Тем самым теоретическая мысль ориентировалась не на путь «Капитала», а на путь морально-беллетристического обыгрывания второстепенных, производных пороков буржуазного строя, и главным образом — вторичных, «надстроечных» его этажей, благодаря чему основные, решающие, доминирующие тенденции новой — империалистической — стадии развития капитализма от взора теоретиков II Интернационала начинали ускользать. И не потому, что теоретики эти были обделены талантом, а именно в силу ложной «гносеологической» ориентации их ума. Те же, которые (как Р. Гильфердинг) по традиции еще продолжали формально линию «Капитала», не обладали и тут той настоящей логической культурой, которой вооружала Маркса и Энгельса материалистически переработанная диалектика Гегеля. С помощью же той «логической культуры научного мышления», которой старательно вооружали их Коген и Риккерт, Наторп и Кассирер, Мах и Рассел, выступавшие не иначе, как от имени «современного научного мышления», поверившие им экономисты в сложной диалектике империалистического развития ничего понять, естественно, не могли. Судьба Р. Гильфердинга и Г. Кунова в этом смысле очень характерна.
Политэкономия Маркса, поскольку ее пытались разрабатывать не с помощью диалектики, а с помощью «новейших» логических средств, с неизбежностью вырождалась в поверхностное классифицирующее описание современных экономических явлений, т. е. в их совершенно некритическое приятие, в апологию. Здесь путь прямиком вел к Карлу Реннеру с его «Теорией капиталистического хозяйства» — этой Библии правого социализма, которая в отношении метода мышления, в отношении логики исследования уже прямо ориентируется на вульгарно-позитивистскую гносеологию. Вот философское кредо К. Реннера: «… «Капитал» Маркса, написанный в отдаленную от нас эпоху, отличающийся по способу мышления и изложения от современного способа и не доведенный до конца, представляет с каждым новым десятилетием все большие трудности для читателя… Манера изложения немецких философов стала для нас чуждой. Маркс уходит своими корнями в эпоху по преимуществу философскую. Современная наука не только в описании явлении, но и в теоретическом исследовании пользуется не дедуктивным, а индуктивным методом; она исходит из фактов опыта, непосредственно наблюдаемых, [52] систематизирует их и затем постепенно возводит на ступень абстрактных понятий. Поколению, привыкшему именно так мыслить и читать, первый раздел основного произведения Маркса представляет непреодолимые трудности…»[10]
Реально эта ориентация на «современную науку», «современную манеру мышления» уже начиная с Э. Бернштейна оказывалась ориентацией на модные идеалистические и агностические интерпретации этой «современной науки» и «манеры мышления», на юмистско-берклианскую и кантианскую «гносеологию». В.И. Ленин видел это совершенно ясно. Буржуазная философия, начиная с середины XIX в., откровенно пятилась «назад к Канту» и еще далее — к Юму и Беркли, и Гегель, несмотря на весь его абсолютный идеализм, отчетливее и отчетливее обрисовывался как высшая точка развития всей домарксистской философии в области логики, понимаемой как теория развития научного познания.
В.И. Ленин неоднократно возвращается к такой оценке места и роли гегелевской логики, подчеркивая, что от Гегеля можно было двигаться вперед по одному-единственному пути — по пути материалистического переосмысления его достижений, ибо «абсолютный» идеализм Гегеля действительно абсолютно исчерпал все возможности идеализма как принципа понимания мышления, познания, научного сознания. Но по этому пути в силу известных, вне науки лежащих, обстоятельств смогли пойти только Маркс и Энгельс. Для буржуазной философии этот путь был закрыт, и лозунг «Назад к Канту» (а затем и еще дальше назад) был властно продиктован тем страхом, который внушали идеологам буржуазии социальные перспективы, открывавшиеся с высоты гегелевского взгляда на мышление и его роль в развитии социального мира. Маркс и Энгельс раскрыли подлинный смысл, «земное содержание» главного завоевания Гегеля — диалектики, продемонстрировав не только созидательно-творческую, но и революционно-разрушительную силу ее принципов, понимаемых как принципы рационального отношения реального человека к реально существующему миру.
Этот «пафос отрицания» становился очевидным сразу же, как только выяснилось, что диалектические схемы и категории, выявленные Гегелем в истории «духа» (читай — духовной культуры человечества), суть не только активные формы построения [53] «царства духа», но и формы реальной жизнедеятельности людей, формы постоянного обновления и преобразования того мира, внутри которого совершается эта жизнедеятельность, — того самого мира, который составляет ее предмет, материал, объект.
Понимание этого решающего обстоятельства, т. е. связи форм деятельности «духа» и форм реальной человеческой жизнедеятельности, преобразующей реальный мир, мир «вещей-в-себе», как раз и было самым важным шагом вперед, сделанным Гегелем по сравнению с Кантом.
Гегель достаточно ясно обрисовал «обратную связь» (как положительную, так и отрицательную), существующую между «миром духа» и «реальным миром» в виде человеческой практики, в виде чувственно-предметной деятельности общественного человека; он увидел переход, «мост» между миром «в сознании» и миром вне сознания человека.
Неокантианцы (и все их последователи поныне) единодушно осуждали и осуждают Гегеля за то, что он «недопустимо расширил» самое понятие логики, включив в него «кроме форм и законов мышления» еще и всю совокупность форм и законов развития вне и до мышления человека существующего мира — всю «метафизику», всю «онтологию». На первый взгляд этот упрек может показаться очень убедительным и справедливым — и он до сих пор повторяется по адресу Гегеля как мыслителя, который де «онтологизировал» формы мышления, «гипостазировал» их.
Между тем как раз в этом пункте В.И. Ленин решительно и категорически становится на сторону Гегеля против Канта и кантианства, которое совершает обратный грех — психологизирует все без исключения и без остатка познанные человеком формы и законы реального мира, интерпретируя их как «чистые формы психики», как «трансцендентальные» схемы связывания представлений в комплексы «понятия» и только.
Почему же Ленин, воюя против абсолютного идеализма Гегеля, становится все же на сторону Гегеля как раз в том пункте, где этот идеализм как будто именно и превращается в абсолютный идеализм? Ведь как раз понимание логики как науки, охватывающей своими принципами не только человеческое мышление, но и реальный мир вне сознания человека, связано с «панлогизмом» его философии, с пониманием форм и законов реального мира как «отчужденных» форм мышления, а самого мышления — как абсолютной силы и мощи, организующей мир?
Действительно, именно тут и находится самый важный и одновременно самый тонкий путь, на котором сталкиваются не [54] только Гегель и Кант, но и общая позиция Гегеля и марксизма, с одной стороны, и объединенные силы Канта, неокантианства и позитивизма, с другой.
Дело в том, что в гегелевском понимании «мышления», как активной силы, преобразующей и даже созидающей мир вне сознания человека, нашло свое идеалистически перевернутое выражение то реальное обстоятельство, по отношению к которому остался трагически слепым Кант и от которого уже сознательно отворачивало свой взор кантианство. Это обстоятельство, выраженное в гегелевском определении мышления (а тем самым и логики как науки, ее предмета), заключается в простом факте: «мышление» как субъективно-человеческая, психическая способность осуществляется отнюдь не только в виде рядов сменяющих друг друга «психических состояний», но и в виде реальных поступков, т. е. реальных действий человека, в виде практических действии человека, изменяющих форму и расположение вещей вне сознания. В этом пункте Гегель бесконечно реалистичнее и трезвее смотрит на вещи, нежели Кант и кантианство.
Если строго «эксплицировать» то понимание «мышления», из которого исходят, не отдавая себе в том строгого отчета, кантианство и следующий за ним позитивизм и неопозитивизм, то оно сводится к тому, что мышление — это способность, непосредственно обнаруживающая себя как способность проговаривать «про себя» или вслух все то, что происходит «в сознании», — в сфере созерцания, представления, воображения, памяти и т. д., — как способность, связанная с языком и в языке обретающая свое «наличное бытие».
Когда неопозитивисты сводят всю задачу логики к анализу языка и считают предметом логики только вербально-эксплицированные события в сознании и познании, они просто-напросто честно выдают тайну обрисованного понимания «мышления». Того самого понимания, которое Гегель как раз и разрушил без остатка, утверждая, что мышление обнаруживает себя (осуществляется, обретает «наличное бытие») не только в цепочках слов, но и в цепочках поступков, в цепочках действий, направленных непосредственно на «вещи», — а тем самым и в формах вещей, создаваемых и преобразуемых этими действиями.
Поэтому «логические формы» для Гегеля — это формы деятельности человека, обнаруживающие себя одинаково хорошо и в цепочках слов, и в цепочках умных поступков. Категория для него — это форма, равно определяющая схему того и другого. Она осуществлена одновременно как «Sache und Sage» — как «вещь» и «вещание», или точнее — как подвиг и сага, как быль [55] и былина, как реальное дело-действие человека и как сказание о делах былых.
Вот это-то и есть пункт, который радикально отделяет Гегеля от Канта и всего последующего кантианства в понимании мышления, логики. Дело в том, что Гегель был и остается единственным мыслителем до Маркса, который сознательно ввел практику в логику и, более того, ввел ее на правах критерия истины, критерия правильности тех операций, которые человек проделывает в сфере словесно-знаковой экспликации своих психических состояний.
Логика отождествляется у Гегели с «теорией познания» именно потому, что практика человека — чувственно-предметная реализация целей «духа» в естественно-природном материале — вводится как фаза в логический процесс, рассматривается как мышление в его внешнем обнаружении, в ходе проверки его результатов через непосредственный контакт с «вещами-в-себе», с вещами вне сознания и воли человека.
В.И. Ленин особенно тщательно следит за развертыванием мысли Гегеля в этом направлении. «Т. е. практика человека и человечества есть проверка, критерий объективности познания. Такова ли мысль Гегеля? К этому надо вернуться», — пишет он[11]. Вернувшись к этому несколько ниже, В.И. Ленин записывает вполне категорически: «…несомненно, практика стоит у Гегеля, как звено, в анализе процесса познания и именно как переход к объективной («абсолютной», по Гегелю) истине. Маркс, следовательно, непосредственно к Гегелю примыкает, вводя критерий практики в теорию познания: см. тезисы о Фейербахе»[12].
Выступая как «практический акт», мышление включает в свое движение сами вещи вне сознания, и в ходе этого акта оказывается, что «вещи-в-себе» подчиняются диктату мышления (мыслящего человека) и послушно движутся и изменяются по законам и схемам, продиктованным этим мышлением. Это и доказывает, что логические схемы — это схемы, по которым движется не только «дух», а и мир «вещей-в-себе», и вовсе не только «трансцендентальные» схемы психики, как постулировал Кант.
Следовательно, логика оказывается именно теорией познания также и этих вещей, а не только теорией самопознания духа. Вещи в их всеобщих, универсальных определениях поэтому и [56] представлены в логике именно как вещи, включенные в логический процесс, вовлеченные в него и вращающиеся по орбитам схем мышления.
По этой причине логика и оказывается не только наукой о чистых «трансцендентально-психологических» схемах протекания мышления, но и (и даже прежде всего) о тех схемах мышления, которые, как доказывает практика, являются одновременно и схемами движения вещей вне сознания и воли индивида. Мысль Гегеля именно в этом.
Формулируя «рациональное зерно» концепции Гегеля о предмете логики как науки, В.И. Ленин передает его так: «Логика есть учение не о внешних формах мышления, а о законах развития “всех материальных, природных и духовных вещей”, т. е. развития всего конкретного содержания мира и познания его, т. е. итог, сумма, вывод истории познания мира»[13].
Такой формулировки, более того, такого понимания предмета логики у самого Гегеля нет. С ортодоксально-гегелевской точки зрения это определение, строго говоря, неверно, неточно — хотя бы уже потому, что у Гегеля нет и не может идти речи о законах развития «материальных вещей» как таковых, а, стало быть, и о законах развития, общих и миру материальных, и миру духовных вещей. По Гегелю, «развиваются» вовсе не вещи, а только понятия их, вещи в мышлении, вещи, представленные в логическом процессе.
Поэтому приведенная формулировка — это не просто переданная «своими словами» мысль Гегеля, а материалистически переработанная Лениным гегелевская мысль, или, другими словами, мысль Гегеля, представленная в ее рациональном содержании (которое для самого Гегеля отнюдь не было ясно).
Собственный текст Гегеля, в котором В.И. Ленин вычитывает приведенное «рациональное зерно» гегелевского понимания логики, звучит отнюдь не так. Вот он: «Непременная основа, понятие, всеобщее, которое и есть сама мысль, поскольку только при слове «мысль» можно отвлечься от представления, — это всеобщее не может рассматриваться лишь как безразличная форма, находящаяся на некотором содержании. Но эти мысли всех природных и духовных вещей[14], составляющие само субстанциональное содержание, суть еще такое содержание, которое заключает в себе многообразные определенности и еще имеет в себе [57] различие души и тела, понятия и относительной реальности; более глубокой основой служит душа, взятая сама по себе, чистое понятие, представляющее собою наивнутреннейшее в предметах, их простой жизненный пульс, равно как и жизненный пульс самого субъективного мышления о них. Задача состоит в том, чтобы осознать эту логическую природу, одушевляющую дух, орудующую и действующую в нем»[15].
Разница между формулировками Гегеля и Ленина, т. е. между каноническим пониманием Гегеля и материалистическим пониманием «рационального зерна» гегелевской концепции, не только огромна, она принципиальна. Ибо ни о каком «развитии природных вещей» у Гегеля речи нет и даже идти не может.
Поэтому глубоко ошибочно мнение, будто определение логики как науки о законах развития «всех материальных и духовных вещей» — лишь переданная Лениным или даже просто процитированная им «мысль Гегеля». Ничего подобного. Это собственная мысль Ленина, сформулированная им по ходу критического чтения гегелевских текстов.
Логика и есть теория познания Гегеля по той причине, что эта логика (наука о мышлении) выводится Гегелем из исследования истории познания «духом» самого себя, а тем самым — и мира «природных вещей», поскольку эти «вещи» рассматриваются как моменты логического процесса, как «отчужденные» в природный материал схемы мышления, понятия.
Логика и есть теория познания марксизма, но уже по другой причине — потому, что сами «формы деятельности духа» — категории и схемы логики — выводятся, согласно Ленину, из исследования истории познания и практики человечества, т. е. из процесса, в ходе которого мыслящий человек (точнее — человечество) познает и преобразует материальный мир. Логика с этой точки зрения и не может быть ничем иным, кроме теории, выясняющей всеобщие схемы развития познания и преобразования материального мира общественным человеком. Как таковая логика и есть теория познания. Другой «теории познания», рядом с этой, в составе марксизма (современного материализма) нет и быть не может; всякое иное определение задач теории познания неизбежно приводит к той или другой версии кантианского представления о ее задачах.
Согласно Ленину, это ни в коем случае не две разные науки. Еще менее логику с этой точки зрения можно определить как «часть теории познания», ибо такое ее понимание неизбежно [58] ведет к превращению логики в часть психологии, которая как раз и занимается исследованием «других познавательных способностей» человека — созерцания, восприятия, памяти, воображения, а также и «мышления», рассматриваемого здесь как одна из «познавательных способностей», свойственных индивиду, личности.
В логике «мышление» ни в коем случае не может рассматриваться так. В логике «мышлению» противополагается, как «его другое», не другие «познавательные способности», а его объект — объективная реальность в самом точном и широком смысле этого слова. Поэтому в состав логических определений «мышления» и входят познанные в ходе тысячелетнего развития научной культуры и проверенные на объективность в горниле общественно-человеческой практики категории и законы (схемы) развития объективного мира вообще — схемы, общие и естественно-природному, и общественно-историческому развитию. Будучи отражены в общественном сознании — в духовной культуре человечества, — эти универсальные схемы «всякого развития» и выступают в роли активных логических форм работы мышления, а логика как наука представляет собой систематически-теоретическое изображение этих универсальных схем — форм и законов развития и природы, и общества, и самого «мышления».
Но в таком понимании логика (т. е. материалистическая теория познания) уже в самом определении ее предмета и задач полностью и без остатка сливается с диалектикой. Это опять-таки — не две разные, хотя бы и «тесно связанные» одна с другой, науки, а одна и та же наука. Одна — и по предмету, и по составу своих понятий. И это — не «сторона дела», а «суть дела», — подчеркивает Ленин. Иначе говоря: если логика не понимается одновременно как теория познания — она не понимается верно.
То же самое «отношение» у логики (теории познания) с диалектикой. Это, по Ленину, отношение полного тождества, полного совпадения по предмету и составу категорий, данный предмет отражающих. У диалектики нет предмета, отличного от предмета теории познания (логики), так же как у логики (теории познания) нет объекта изучения, который отличался бы от предмета диалектики, — от всеобщих, универсальных форм и законов развития вообще, отражаемых в сознании именно в виде логических форм и законов мышления, через определения категорий.
Именно потому, что категории — как «схемы синтеза опытных данных в понятии» — имеют вполне объективное значение, такое же значение имеет и переработанный с их помощью [59] «опыт», т. е. наука, научная картина мира, научное мировоззрение.
Кантианство полагает, что в состав миропонимания («мировоззрения») непременно должен входить ненаучный — этический, моральный, иррационально-эстетический или откровенно религиозный компонент — та или иная современная разновидность «практического разума» Канта. И в этом пункте Гегель, что все время и подчеркивает Ленин, оказывается естественным союзником современного материализма в его борьбе с кантианством, юмизмом, берклианством — с теми самыми философскими конструкциями, которые и лежат в основе всех «современных» буржуазных концепций и логики, и «гносеологии», и диалектики.
«Диалектика и есть теория познания (Гегеля и) марксизма: вот на какую «сторону» дела (это не «сторона» дела, а суть дела) не обратил внимания Плеханов, не говоря уже о других марксистах»[16], — записывает В.И. Ленин в своем фрагменте «К вопросу о диалектике», в котором он подытоживает всю огромную работу по материалистически-критической переработке гегелевской концепции логики, проделанную им на протяжении нескольких лет напряженного труда.
И этот категорический, вряд ли допускающий иное, нежели буквальное, толкование, вывод приходится рассматривать не как случайно брошенную фразу, а как действительное резюме всего ленинского понимания проблемы «отношения» диалектики, логики и теории познания современного материализма.
В свете этого положения совершенно неоправданными (и уж никак не вяжущимися с ленинским пониманием) оказываются попытки толковать отношение диалектики, логики и теории познания в составе марксизма так, что диалектика превращается в особую «онтологию», трактующую о «чистых формах бытия» и ни словечка не говорящую о «познании», о мышлении, а «логика и теория познания» — в особые науки, хотя и связанные с диалектикой, но не сливающиеся с ней и посвященные исключительно «специфическим» формам отражения указанной выше «онтологии» в субъективном сознании людей: одна («гносеология») — «специфическим формам познания вообще», а другая («логика») — «специфическим формам дискурсивного мышления».
На практике такой взгляд неизбежно приводит к тому, что под видом гносеологии выступает плохая психология, а под видом логики — ее часть, и именно анализ той познавательной способности, которая осуществляется в форме строго [60] терминологически построенной речи, в форме «высказываний» и «систем высказываний» — ни лингвистика, ни психология, а их эклектическая смесь.
И не просто трудно, а в принципе невозможно согласовать такой взгляд на отношение диалектики, превращенной в «онтологию», к «гносеологии» и «логике», которые вырождаются в плохую психологию и столь же скверную спекулятивную лингвистику, в часть «науки о знаках и знаковых системах», с ясной, философски продуманной и вполне категоричной позицией В.И. Ленина по этому вопросу: «не надо трех слов», а не только трех разных, хотя бы и связанных между собой, наук. Это — одно и то же. В этом суть дела. [61]