Современник Ницше выдающийся русский мыслитель Владимир Соловьёв (1853–1900 гг.) перехватил пальму мирового первенства в философии и теологии, вывел русскую философию на самый высокий мировой уровень, и в XX веке выдающиеся русские мыслители эту пальму лидерства не отдавали.
Однажды Владимир Соловьёв ещё в молодом возрасте почувствовал «сиянье Божества» когда —
«Всё в лазури сегодня явилось
Предо мною царица моя,—
Сердце сладким восторгом забилось,
И в лучах восходящего дня
Тихим светом душа засветилась…»
Всю свою жизнь Соловьёв посвятил богопознанию, и страстно желал опять встретить знакомую ему «Софию», эту Мировую Душу, Интеллигенцию Мира.
Долго просиживал он в поисках знаний в библиотеках европейских столиц и даже — «Смутная грёза привела меня на берега Нила. Здесь, в колыбели истории, я думаю найти какую-нибудь нить, которая через развалины и могилы настоящего, связала бы первоначальную жизнь человечества с новой жизнью…». Но — «Пищи себе в Египте не нашёл никакой, а потому через восемь дней и уезжаю отсюда в Италию…» — писал он в письме своей матушке.
Раздумывая о Мире у себя в России, Соловьёв нашёл больше истин чем в Египте, Италии и Англии.
В.Соловьёв, вопреки, модным в его время лозунгам французских революций и марксизма о равенстве, братстве и свободе адекватно оценил действительность, проблему вечного несовершенства человечества:
«Свободное же подчинение каждого всем, очевидно, возможно только тогда, когда все эти сами подчинены нравственному безусловному началу, по отношению к которому они равны между собою, как все конечные величины равны по отношению к бесконечности.
Но по природе люди не равны между собою, так как обладают неодинаковыми силами, вследствие же неравенства сил они необходимо оказываются в насильственном подчинении друг у друга, следовательно по природе они не свободны, наконец по природе люди чужды и враждебны друг другу, природное человечество никак не представляет собою братства».
И с этой позиции В.Соловьёв объяснил смысл, суть явления человечеству Иисуса Христа:
«Воплощение Божественного Логоса в лице Иисуса Христа есть явление нового духовного человека, второго Адама… Таким образом, понятие духовного человека предполагает одну богочеловеческую личность, совмещающую в себе два естества и обладающую двумя волями.
Первобытное непосредственное единство двух начал в человеке — единство, представляемое первым Адамом в его райском состоянии его невиновности и нарушенное в грехопадении, — не могло быть просто восстановлено. Новое единство уже не может быть непосредственным, невиновностью: оно должно быть достигнутым, оно может быть только результатом свободного дела, подвига…
…Человек является естественным посредником между Богом и материальным бытием, проводником Всеединящего Божественного начала в стихийную множественность — устроителем и организатором Вселенной… Итак, София есть идеальное, совершенное человечество, вечно заключающееся в цельном Божественном существе, или Христе».
Это идеальное совершенное человечество, к которому должно вечно стремится реальное человечество — Соловьёв назвал Богочеловечеством по примеру Иисуса Христа, который есть Богочеловек, идеальный образец духовного человека.
После В. Соловьёва к таким же выводам после долгих раздумий и экспериментов над собой пришёл великий русский мыслитель Лев Николаевич Толстой, позиция которого была продемонстрирована в предыдущей главе.
Затем эту же тему обдумывал выдающийся русский мыслитель Владимир Шмаков, погибший в годы «революционного» кровавого захвата России. Объяснение у В.Шмакова было следующим: греки метались в решении этой проблемы, более склонялись к Аполлону и в борьбе с Дионисом у них возник образ страдающего героя — Прометей, Геракл, Одиссей, царь Эдип. Греки страдают и сопереживают вместе со своими героями. Абстрактная идея судьбы — рок витает над ними. Бог и человек разделены пропастью — и в этом весь узел греческих трагедий. Греки выстрадали трагедию, но её не преодолели, проблему не решили.
Римляне уже не хотели страдать и сопереживать абстрактно, как греки, они приземляют проблему и хотят решить её реально в жизни, подобно Богам. У них преобладает Дионис. Римляне опустили решение этой трагической проблемы не внутрь себя, в личность, а совсем рядом — в зрелища, в войны, в вакханалии. Они принимают участие в самом процессе кипения этой проблемы как непосредственные участники. У греков страдали абстрактные герои, а сами греки сострадали и сопереживали им. У римлян страдают реально в зрелищах реальные люди — преступники, гладиаторы, просто рабы, христиане, а римляне вместе с ними также сострадают и сопереживают.
Но это не внутреннее решение проблемы, это её вывод наружу в зрелища и в вакханалии. Римляне непосредственно проблему демонстрируют, отображают, но не решают. Боги рядом с человеком, они определяют конкретные людские процессы, без человека решают его судьбу, римлянин — зритель.
«Христос соединил два великих начала в конкретном Образе. Пропасть между Богом и человеком перестала существовать. Победно восходящий герой (человек) и нисходящий Бог объединились в его Бого-Человечестве, как в конкретном всеобъемлющем Символе», — писал В.Шмаков, который с другой стороны пришёл к тому же, к чему пришёл В. Соловьёв.
После В.Соловьёва, Л.Толстого и В.Шмакова ту же позицию занимал и выдающийся русский мыслитель Николай Бердяев (1874–1948 гг.) — «В религии Духа, в религии свободы, всё представляется в новом свете: не будет авторитета и не будет возмездия; окончательно исчезнет кошмар судебного понимания Христианства и вечного ада. В основе будет не суд и возмездие, а творческое развитие и преображение, богоуподобление».
Стоит отметить общечеловеческий аспект сути явления Иисуса Христа — если человек любой национальности, любого вероисповедания: от мусульманина до буддиста ставит перед собой задачу духовного совершенства и совершает добрые дела, то он уподобляется в какой-то мере Иисусу Христу, и в этом смысле является по своей сути христианином, даже не осознавая этого.
Вот от слов и от фиксации правильных истин об Иисусе Христе, о совершенстве и богоуподоблении людей, к реальному духовному совершенству и богоуподоблению по примеру Иисуса решил подтолкнуть людей, русских людей выдающийся русский мыслитель Иван Ильин (1883–1954 гг.).
Для динамики, для начала движения Ильин должен был преодолеть довольно сложную проблему — философскую ошибку выдающегося русского мыслителя Льва Толстого.
Ещё до Льва Толстого Владимир Соловьёв много думал о том, как извилисто и коварно пробегает граница добра и зла в человеке и среди людей; В.Соловьёв:
«Преодолев это искушение плоти, Сын человеческий получает власть над всякой плотью.
Во-вторых, свободному от материальных побуждений Богочеловеку представляется новое искушение — …подпасть греху ума-гордости (как орудия самоутверждения своей человеческой личности).
В-третьих,… Рабство плоти и гордость ума устранены: человеческая воля находится на высокой нравственной степени, сознаёт себя выше всей остальной твари; во имя этой своей нравственной высоты человек может хотеть владычества над миром, чтобы вести мир к совершенству; но мир во зле лежит и добровольно не покорится нравственному превосходству, — и так нужно принудить его к покорности, нужно употребить свою божественную силу как насилие для подчинения мира.
Но такое употребление насилия, то есть зла для целей блага, было бы признанием, что благо само по себе не имеет силы, что зло сильнее его, — это было бы поклонение тому началу зла, которое владычествует над миром».
Вот и Лев Николаевич Толстой боялся, что когда со злом будут бороться другим злом, то от этого суммарное в мире зло будет только умножаться и Сатана радоваться, поэтому чтобы зло не увеличивать, а уменьшать — он пропагандировал смиренный пацифистский принцип: «ударили тебя по щеке — не отвечай, пусть ударят и по второй».
А теперь познакомьтесь с противоположным мнением, вдумайтесь в убедительную логику Ивана Ильина: «Человек гибнет не только тогда, когда он беднеет, голодает, страдает и умирает, а тогда, когда он слабеет духом и разлагается нравственно и религиозно.., не тогда, когда ему трудно жить или невозможно поддерживать своё существование, а тогда, когда он живёт унизительно и умирает позорно…»,
«Производилось неверное межевание добра и зла: герои относились к злодеям, натуры безвольные, робкие, ипохондрические, патриотически-мертвенные, противогражданственные — превозносились как добродетельные;… несогласные и непокорные объявлялись людьми порочными, подкупными, своекорыстными, лицемерами. Вся сила личного дара вождя и вся фанатическая ограниченность его последователей (учеников‑«апостолов») обращалась на то, чтобы навязать другим собственную ошибку и распространить в душах собственное заблуждение.
И, естественно, учение, узаконивающее слабость, возвеличивающее эгоцентризм, потакающее безволию, снимающее с души общественные и гражданские обязанности и, что гораздо больше, трагическое бремя мироздания, — должно было иметь успех среди людей, особенно неумных, безвольных, малообразованных и склонных к упрощающему, наивно-идиллистическому мировоззрению.
Так случилось это, что учение графа Л.Н.Толстого и его последователей привлекло к себе слабых и простодушных людей и, придавая себе ложную видимость согласия с духом Христова учения, отравляло русскую религиозную и политическую культуру. Русская философия должна вскрыть всё это… В этом её религиозное, научное и патриотическое призвание: помочь слабым увидеть и окрепнуть, а сильным удостовериться и умудриться…». И. Ильин:
«Понятно, что если бы зло совсем не обладало агрессивною тенденциею и не изливалось во внешних поступках, то сопротивление ему посредством физического пресечения было бы не нужно и не возможно. Именно агрессивность зла и необходимость для него изливаться во внешних поступках делают необходимым и противонаступление на него…
Может ли человек, стремящийся к нравственному совершенству, сопротивляться злу силою и мечом? Может ли человек, верующий в Бога, приемлющий Его мироздание и своё место в мире, не сопротивляться злу мечом и силою?..
В самом деле, что означало бы «непротивление» в смысле отсутствия всякого сопротивления? Это означало бы приятие зла: допущение его в себя и предоставление ему свободы, объёма и власти. Если при таких условиях восстание зла произошло, а не сопротивление продолжалось, то это означало бы подчинение ему, самопредание ему, участие в нём и, наконец, превращение себя в его орудие, в его орган, в его рассадник — наслаждение им и поглощение им. Это было бы добровольное самозаражение и саморастление, это было бы в конце — активное распространение заразы среди других людей и вовлечение их в самопогибель…
Мало того, пока живо в душе неодобрение или хотя бы смутное отвращение, до тех пор человек ещё сопротивляется… и, даже поддаваясь отчасти, корит себя за это, собирается с духом, негодует на себя, отвращается от него и очищается в покаянии, даже захлёбываясь, сопротивляется и не тонет. Но именно поэтому полное отсутствие всякого сопротивления, и внешнего и внутреннего, требует, чтобы прекратилось осуждение, чтобы стихло порицание, чтобы возобладало одобрение зла. Поэтому несопротивляющийся злу рано или поздно приходит к необходимости уверить себя, что зло — не совсем плохо и не так уж безусловно есть зло, что в нём есть положительные черты…
Таков духовный закон: несопротивляющийся злу поглощается им и становится одержимым. Ибо «зло» — не пустое слово, не отвлечённое понятие, не логическая возможность и не «результат субъективной оценки». Зло есть, прежде всего, душевная склонность человека, присущая каждому из нас, как бы некоторое живущее в нас страстное тяготение к разнузданию зверя, тяготение, всегда стремящееся к расширению своей власти…
Встречая отказы и запреты, наталкиваясь на стойкие пресечения, поддерживающие духовные и моральные грани личного и общественного бытия, оно стремится просочиться сквозь эти препоны, усыпить бдительность совести и правосознания, ослабить силу стыда и отвращения, принять приемлемое обличие…». И. Ильин:
«Но в соучастии зла остаётся повинен всякий, кто не положил всю свою личную силу на активное пресечение злодеяния. Всякий отвернувшийся, убоявшийся, поберегший себя, не вмешавшийся… — несёт на себе вину духовного соучастия… Такому «хороняке» остаётся только два исхода: или почувствовать презрение к самому себе и почерпнуть в нём мужество для решительной борьбы в будущем, или же вступить на успокоительный путь обеления зла… Таким образом, каждое внешнее злодеяние является как бы испытанием или пробным камнем для всех…
Для того, чтобы вести верное сопротивление злу, необходимо всё время иметь в виду все четыре основных свойства его: единство, агрессивность, лукавство и многообразие…».
Иван Ильин прекрасно понимал, что существуют крайности и «перегибы» в любом человеческом деле, которые многое перечёркивают и приводят к обратному эффекту, поэтому он предупреждал:
«Увлекая и ожесточая человеческие души, пресечение начинает терять над собою настоящую духовную почву. Оно незаметно начинает переоцениваться самими пресекающими и приобретает в их глазах значение главного, самодовлеющего, обычного и чуть ли не исключительного средства борьбы со злом… Необходима большая сила видения, мудрости и воли для того, чтобы вовремя положить конец преобладанию этого способа борьбы…». И. Ильин:
«Всё многое множество людей, не выработавших в себе волевого характера, не имеющих ни «царя в голове», ни властвующих святынь в сердце, доказывает каждым своим поступком свою неспособность к самоуправлению и свою потребность в социальном воспитании. И трагедия тех, кто бежит от этой задачи, состоит в том, что она остаётся для них неизбывной…». (Тема социального воспитания — самая страшная для бесчинствующих демократов).
В принципе требование к самостоятельности в мышлении и в осознанных нравственных поступках, то есть самоуправлении, — это требование Иисуса Христа, всей Его философии. А Иван Ильин старается раскрыть это подробнее: