Небольшой дворик меж четырех стен здания. Сугробы снега, не тронутые даже птичьими следами.
Матрос и Домокуров на всякий случай прощупали снег палками.
- Сдается, собачий дворик миновали, - усмехнулся матрос. - В точности не скажу. Запашок от царских болонок, которых выводили фрейлины на прогулку, сам понимаешь, выветрился...
Дворики стали чередоваться один за другим: Кухонный, Египетский... еще какие-то. В другое время они и сами по себе заинтересовали бы Сергея. Но сейчас - вперед, скорее вперед!
Лабиринт дворцовых построек и двориков внезапно расступился, и глазам открылась обширная внутренняя площадь.
На снежной белизне прозрачно темнел, как наштрихованный, маленький сквер... А что там, между деревьями? Стоит что-то...
Сергей, затаив дыхание, вгляделся. Нет, всего лишь постамент и бронзовая фигурка богини или нимфы... А зима-то навьюжила на обнаженную красавицу снежную папаху!
Тут в сторонке словно ожил один из сугробов. Бараний тулуп, приблизившись, потребовал документы.
Матрос предъявил бумагу из исполкома. Караульный глянул на печать, на подпись, козырнул и уважительно вступил в разговор.
- Броневик?.. Нет, чего не видал, того не видал. Да и откуда ему здесь быть-то? - Караульный уютно оперся на винтовку. - И зиму и лето я здесь на посту. На травке не было, и в непогоду не было, откуда же ему из-под снега объявиться?.. Никак нет!
И караульный исчез так же незаметно, как появился. Словно сугробом стал. Постояли, огляделись.
- А ворота видишь? - И матрос кивнул вдаль.
Как приятно узнавать в незнакомом знакомое! В самом деле, знаменитые ворота. Только с изнанки. Сквозь ажур с гербами Сергей различил подножие Александровской колонны и уголок Дворцовой площади.
Отдыхали, привалившись к бревну. Какое-то горизонтальное бревно на тумбах. Что это за устройство - и на ум не шло.
Лишь отдышавшись и приведя себя в порядок, Домокуров заинтересовался яркой раскраской бревна. Чередовались черные и белые косые полосы с красным кантом. На бревне по всей длине - массивные железные кольца. Нетрудно было догадаться, что это коновязь.
Казалось, мгновение - и послышится топот копыт, потом, на полном скаку, присев на задние ноги, замрет взмыленная лошадь. Ее подхватит под уздцы караульный солдат, отведет к коновязи, а всадник в запыленном мундире и кивере, выпрыгнув из седла, кинется с пакетом вверх по широкой лестнице в царские покои... И опять топот копыт, и опять - курьер за курьером, курьер за курьером... "Тридцать тысяч курьеров!" - пришло на ум Сергею, и он рассмеялся.
- Ты о чем это? - лениво спросил матрос.
- Да так... Просто вспомнилось, что Гоголь - гениальный писатель. Однако к делу: куда теперь? Или это все?
Матрос усмехнулся:
- Почему все? Теперь у нас с тобой по курсу Висячий царицын сад.
Сходил куда-то и привел почтенных лет человека, который недовольно позевывал - явно от прерванного сна. Одет он был вызывающе небрежно: дырявая безрукавка, из ботинок вываливаются портянки, но на голове фуражка с кокардой, повязанная башлыком: смотрите, мол, каким несчастным меня, чиновника, сделали большевики!
Ржаво проскрипела врезанная в полотно ворот калитка - и Домокуров с матросом очутились в слепящей темноте.
Застойный воздух. Пыль с древесным запахом - признак усердной и вольготной работы жука-точильщика.
Но вот в непроглядном мраке Сергей уловил какое-то мерцание. Вгляделся - и перед ним стали вырисовываться старинные экипажи с жирной, густой позолотой. Целые дома на колесах.
Домокуров и моряк пробирались где в рост, где ползком, обшаривая пол, стены, не оставляя без внимания ни одного экипажа, в каждом подозревая замаскированный броневик.
Напоследок остановились перед каретой-двуколкой. На черной лакированной поверхности ее еще переливался зеркальный блеск. А в боку - дыра с вывороченной белесой щепой...
В неумолчной воркотне смотрителя зазвучали скорбные ноты. Это была карета Александра Второго. Народоволец Игнатий Гриневицкий в 1881 году метнул в нее бомбу и казнил царя. Ценою собственной жизни.
Но вот кладбище экипажей позади...
- Ну? - ядовито спросил Домокуров. - Что скажешь теперь, моряк? Куда же девался броневик?
- А ты петухом не наскакивай, - сказал матрос. - Я ведь не утверждал, что он именно здесь, в достоверности. А догадку проверить не мешало. Иль не так?
Расстались невесело.
* * *
Возвратился Домокуров в музей. В зале, как всегда, посетители. Глядит у одного из них тетрадь в твердых корочках. "Забыл убрать", - подосадовал он на себя. В эту тетрадь он записывал беседы с ветеранами революции и различные факты из революционного прошлого Петрограда и страны. Все это он старался использовать в экспозициях.
Но тетрадь сама по себе еще не экспозиция, и Домокуров, извинившись перед любознательным посетителем, который перелистывал тетрадь, представился: "Сотрудник музея" и протянул руку за тетрадью.
Но посетитель руку отстранил, повернулся на голос - и Домокуров оказался перед крупным плечистым человеком. При взгляде на него Сергей невольно подумал: "Видать, не вывелись еще Ильи Муромцы, рождаются и нынче".
Богатырь, добродушно улыбнувшись, отдал тетрадь:
- Не дочитал я, тут про наш "Красный треугольник", может, расскажешь.
Присели. Богатыря заинтересовало прогремевшее на весь Питер событие перед революцией. Сам он на заводе только с двадцатого.
Сейчас в подвалах "Красного треугольника" хранятся запасы сырья, а тогда...
Ослизлый каменный пол, лежат как попало на соломе женщины. Некоторые из них еще стонут и корчатся. Толпятся родственники, кладут пятаки в провалы глаз и накрывают лица мертвых платками. Крики, плач, бессвязные причитания...
Но вот какой-то человек со строгим лицом коротко взмахивает руками. Еще раз взмахивает - это приказ, требование... Он затягивает молитву, и вот уже люди крестятся и нестройно поют хором: "Да будет воля твоя, да приидет царствие твое..." Но и в словах смирения перед богом звенят ноты отчаяния и протеста.
Строгий человек, не переставая коротко взмахивать руками, будто ловил мух, кивком головы показал на оттопыренный карман своего пальто. Его сразу поняли, потянули из кармана тоненькие желтые свечки, оставляя взамен медяки и серебрушки.
По всему подвалу замерцали пугливые, шарахающиеся от сквозняков огоньки. Но песнопение стало стройнее, крепче.
На полу возле бившейся в бреду матери сидел мальчишка. Красивые черные глаза, про которые она, бывало, смеясь, говорила сыну: "Это цыганские звезды", как-то странно оборачиваются белками. Это непонятно и страшно. Он дергает ее за распустившиеся волосы, а мать не слышит, даже не узнает его. И вдруг какая-то сила ударяет его в самое сердце, и с распростертыми руками он падает на тело матери, зарывается головой в черную гущу волос, и мерещится мальчонке, что это уже не волосы матери, а сомкнувшаяся над его маленькой жизнью беспросветная ночь...
- Вот ужасти... - вздохнул посетитель. - А как ты узнал про то, что в подвале?
- Да я же и есть тот мальчишка... - с трудом выговорил Сергей - не узнал своего голоса. Поспешил прочь.
Завод тогда принадлежал капиталистам и назывался "Товарищество российско-американской резиновой мануфактуры "Треугольник"". А для капиталистов - только бы прибыль. И пустили в цехах по столам для клейки галош неочищенный бензин: он ядовит, но зато подешевле. Начались обмороки, но администрация жалоб не приняла. Так отравилось около ста галошниц, большинство из них умерло.
Это произошло в 1915 году.
Сироту подобрали и определили в приют. Потом детский дом с советским флагом на фасаде, школа. А там рабфак и университет.