский катехизис, шведский язык и латинскую грамматику. Но Елизавета, вступив на русский престол и желая обеспечить его за линией своего отца, командировала майора Корфа с поручением во что бы ни стало взять ее племянника из Киля и доставить в Петербург. Здесь Голштинского герцога Карла-Петра-Ульриха преобразили в великого князя Петра Федоровича и заставили изучать русский язык и православный катехизис. Но природа не была к нему так благосклонна, как судьба: вероятный наследник двух чужих и больших престолов, он по своим способностям не годился и для своего собственного маленького трона. Он родился и рос хилым ребенком, скудно наделенным способностями. В чем не догадалась отказать неблагосклонная природа, то сумела отнять у него нелепая голштинская педагогия. Рано став круглым сиротой, Петр в Голштинии получил никуда негодное воспитание под руководством невежественного придворного, который грубо обращался с ним, подвергал унизительным и вредным для здоровья наказаниям, даже сек принца. Унижаемый и стесняемый во всем, он усвоил себе дурные вкусы и привычки, стал раздражителен, вздорен, упрям и фальшив, приобрел печальную наклонность лгать, с простодушным увлечением веруя в свои собственные вымыслы, а в России приучился еще напиваться. В Голштинии его так плохо учили, что в Россию он приехал 14-летним круглым неучем и даже императрицу Елизавету поразил своим невежеством. Быстрая смена обстоятельств и программ воспитания вконец сбила с толку и без того некрепкую его голову. Принужденный учиться то тому то другому без связи и порядка, Петр кончил тем, что не научился ничему, а несходство голштинской и русской обстановки, бессмыслие кильских и петербургских впечатлений совсем отучили его понимать окружающее. Развитие его остановилось раньше его роста; в лета мужества он оставался тем же, чем был в детстве, вырос, не созрев. Его образ мыслей и действий производил впечатление чего-то удивительно недодуманного и недоделанного. На серьезные вещи он смотрел детским взглядом, а к детским затеям относился с серьезностью зрелого мужа. Он походил на ребенка, вообразившего себя взрослым; на самом деле это был взрослый человек, навсегда оставшийся ребенком. Уже будучи женат, в России, он не мог расстаться со своими любимыми куклами, за которыми его не раз заставали придворные посетители. Сосед Пруссии по наследственному владению, он увлекался военной славой и стратегическим гением Фридриха II. Но так как в его миниатюрном уме всякий крупный идеал мог поместиться, только разбившись на игрушечные мелочи, то это воинственное увлечение повело Петра только к забавному пародированию прусского героя, к простой игре в солдатики. Он не знал и не хотел знать русской армии, и так как для него были слишком велики настоящие, живые солдаты, то он велел наделать себе солдатиков восковых, свинцовых и деревянных и расставлял их в своем кабинете на столах с такими приспособлениями, что если дернуть за протянутые по столам шнурки, то раздавались звуки, которые казались Петру похожими на беглый ружейный огонь. Бывало, в табельный день он соберет свою дворню, наденет нарядный генеральский мундир и произведет парадный смотр своим игрушечным войскам, дергая за шнурки и с наслаждением вслушиваясь в батальные звуки. Раз Екатерина, вошедшая к мужу, была поражена представившимся ей зрелищем. На веревке, протянутой с потолка, висела большая крыса. На вопрос Екатерины, что это значит, Петр сказал, что крыса совершила уголовное преступление, жесточайше наказуемое по военным законам: она забралась на картонную крепость, стоявшую на столе, и съела двух часовых из крахмала. Преступницу поймали, предали военно-полевому суду и приговорили к смертной казни через повешение. Елизавета приходила в отчаяние от характера и поведения племянника и не могла провести с ним четверти часа без огорчения, гнева и даже отвращения. У себя в комнате, когда заходила о нем речь, императрица заливалась слезами и жаловалась, что бог дал ей такого наследника. С ее набожного языка срывались совсем не набожные отзывы о нем: "проклятый племянник", "племянник мой урод, чорт его возьми!" Так рассказывает Екатерина в своих записках. По ее словам, при дворе считали вероятным, что Елизавета в конце жизни согласилась бы, если бы ей предложили выслать племянника из России, назначив наследником его 6-летнего сына Павла; но ее фавориты, задумывавшие такой шаг, не отважились на него и, перевернувшись по-придворному, принялись заискивать милости у будущего императора.
Не подозревая миновавшей беды, напутствуемый зловещими отзывами тетки, этот человек наизнанку, у которого спутались понятия добра и зла, вступил на русский престол. Он и здесь сохранил всю узость и мелочность мыслей и интересов, в которых был воспитан и вырос. Ум его, голштински тесный, никак не мог расшириться в географическую меру нечаянно доставшейся ему беспредельной империи. Напротив, на русском престоле Петр стал еще более голштинцем, чем был дома. В нем с особенной силой заговорило качество, которым скупая для него природа наделила его с беспощадной щедростью: это была трусость, соединявшаяся с легкомысленной беспечностью. Он боялся всего в России, называл ее проклятой страной и сам выражал убеждение, что в ней ему непременно придется погибнуть, но нисколько не старался освоиться и сблизиться с ней, ничего не узнал в ней и всего чуждался; она пугала его, как пугаются дети, оставшиеся одни в обширной пустой комнате. Руководимый своими вкусами и страхами, он окружил себя обществом, какого не видали даже при Петре I, столь неразборчивым в этом отношении, создал себе собственный мирок, в котором и старался укрыться от страшной ему России. Он завел особую голштинскую гвардию из всякого международного сброда, но только не из русских своих подданных: то были большею частию сержанты и капралы прусской армии, "сволочь, - по выражению княгини Дашковой, - состоявшая из сыновей немецких сапожников". Считая для себя образцом армию Фридриха II, Петр старался усвоить себе манеры и привычки прусского солдата, начал выкуривать непомерное количество табаку и выпивать непосильное множество бутылок пива, думая, что без этого нельзя стать "настоящим бравым офицером". Вступив на престол, Петр редко доживал до вечера трезвым и садился за стол обыкновенно навеселе. Каждый день происходили пирушки в этом голштинском обществе, к которому по временам присоединялись блуждающие кометы - заезжие певицы и актрисы. В этой компании император, по свидетельству Болотова, близко его видавшего, говаривал "такой вздор и такие нескладицы", что сердце обливалось кровью у верноподданных от стыда пред иностранными министрами: то вдруг начнет он развивать невозможные преобразовательные планы, то с эпическим воодушевлением примется рассказывать о небывалом победоносном своем походе на цыганский табор под Килем, то просто разболтает какую-нибудь важную дипломатическую тайну. На беду, император чувствовал влечение к игре на скрипке, считая себя совершенно серьезно виртуозом, и подозревал в себе большой комический талант, потому что довольно ловко выделывал разные смешные гримасы, передразнивал священников в церкви и нарочно заменил при дворе старинный русский поклон французским приседанием, чтобы потом представлять неловкие книксены пожилых придворных дам. Одна умная дама, которую он забавлял своими гримасами отозвалась о нем, что он совсем непохож на государя. В его царствование было издано несколько важных и дельных указов, каковы были, например, указы об упразднении Тайной канцелярии, о позволении бежавшим за границу раскольникам воротиться в Россию с запрещением преследовать за раскол. Эти указы внушены были не отвлеченными началами веротерпимости или ограждения личности от доносов, а практическими расчетами людей, близких к Петру, - Воронцовых, Шуваловых и других, которые, спасая свое положение, хотели царскими милостями упрочить популярность императора. Из таких же соображений вышел и указ о вольности дворянства. Но сам Петр мало заботился о своем положении и скоро успел вызвать своим образом действий единодушный ропот в обществе. Он как будто нарочно старался вооружить против себя все классы, и прежде всего духовенство. Он не скрывал, напротив, задорно щеголял своим пренебрежением к церковным православным обрядам, публично дразнил русское религиозное чувство, в придворной церкви во время богослужения принимал послов, ходя взад и вперед, точно у себя в кабинете, громко разговаривал, высовывал язык священнослужителям, раз на троицын день, когда все опустились на колени, с громким смехом вышел из церкви. Новгородскому архиепископу Димитрию Сеченову, первоприсутствующему в Синоде, дан был приказ "очистить русские церкви", т. е. оставить в них только иконы спасителя и божией матери и вынести остальные, русским священникам обрить бороды и одеваться, как лютеранские пасторы. Исполнением этих приказов повременили, но духовенство и общество всполошились: люторы надвигаются! Особенно раздражено было черное духовенство за предпринятую Петром III секуляризацию церковных недвижимых имуществ. Управлявшая ими Коллегия экономии, прежде подведомственная Синоду, теперь поставлена была в прямую зависимость от Сената, и предписано было отдать крестьянам все церковные земли и с теми, какие они пахали на монастыри и архиереев, а из собираемых с церковных вотчин доходов назначить на содержание церковных учреждений ограниченные штатные оклады. Эту меру Петр не успел привести в исполнение; но впечатление было произведено. Гораздо опаснее было раздражение гвардии, этой щекотливой и самоуверенной части русского общества. С самого вступления на престол Петр старался всячески рекламировать свое безграничное поклонение Фридриху II. Он при всех набожно целовал бюст короля, во время одного парадного обеда во дворце при всех стал на колени перед его портретом. Тотчас по воцарении он облекся в прусский мундир и носил чаще прусский орден. Пестрый и антично узенький прусский мундир был введен и в русской гвардии, заменив собой старый просторный темно-зеленый кафтан, данный ей Петром I. Считая себя военным подмастерьем Фридриха, Петр III старался ввести строжайшую дисциплину и в немного распущенных русских войсках. Каждый день происходили экзерциции. Ни ранг, ни возраст не освобождали от маршировки. Сановные люди, давно не видавшие плаца да к тому же успевшие запастись подагрой, должны были подвергнуться военно-балетной муштровке прусских офицеров и проделывать все военные артикулы. Фельдмаршал, бывший генерал-прокурор Сената, старик князь Никита Трубецкой по своему званию подполковника гвардии должен был являться на учение и маршировать вместе с солдатами. Современники не могли надивиться, как времена переменились, как, по выражению Болотова, ныне больные и небольные и старички самые поднимают ножки и наряду с молодыми маршируют и так же хорошохонько топчут и месят грязь, как и солдаты. Что было всего обиднее - сбродной голштинской гвардии Петр отдавал во всем предпочтение перед русской, называя последнюю янычарами. А в русской внешней политике хозяйничал прусский посланник, всем распоряжавшийся при дворе Петра. Прусский вестовщик до воцарения, пересылавший Фридриху II в Семилетнюю войну сведения о русской армии, Петр на русском престоле стал верноподданным прусским министром. Перед возмущенным чувством оскорбленного национального достоинства опять восстал ненавистный призрак второй бироновщины, и это чувство подогревалось еще боязнью, что русская гвардия будет раскассирована по армейским полкам, чем ей грозил уже Бирон. К тому же все общество чувствовало в действиях правительства шатость и каприз, отсутствие единства мысли и определенного направления. Всем было очевидно расстройство правительственного механизма. Все это вызвало дружный ропот, который из высших сфер переливался вниз и становился всенародным. Языки развязались, как бы не чувствуя страха полицейского; на улицах открыто и громко выражали недовольство, без всякого опасения порицая государя. Ропот незаметно сложился в военный заговор, а заговор повел к новому перевороту.
ЛЕКЦИЯ LXXIV
ПЕРЕВОРОТ 28 ИЮНЯ 1762 г.
Лицом, во имя которого было предпринято движение, стала императрица, успевшая приобрести широкую популярность, особенно в гвардейских полках. Император дурно жил с женой, грозил развестись с ней и, даже заточить в монастырь, а на ее место поставить близкую ему особу, племянницу канцлера графа Воронцова. Екатерина долго держалась в стороне, терпеливо перенося свое положение и не входя в прямые сношения с недовольными. Но сам Петр вызвал ее к действию. Чтобы переполнить чашу русского огорчения и довести всенародный ропот до открытого взрыва, император заключил мир (24 апреля 1762 г.) с тем самым Фридрихом, который при Елизавете приведен был в отчаяние русскими победами. Теперь Петр отказался не только от завоеваний, даже от тех, которые уступал сам Фридрих, от Восточной Пруссии, не только заключил с ним мир, но присоединил свои войска к прусским, чтобы действовать против австрийцев, недавних русских союзников. Русские скрежетали зубами от досады, замечает Болотов. За парадным обедом 9 июня по случаю подтверждения этого мирного договора император провозгласил тост за императорскую фамилию. Екатерина выпила свой бокал сидя. На вопрос Петра, почему она не встала, она отвечала, что не считала этого нужным, так как императорская фамилия вся состоит из императора, из нее самой и их сына, наследника престола. "А мои дяди, принцы голштинские?" - возразил Петр и приказал стоявшему у него за креслом генерал-адъютанту Гудовичу подойти к Екатерине и сказать ей бранное слово. Но, опасаясь, как бы Гудович при передаче не смягчил этого неучтивого слова, Петр сам выкрикнул его через стол во всеуслышание. Императрица расплакалась. В тот же вечер приказано было арестовать ее, что, впрочем, не было исполнено по ходатайству одного из дядей Петра, невольных виновников этой сцены. С этого времени Екатерина стала внимательнее прислушиваться к предложениям своих друзей, какие делались ей, начиная с самой смерти Елизаветы. Предприятию сочувствовало множество лиц высшего петербургского общества, большею частью лично обиженных Петром. Таков был граф Никита Панин, елизаветинский дипломат и воспитатель великого князя наследника Павла; такова была 19-летняя дама княгиня Дашкова, сестра фаворитки, имевшая через мужа большие связи в гвардии. Сочувствовал делу и архиепископ новгородский Димитрий Сеченов, который по своему сану, разумеется, не мог принять прямого участия в заговоре. Но всего больше помогал делу втихомолку малороссийский гетман и президент Академии наук граф Кирилл Разумовский, богач, за щедрость чрезвычайно любимый в своем гвардейском Измайловском полку. Настоящими дельцами предприятия была гвардейская офицерская молодежь, преображенцы Пассек и Бредихин, измайловцы Ласунский и братья Рославлевы, конногвардейцы Хитрово и унтер-офицер Потемкин. Центром, около которого соединялись эти офицеры, служило целое гнездо братьев Орловых, из которых особенно выдавались двое, Григорий и Алексей: силачи, рослые и красивые, ветреные и отчаянно-смелые, мастера устраивать по петербургским окраинам попойки и кулачные бои, насмерть, они были известны во всех полках как идолы тогдашней гвардейской молодежи. Старший из них, Григорий, артиллерийский офицер, давно был в сношениях с императрицей, которые искусно скрывались. Заговорщики делились на четыре отделения, во главе которых стояли особые вожди, собиравшиеся для совещаний. Впрочем, не было обычного конспиративного ритуала: ни правильных собраний, ни рассчитанных приемов пропаганды; не заметно и подробно разработанного плана действий. Да в этом и не было надобности: гвардия давно была так воспитана целым рядом дворцовых переворотов, что не нуждалась в особой подготовке к подобному предприятию, лишь бы было популярное лицо, во имя которого всегда можно было поднять полки. Накануне переворота Екатерина считала на своей стороне до 40 офицеров и до 10 тысяч солдат гвардии. Переворот не был нечаянным: его все ждали. Всего за неделю до него среди все усиливавшегося волнения по улицам столицы ходили толпы народа, особенно гвардейцев, и почти въявь "ругали" государя. Впечатлительные наблюдатели считали часы в ожидании взрыва. Разумеется, к Петру шли доносы, а тот, веселый и беззаботный, не понимая серьезности положения, ни на что не обращал внимания и продолжал ветреничать в Ораниенбауме, не принимая никаких мер предосторожности, даже сам, как деятельный заговорщик против самого себя, раздувал тлевший огонь. Окончив бесполезно для России одну войну, Петр затевал другую, еще менее полезную, разорвав с Данией, чтобы возвратить отнятый ею у Голштинии Шлезвиг. Воинственно двигая силы Русской империи на Маленькую Данию для восстановления целости родной Голштинии, Петр в то же время ратовал за свободу совести в России. Синоду 25 июня дан был указ, предписывавший равенство христианских вероисповеданий, необязательность постов, неосуждение грехов против седьмой заповеди, "ибо и Христос не осуждал", отобрание в казну всех монастырских крестьян; в заключение указ требовал от Синода непререкаемого исполнения всех мероприятий императора. Сумасбродные распоряжения Петра побуждали верить самым невероятным слухам. Так, рассказывали, что он хочет развести всех придворных дам с их мужьями и перевенчать с другими по своему выбору, а для примера развестись с собственной женой и жениться на Елизавете Воронцовой, что, впрочем, могло случиться. Становится понятным общее молчаливое соглашение во что бы ни стало избавиться от такого самодержца. Выжидали только благоприятного случая, и его подготовлял сам Петр своей датской войной Гвардия с огорчением ожидала приказа выступать в поход за границу, и приезд государя в Петербург на проводы Панин считал удобным моментом для переворота. Но взрыв был ускорен случайным обстоятельством. К Пассеку вбежал встревоженный Преображенский капрал с вопросом, скоро ли свергнут императора, и с известием, что императрица погибла; тревога солдат вызвана была слухами, какие распускали про Екатерину сами заговорщики. Пассек выпроводил солдата, уверив его, что ничего подобного не случилось, а тот бросился к другому офицеру, не принадлежавшему к заговору, и сказал ему то же самое, прибавив, что был уже у Пассека. Этот офицер донес о слышанном по начальству, и 27 июня Пассек был арестован. Арест его поднял на ноги всех заговорщиков, испугавшихся, что арестованный может выдать их под пыткой. Ночью решено было послать Алексея Орлова за Екатериной, которая жила в Петергофе в ожидании дня именин императора (29 июня). Рано утром 28 июня А. Орлов вбежал в спальню к Екатерине и сказал, что Пассек арестован. Кое-как одевшись, императрица села с фрейлиной в карету Орлова, поместившегося на козлах, и была привезена прямо в Измайловский полк. Давно подготовленные солдаты по барабанному бою выбежали на площадь и тотчас присягнули, целуя руки, ноги, платье императрицы. Явился и сам полковник граф К. Разумовский. Затем в предшествии приводившего к присяге священника с крестом в руке двинулись в Семеновский полк, где повторилось то же самое. Во главе обоих полков, сопровождаемая толпой народа, Екатерина поехала в Казанский собор, где на молебне ее возгласили самодержавной императрицей. Отсюда она отправилась в новоотстроенный Зимний дворец и застала там уже в сборе Сенат и Синод, которые беспрекословно присоединились к ней и присягнули. К движению примкнули конногвардейцы и преображенцы с некоторыми армейскими частями и в числе свыше 14 тысяч окружили дворец, восторженно приветствуя обходившую полки Екатерину; толпы народа вторили войскам. Без возражений и колебаний присягали и должностные лица, и простые люди, все, кто ни попадал во дворец, всем тогда открытый. Все делалось как-то само собой, точно чья-то незримая рука заранее все приладила, всех согласила и вовремя оповестила. Сама Екатерина, видя, как радушно все ее приветствовали, ловили ее руку, объясняла это единодушие народным характером движения: все приняли в нем добровольное участие, чувствовали себя в нем самостоятельными деятелями, а не полицейскими куклами или любопытными зрителями. Между тем наскоро составили и раздавали народу краткий манифест, который возвещал, что императрица по явному и нелицемерному желанию всех верных подданных вступила на престол, став на защиту православной русской церкви, русской победной славы и внутренних порядков, совсем ниспроверженных. Вечером 28 июня Екатерина во главе нескольких полков, верхом, в гвардейском мундире старого петровского покроя и в шляпе, украшенной зеленой дубовой веткой, с распущенными длинными волосами, рядом с княгиней Дашковой, тоже верхом и в гвардейском мундире, двинулась в Петергоф, куда в тот день должен был приехать из Ораниенбаума император со свитой, чтобы обедать в Монплезире, петергофском павильоне, где помещалась Екатерина. С большим придворным обществом Петр подъехал к Монплезиру - он оказался пустым. Обшарили весь сад - нигде ее нет! Узнали, что императрица рано утром тайком уехала в Петербург. Все растерялись в недоумении. Три сановника, в том числе канцлер Воронцов, догадываясь, в чем дело, вызвались ехать в Петербург разузнать, что там делается, и усовестить императрицу. Екатерина всенародно уверяла после, что им велено было даже убить ее в случае надобности. Разведчики, приехав в Петербург, присягнули императрице и не воротились. Получив кое-какие известия из Петербурга, в Петергофе принялись рассылать адъютантов и гусар по всем дорогам к столице, писать приказы, давать советы, как поступить. Решено было захватить Кронштадт, чтобы оттуда действовать на столицу, пользуясь морскими силами. Но когда император со свитой приблизился к крепости, оттуда было объявлено, что по нему будут стрелять, если он не удалится. У Петра не хватало духа, чтобы по совету Миниха спрыгнуть на берег или плыть к Ревелю, а оттуда в Померанию и стать во главе русской армии, находившейся за границей. Петр забился в самый низ галеры и среди рыданий сопровождавших экспедицию придворных дам поплыл назад в Ораниенбаум. Попытка вступить в переговоры с императрицей не удалась; предложение помириться и разделить власть осталось без ответа. Тогда Петр принужден был собственноручно переписать и подписать присланный ему Екатериной акт якобы "самопроизвольного" клятвенного отречения от престола. Когда Екатерина со своими полками утром 29 июня заняла Петергоф, а Петр дал увезти себя туда из Ораниенбаума, его с трудом защитили от раздраженных солдат. В петергофском дворце от непосильных потрясений с ним сделался обморок. Несколько времени спустя, когда пришел Панин, Петр бросился к нему, ловил его руки, прося его ходатайства, чтобы ему было позволено удержать при себе четыре особенно дорогие ему вещи: скрипку, любимую собаку, арапа и Елизавету Воронцову. Ему позволили удержать три первые вещи, а четвертую отослали в Москву и выдали замуж за Полянского. Случайный гость русского престола, он мелькнул падучей звездой на русском политическом небосклоне, оставив всех в недоумении, зачем он на нем появлялся. Бывшего императора удалили в Ропшу, загородную мызу, подаренную ему императрицей Елизаветой, а Екатерина на другой день торжественно вступила в Петербург. Так кончилась эта революция, самая веселая и деликатная из всех нам известных, не стоившая ни одной капли крови, настоящая дамская революция. Но она стоила очень много вина: в день въезда Екатерины в столицу, 30 июня, войскам были открыты все питейные заведения; солдаты и солдатки в бешеном восторге тащили и сливали в ушаты, бочонки, во что ни попало, водку, пиво, мед, шампанское. Три года спустя в Сенате еще производилось дело петербургских виноторговцев о вознаграждении их "за растащенные при благополучном ее величества на императорский престол восшествии виноградные напитки солдатством и другими людьми".
Дело 28 июня, завершая собою ряд дворцовых переворотов XVIII в., не во всем было на них похоже. И оно было исполнено посредством гвардии; но его поддержало открыто выразившееся сочувствие столичного населения, придавшее ему народную окраску. Притом оно носило совсем иной политический характер. В 1725, 1730 и 1741 гг. гвардия установляла или восстановляла привычную верховную власть в том или другом лице, которое вожди ее представляли ей законным наследником этой власти. В 1762 г. она выступала самостоятельной политической силой, притом не охранительной, как прежде, а революционной, низвергая законного носителя верховной власти, которому сама недавно присягала. К возмущенному национальному чувству примешивалось в ней самодовольное сознание, что она создает и дает отечеству свое правительство, хоть и незаконное, но которое лучше законного поймет и соблюдет его интересы. Объясняя гвардейский энтузиазм, проявившийся в перевороте, Екатерина вскоре писала, что последний гвардейский солдат смотрел на нее как на дело рук своих. И в ответ на эту революционную лояльность своей гвардии Екатерина поспешила заявить, что узурпация может стать надежным залогом государственного порядка и народного благоденствия. Когда в Петербурге улеглось движение, поднятое переворотом, излишества уличного патриотического ликования покрыты были торжественным актом, изъяснившим смысл совершившихся событий. Обнародован был второй, "обстоятельный" манифест от 6 июля. Это - и оправдание захвата, и исповедь, и обличение павшего властителя, и целая политическая программа. С беспощадной откровенностью разоблачаются преступные или постыдные деяния и злоумышления бывшего императора, которые, по уверению манифеста, должны были привести к мятежу, цареубийству и гибели государства. Видя отечество гибнущее и вняв "присланным от народа избранным верноподданным", императрица отдала себя или на жертву за любезное отечество, или на избавление его от угрожавших опасностей. В лице низложенного императора манифест обличал и бичевал не злосчастную случайность, а самый строй русского государства "Самовластие, - гласил манифест, - не обузданное добрыми и человеколюбивыми качествами в государе, владеющем самодержавно, есть такое зло, которое многим пагубным следствиям непосредственно бывает причиною". Никогда русская власть с высоты престола так откровенно не вещала своему народу такой печальной истины, что венец государственного здания, в коем он обитает, своим непрочным построением всегда грозит разрушить самое здание. В предотвращение этого бедствия императрица "наиторжественнейше" обещала своим императорским словом узаконить такие государственные установления, которые "и в потомки" предохранили бы целость империи и самодержавной власти, а верных слуг отечества вывели бы "из уныния и оскорбления". Но и у этого переворота, так весело и дружно разыгравшегося, был свой печальный и ненужный эпилог. В Ропше Петра поместили в одной комнате, воспретив выпускать его не только в сад, но и на террасу. Дворец окружен был гвардейским караулом. Приставники обращались с узником грубо; но главный наблюдатель Алексей Орлов был с ним ласков, занимал его, играл с ним в карты, ссужал его деньгами. С самого приезда в Ропшу Петру нездоровилось. Вечером того же 6 июля, когда был подписан манифест, Екатерина получила от А. Орлова записку, писанную испуганной и едва ли трезвой рукой. Можно было понять лишь одно: в тот день Петр за столом заспорил с одним из собеседников; Орлов и другие бросились их разнимать, но сделали это так неловко, что хилый узник оказался мертвым. "Не успели мы разнять, а его уже и не стало; сами не помним, что делали". Екатерина, по ее словам, была тронута, даже поражена этой смертью. Но, писала она месяц спустя, "надо идти прямо - на меня не должно пасть подозрение". Вслед за торжественным манифестом 6 июля по церквам читали другой, от 7 июля, печальный, извещавший о смерти впавшего в прежестокую колику бывшего императора и приглашавший молиться "без злопамятствия" о спасении души почившего. Его привезли прямо в Александро-Невскую лавру и там скромно похоронили рядом с бывшей правительницей Анной Леопольдовной. Весь Сенат просил Екатерину не присутствовать при погребении.
ОБЗОР ИЗЛОЖЕННОГО. Читая манифест 6 июля, чувствуем, что стоим на каком-то важном переломе русской жизни. Он сулил нечто новое или дотоле не удававшееся, именно закономерное государство. Оглянемся несколько назад, чтобы видеть, как мало такое государство было подготовлено, как мысль о нем, вспыхивая по временам, скоро гасла. До конца XVI в. мы наблюдали русское государство, державшееся еще на основах вотчинного порядка, в котором государство считалось не народным союзом, а фамильным достоянием государя, подданный знал только свои обязанности, не имея законом обеспеченных прав. Казалось, Смутное время должно было очистить государство от последних остатков этого порядка, народ своими силами вышел из безурядицы, избрал новую династию, которая не строила государства, как ее предшественница, и не могла считать его своей вотчиной; он показал, что способен стать деятельным участником государственного строения, перестав служить простым строительным материалом. Действительно, после Смуты наблюдаем в московской государственной жизни два течения, из которых одно промывало себе новое земское русло, хотя другое тянуло к покинутым приказным берегам. Но по мере удаления от своего источника новая струя постепенно наклонялась к старой и к концу XVII в. слилась с нею. Вместе с новой династией оживали прежние вотчинные понятия и привычки. Родоначальник новой династии в своих правительственных актах старался показать народу, что видит в себе не народного избранника, а племянника царя Федора и в этом родстве полагает истинную основу своей власти. Народная самодеятельность, вызванная Смутой, правда, закреплялась во всесословном земском соборе; но в то же время падало его естественное основание, местное земское самоуправление, и сам земский собор не отлился в твердое постоянное учреждение, скоро утратил свой первоначальный всесословный состав и, наконец, замер, заметенный вихрем петровской реформы.
Петр I своими понятиями и стремлениями близко подошел к идее правового государства: он видел цель государства в добре общем, в народном благе, не в династическом интересе, а средство для ее достижения - в законности, в крепком хранении "прав гражданских и политических"; свою власть он считал не своей наследственной собственностью, а должностью царя, свою деятельность служением государству. Но обстоятельства и привычки помешали ему привести свое дело в полное согласие с собственными понятиями и намерениями. Обстоятельства вынуждали его работать больше в области политики, чем права, а от предшественников он унаследовал два вредных политических предрассудка веру в творческую мощь власти и уверенность в неистощимости народных сил и народного терпения. Он не останавливался ни перед чьим правом, ни перед какой народной жертвой. Став преобразователем в европейском духе, он сберег в себе слишком много московского, допетровского царя, не считался ни с правосознанием народа, ни с народной психологией и надеялся искоренить вековой обычай, водворить новое понятие так же легко, как изменял покрой платья или ширину фабричного сукна. Вводя все насильственно, даже общественную самодеятельность вызывая принуждением, он строил правомерный порядок на общем бесправии, и потому в его правомерном государстве рядом с властью и законом не оказалось всеоживляющего элемента, свободного лица, гражданина.
Петру не удалось укрепить свою идею государства в народном сознании, а после него она погасла и в правительственных умах. Законным преемникам Петра, его внуку и дочери, была недоступна его государственная идея. Остальные смены приносили на престол нечаянных властителей, даже инородцев, которые не могли видеть в России не только своей вотчины, но и своего отечества. Государство замкнулось во дворце. Правительства, охранявшие власть даже не как династическое достояние, а просто как захват, которого не умели оправдать перед народом, нуждались не в народной, а в военно-полицейской опоре.
Но мутная волна дворцовых переворотов, фаворов и опал своим прибоем постепенно наносила вокруг престола нечто похожее на правящий класс с пестрым социальным составом, но с однофасонным складом понятий и нравов. Это была только новая формация военно-служилого класса, давно действовавшего при дворе московских государей-вотчинников под командой бояр. В опричнине Грозного этот класс получил яркую политическую окраску - как полицейский охранный корпус, направленный против боярской и земской крамолы. В XVII в. верхний слой его, столичное дворянство, поглощая в себя остатки боярства, становился на его место в управлении, а при Петре Великом, преобразованный в гвардию и приправленный дозой иностранцев, сверх того предназначался стать проводником западной культуры и военной техники. Государство не скупилось на вознаграждение дворянства за его административные и военные заслуги, увеличивало податное бремя народа на содержание дворян, роздало им огромное количество государственных земель и даже закрепостило за ними до двух третей сельского населения. Наконец, после Петра дворянство во всем своем составе через гвардию делает случайные правительства, освобождается от обязательной службы и с новыми правами становится господствующим сословием, держащим в своих руках и управление и народное хозяйство. Так формировалось это сословие из века в век, перелицовываясь по нуждам государства и по воспринимаемым попутно влияниям. К моменту воцарения Екатерины II оно составило народ в политическом смысле слова, и при его содействии дворцовое государство преемников Петра I получило вид государства сословно-дворянского. Правовое народное государство было еще впереди и неблизко.
ЛЕКЦИЯ LXXV