- Нет, это значит, как в аду, - усмехнулась Полунина и посмотрела на Месяца вбок.
- А-а, я знаю: это - где за язык вешают!
- Ну, это глупости, - кто это тебе сказал?
- А что же там?.. А почему там жарко?
- Бог будет всех судить после смерти... и вот...
- После смерти?.. Мертвых?.. - Лерик захохотал весело, и Месяц, который был религиозен, посмотрел с недоумением на него и на его мать.
- Ты не смейся, а слушай! Бог сосчитает все грехи у каждого; у кого будет больше грехов, чем добрых дел, того в ад, а у кого меньше - в рай.
- А если поровну?
- Ну, тогда... - Она скользнула глазом по Месяцу, усмехнулась быстро и добавила: - Этого не бывает: всегда чего-нибудь больше.
- Нет, ну, а если поровну?
- Тогда - рай, - подсказал Полуниной Месяц.
- Ну да-а... потому что бог - добрый, - догадалась она, - и вот он добавит от себя одно доброе дело, и тогда - рай.
Но Лерик уж опять хихикал, перегибаясь в поясе и стуча ногами.
- С ним любопытно будет заниматься, должно быть, - сказал Марк Игнатьич.
- Ну, конечно, - живо подхватила Полунина, - хотя он шалун... Ce n'est pas bien* хвалить детей в их присутствии. Но вот старший брат его. Кирюша, такой был умница, такой серьезный...
______________
* Нехорошо (франц.).
- Он умер?
- Ах нет, что это вы, право?
- Вы сказали "был"!
- Был, потому что все равно что нет: адвокат!.. И та кие идеи... Я не могу говорить об этом без слез...
Действительно, Месяц увидел у нее слезы.
Но от сильного толчка на ухабе она прикусила губу и закричала Филату плаксиво:
- Ну, какой же ты, Филат, болван!
II
Усадьба расположилась просторно: шестнадцать собак выскочило со всех сторон встречать гремучую тройку (разглядеть их как следует не успел Месяц, только сосчитать успел), и еще где-то, слышно было, мчались сюда поспешно, лаем давясь на бегу.
- Муфик! Муфинька! - обнимал за шею поджарого борзого Лерик, а Полунина кричала Филату:
- Гони их, пожалуйста, кнутом - ну, гони же!
И, усмехаясь, говорила растерявшемуся Месяцу:
- Боитесь за свой костюм? Ничего, при нас не порвут.
Дом был открытый, спокойный, старый, но как-то вкусно устроенный - с бельведером, с колоннами, окрашенный в светлокофейный цвет.
- А вот ваш флигель, - указала Полунина.
Флигель был ненадежен: двухэтажный, кирпичный и с зияющей трещиной во всю вышину.
- Не бойтесь, что развалится: мы его скрепили болтами, - усмехнулась Софья Петровна. - Там, кстати, имеет свое обитание рыжий Фриц, - это бывший учитель Марочки, моей дочери, - вам не будет скучно.
Выскочил с террасы широкоскулый малый, на бегу натягивая на красную рубаху сюртук, и так же, как на станции, Полунина начала покрикивать:
- Егор, осторожнее, - это стаканы!.. Говорю - осторожно, болван!.. Это - гвозди, а где же белила?.. Филат, мы потеряли белила?! Да не тащи же гвозди в комнаты - поставь здесь!.. Ф-фу, глупый!
Отворилась форточка на втором этаже флигеля; оттуда выглянула рыжая голова и тут же скрылась.
Вышла на террасу тонкая миловидная девушка с длинной русой косой, в вязаном белом платке на плечах, в ловко сидящем шерстяном платье.
Думая, что это и есть Марочка, Месяц вежливо поклонился ей. Полунина быстро усмехнулась и крикнула:
- Луша, ты что же это стоишь барыней? Помогай Егору!.. Барышня здорова? Обед готов? Что сладкое? Да не наноси в комнаты грязи, - ф-фу, неряха!
Месяц сам вытащил из фаэтона свой легкий чемоданчик, и хотя чувствовал еще неловкость от поклона, так приятно почему-то было передать этот чемоданчик из рук в руки Луше - девушке тонкой, зардевшейся, в милом белом вязаном платке, заколотом на груди булавкой.
С левой стороны дом был открыт, а с правой, южной, во всю стену оплетен багроволистным диким виноградом. Теперь, окропленный недавним дождем и обласканный прорвавшимся солнцем, багровый куст показался Месяцу таким подавляющим богатством, что долго не мог он оторвать от него глаз.
Снаружи дома, у самого подъезда, вверху водружен был огромный дворянский герб - мечи и звезды, - и держали его деревянные купидоны с отбитыми носами; а в столовой на виднейшем месте под потолком наискось укреплена была доска из серого мрамора, и на ней золотыми буквами список предводителей дворянства губернских и уездных, с екатерининских времен: три раза попадалась фамилия Кензерский, два раза - Полунин - теперешний, конечно, он и соорудил эту скрижаль.
В зале, большом, но не особенно светлом, с тремя тяжелыми домодельными, должно быть еще крепостной работы, книжными шкафами из лакированного дуба, висели по стенам фамильные портреты, как везде: генералы - в париках с буклями и лысые, бритые и с баками в виде котлеток, несколько - в штатских мундирах, тоже с орденами и шпагами, несколько дам - скучно написанных, и неожиданно вдруг копия с желтой "Головы раввина" Рембрандта, и еще неожиданней рядом с этой старой головою портрет совсем юной девушки, лет пятнадцати, с датой 1866-й год и фамилией художника в уголке D.Bolotoff.
Первое, что пришло в голову Месяцу, было сознание острой жалости, что она теперь, если и жива, то почти уж старушка. Самое странное в этом портрете было то, что весь он как-то сразу принимался душой: - ах! - и вот уж вошел в душу. Такой был удивительный, открытый для всех, одаряющий взгляд ласковых, невинных и мудрых карих глаз: не умных, потому что еще не живших, не догадливо-опытных, потому что им всего еще только пятнадцать лет, не задорных, не бойких, а именно мудрых: таким глазам веришь. И щеки розовые, нежные, слегка припудренные, и кудерьки, написанные старательно, по волоску, и черная бархатка на точеной шее, с жемчугами копьем, и рядом тоненькая золотая цепочка от медальона. Скромный пробор на голове, доверчиво сложенные мягкие детские губы, светящийся газ кремового платья, и в глазах и улыбке что-то такое, как будто сама она немного смущена своей совершенно нечаянной на земле прелестью.
К обеду из своей комнаты вышла рыхлая блондинка лет двадцати, пухлощекая, с белыми ресницами, с растрепанными волосами и книгой в руках.
- Моя дочь - Марочка, наш новый учитель, - представила Полунина и потом сказала по-английски: - Отчего ты не причесалась к обеду?
- Ну, вот... для кого? - спросила лениво Марочка.
- В доме новый человек, как же?