Идем в первую хату. Кухня, у печи - женщина. "Здравствуйте, хозяйка, не найдется ли чего закусить или чайку попить?" - "Ох, были ваши здесь, все забрали".-"Может, что и найдется?" - "Седайте вон за стол",- показывает рукой она, не глядя на нас.
Сели. На столе позеленевший самовар. Кое-что нашлось, едим, а хозяйка стоит у стены, подпершись рукой... "А вы в прошлый-то раз были, что ль?" спрашивает она. "В феврале-то? Были, а что?" - "Ничего, народу много тогда побили",- спокойно говорит она, "У вас кого-нибудь убили?"-"Мужа убили",отвечает хозяйка каким-то безразличным голосом. "Мужа? где же его?" - "Вышел он из хаты вот недалечка, его бонбой вашей и убило..." - "Снарядом?" "Снарядом чи бонбой, рази я знаю...- Хозяйка помолчала.- А сегодня вас комиссар хлебом-солью встречал, все народ уговаривал не бежать, так, говорит, лучше: не тронут. С хлебом-солью к вашему начальнику выходил".- "Да чего бегут-то?" - "Чего? Боятся - вот и бегут..."
С площади обоз разъезжается.
Наша подвода едет на край села, к реке. Во дворе, у хаты - бабы, ребятишки, все тупо-испуганными лицами уставились на нас.
"Хозяйка, мы у вас встанем!" Она молчит, как будто не понимает. Идем в хату - метнулась к нам, заговорила: "Да мы сами на фатере стоим, нет у нас ничего и хата малая".- "Что же делать-то, хозяйка - не на улице же нам оставаться. Все хаты заняты. А вы не бойтесь - мы народ смирный, все переранены".- "Ох, не знаю же я как, хозяина-то нет",- охает баба.
Скоро помирились. Хозяйка сварила яиц, поставила самовар...
Я вышел на крыльцо. За огородом синеет река, змейками блестя на солнце, за ней начались, ушли вдаль бесконечные донские степи.
"Заходите к нам!" - зовет Таня из крошечного оконца белой хаты. Зашел. "Вы у квартирантов остановились, а мы у самой хозяйки,- смеется она,- только хозяйка-то что-то сердитая. Мы уж на кухне устроились, а она там,- показывает Таня на комнату, отгороженную мазанной стенкой,- наверное, у нее прошлый раз кого-нибудь убили. Пойдите к ней, поговорите".
Я вошел. В комнате у окна сидят старуха и молодая женщина. Молодая, увидев меня, отвернулась недовольным лицом и вышла из хаты, шлепая босыми ногами..
"Здравствуйте, бабушка! Вы уж нас простите, что поселились здесь, ничего не поделаешь, не наша воля". Старуха непонимающе посмотрела.
"Не сердитесь, бабушка!" - весело кричит из-за перегородки Таня.
"Чего там сердиться-то,- шамкает старуха,- только, говорю, праздник большой скоро..."
Таня позвала меня к себе, а вечером я снова зашел к старухе.
Теперь она смотрела на меня уже как на знакомого. Сел у стола. Над ним карточка лихого пограничника унтер-офицера, размахивающего на коне шашкой.
"Это сын ваш?" - "Сын",- шамкает старуха. "Где он?" Старуха помолчала, глухо ответила: "ваши прошлый раз убили".
Я не знал, что сказать. "Что же, он стрелял в нас?" - "Какой там стрелял". Старуха пристально посмотрела на меня и, очевидно увидев участие, отложила работу и заговорила: "Он на хронте был, на турецким... в страже служил, с самой двистительной ушел... ждали мы его, ждали... он только вот перед вами вернулся... день прошел - к нему товарищи, говорят: наблизация вышла, надо к комиссару идти... а он мне говорит, не хочу я, мама, никакой наблизации, не навоевался, что ль, я за четыре года... не пошел, значит... к нему опять пришли, он им говорит: я в каварелии служил, я без коня не могу, а они все свое - иди да иди... пошел он ранехонько - приносит винтовку домой... Ваня, говорю, ты с войны пришел, на что она тебе? брось ты ее, не ходи никуда... что Бог даст - то и будет... и верно говорит, взял да в огороде ее и закопал... закопал, а тут ваши на село идут, бой начался... он сидит тут, а я вот вся дрожу, сама не знаю, словно сердце что чует... Ваня, говорю, нет ли у тебя чего еще, викини ты, поди лучше будет... нет, говорит, ничего... а патроны-то эти проклятые остались, его баба-то увидала их... Ванюша, выброси, говорит... взял он, пошел... а тут треск такой, прямо гул стоит... вышел он на крыльцо, и ваши во двор бегут... почуяла я недоброе, бегу к нему, а они его уж схватили, ты, кричат, в нас стрелял!.. он обомлел сердешный (старуха заплакала), нет, говорит, не стрелял я в вас... я к ним, не был он, говорю, нигде... а с ними баба была - доброволица, та прямо на него накинулась... сволочь! кричит, большевик! да как в него выстрелит... он крикнул только, упал... я к нему, Ваня, кричу, а он только поглядел и вытянулся... Плачу я над ним, а они все в хату... к жене его пристают... оружие, говорят, давай, сундуки пооткрывали, тащат все... внесли мы его, вон в ту комнату, положили, а они сидят здесь вот, кричат... молока давай! хлеба давай!.. А я как помешанная - до молока мне тут, сына последнего не за что убили..."-старуха заплакала, закрывая лицо заскорузлыми, жилистыми руками...
"Он один у вас был?" - "Другой на австрийском хронте убитый, давно уж,всхлипывает старуха, утирается и опять говорит сквозь слезы...- А какой парень-то был, уж такой смирный, такой смирный,- близко наклонившись ко мне, она зашептала, показывая на трехлетнюю девочку, притаившуюся в углу хаты: Девчонка-то без него прижита... другой попрекал, бил бы, а он пришел - ну, говорит, ничего... не виню я тебя... только смотри, чтоб при мне этого не было..."
Старуха замолчала. Я посмотрел на лихого пограничника и ушел к своим раненым...
Сегодня великий четверг, мы идем к двенадцати евангелиям...
Церковь полна ранеными. Хромают, ноги обвязаны разноцветными тряпками. Осторожно носят подвязанные платками руки.
Пламя желтых свечей мерцает по бледным, усталым лицам. Церковь загорелась огнями. Священник читает Евангелие. Кончил - потухли свечи. Поют. Далеко ухает артиллерия, как будто кто-то большой, страшный тяжело вздыхает.
Вошли в сад, на паперть. Ночь синяя, весенняя. Свежо. Сильно пахнет распустившаяся сирень. Из церкви круглыми, нежными звуками вылетает пенье и замирает в весеннем воздухе.
"Тут служба, а на площади повешенные",- тихо говорит товарищ.
"Кто?" -- "Да сегодня повесили комиссаров пленных".
В церкви тухнут огни. Служба кончилась. Все выходят, столпившись на темной паперти. В мраке улиц, дрожа, плывут огоньки свечей - от евангелий. Кое-где в маленьких слепых оконцах вздрагивает свет, а далеко где-то ухает, вздыхает артиллерия...
Следующий день лежим в хате. Полусонно. Маша, хозяйская дочка, держит в руках бумажку и поет что-то, заглядывая в нее, на мотив Стеньки Разина. Она уже с нами освоилась, разговаривает, смеется... "Ты что поешь, Маша?" Смутилась, прячет лицо, закрывается бумажкой... "Что поешь-то?"- "Песню",тихо отвечает она. "Какую?" Мать улыбается. "Это она поет, здесь песню сложили, про бой, про первый".- "Ну-ка, покажи мне. Маша". Подбежала с протянутой в руке бумажкой и, отбежав, опять села у стены. На бумажке каракулями написана "Песня".
Долго, долго мы слушали
Этих частных телеграмм
Наконец мы порешили
Защищать Лежанский план
И вступивши мы в Лежанку
Не слыхали ничего.
А наутро только встали
Говорят нам все одно.
Что кадеты идут в Лежанку
Не боятся ничего
И одно они твердят
Заберем всех до одного.
Лишь кадеты выступали
Выходили из горы
То мы все приободрились
Взяв винтовочки свои.
Положились мы в окопы
Дожидались мы врага
И мы их сперва пустили
До карантирскаго моста
Тут же храбрый наш товарищ
Роман Никифорович Бабин
Своим храбрым пулеметом