Сначала, кроме колокольни, ничего не было видно. Но вот поезд ближе и ближе... И вдруг в чистом вечернем воздухе, освещенные закатным солнцем, показывались сотни бумажных змеев - белых, красных, синих, зеленых, желтых, - стоящих над городом. Одни - ниже, другие - выше; одни только запускаются и, набирая высоту, то виляют хвостом, то как бы садятся на него; другие, попав под струю ветра, уже расправились, напряглись, натянули нитку и сейчас ходко выбирают ее - только отпускай... А третьи змеи уже распущены на всю катушку и от высоты кажутся маленькими, недвижными, отрешенными от земли, уже как бы переселившимися насовсем туда, на небо... И трудно поверить, что где-то, на каком-то пыльном дворике или улице, стоит курносый хозяин, который может, если пожелает, тотчас же смотать нитку и вернуть этого переселенца на небо обратно под кровать.
Это "пускают". Но тут же и "гоняют". В том же чистом вечернем воздухе, освещенные тем же закатным солнцем, кружат голуби - кольцами, кольцами, словно оставляя в небе незримые венки. То стайка-кольцо, видимая с ребра и потому затененная, кажется синей; то, развернувшись, встав на ребро, показывая белые грудки и белые нежные подкрылья голубей, стайка-венок вдруг вспыхивает розовым, закатным цветом...
Змеевики и голубятники жили между собою удивительно мирно, покойно, ибо друг друга не понимали. Одни не понимали, что интересного в подергивании нитки, на конце которой что-то болтается; другие - что интересного в круговерчении птиц, когда сам стоишь без дела.
Но между собой и у змеевиков и у голубятников шла тайная и явная борьба. Даже у нас с Костей однажды из-за змея ссора была. Однако и змей же - к тому же еще и чужой - помирил нас. Но об этом еще будет время рассказать...
2. ГРАФИН СТАКАНЫЧ
Научил нас клеить змеев столяр-краснодеревщик Ефим Степанович.
Проходя мимо приземистого трактира Лукьянова, что был на углу Николо-Завальской и Воронежской улиц, мы часто видели в открытом окне Ефима Степановича, которому старик Лукьянов что-то наливал в стакан из мутного толстого графина. Столяр стоял перед прилавком в почтительной позе - несколько в отдалении, держа руки по швам, наклоня голову, - и ласково, неотрывно смотрел и на благодатный толстый графин, и на жидкость, льющуюся из него в граненый стаканчик...
Это случалось нам видеть довольно часто, и как-то само собой Ефим Степанович был переименован в "Графин Стаканыч".
После захода к Лукьянову столяр начинал кружить по близлежащим улицам и переулкам, ища собеседников. В его состоянии простительно, конечно, было остановить любого и начать говорить с ним, но он выбирал только людей, без дела стоящих у ворот или сидящих у калиток.
Но и остановившись около них и сказав неизменное и обязательное "извиняюсь", Графин Стаканыч вступал в беседу лишь тогда, когда видел в улыбке, в слове расположение к себе. В таком случае, достойно поклонившись, он прислонялся к чему-нибудь устойчивому, прочному и с независимым видом начинал разговор, присвистывая на приставленных "с":
- Извольте-с видеть-с, история эта тонкая, деликатная, так сказать-с, пунктирная...
Он знал много историй, но не все они были тогда нам понятны, интересны. Однако ту историю, которая познакомила нас с Графином Стаканычем, мы с Костей, конечно, запомнили.
Однажды в середине весны, когда Николо-Завальская уже подсыхала и наши бумажные кораблики, не успевшие уплыть с большой водой, сидели на мели, а на самих мелях уже пробивалась травка, Графин Стаканыч поманил нас.
Неизвестно, почему именно нас... Может быть, потому, что время было дневное, скамейки у калиток еще пустовали, а душа жаждала, требовала хоть каких-нибудь собеседников.
- Идите за мной! - строго сказал он.
И мы пошли. Обогнули Лукьянова и вышли на Воронежскую. На трактир столяр даже не взглянул - не то уже заходил сюда, не то не до него было...
Мы вошли в один из дворов и, пройдя сад с белоногими, уже начавшими распускаться яблонями, остановились перед небольшим, но массивным домом с колоннами.
- Это генеральский!.. - шепнул мне Костька, будто я сам этого не знал.
Костя - человек молчаливый, угрюмый, смотрящий исподлобья. Если он сейчас сказал: "Это генеральский", - то значило, что он удивлен. Удивлен, почему нас сюда привели.
Графин Стаканыч подвел нас к одному из окон и кивнул на него, приглашая посмотреть внутрь дома. Заглядывать в окна, как известно, всегда интересно, но также известно, что это нехорошо. Однако если взрослый дядя сам зовет, сам приглашает...
Все же мы не решились подойти: было еще одно "но". Мы знали, что генерал Кондратьев, который жил здесь, хотя и в отставке, но все же человек военный, сердитый и, наверно, с пистолетом в кармане. Мы вот с Костей - к окну, а он там из темноты, из-за шкафа, к-а-а-к ба-бахнет в нас!.. Не пожалеет и стекла...
- Подходите, раз говорю! - прикрикнул на нас столяр. - Не бойтесь. Они с Таисией Тихоновной почивают после завтрака.
Мы подошли, заглянули. Комната как комната... Никого нет... Ах, вот что! Влево на четырех высоких подножках стоял аквариум. Но какой! Не то что в игрушечном магазине Юдина: стеклянный ящичек с золотыми рыбками - и все. Нет, то была тяжелая зеленая глыба воды, обложенная толстыми стеклами. А рыбки! В солнечном луче они и вверх, и вниз, и в стороны золотые, серебряные, огненные... Костя, словно забыв про свою серьезность, не то вздохнул, не то присвистнул от восторга: вот это да!..
- Не туда смотрите! - Графин Стаканыч досадливо, больно прижав мне ухо, повернул мою, а потом и Костину голову. - Прямо глядите!
Прямо против окна у задней стены гостиной стояло четыре обитых темно-зеленым плюшем кресла. Одно из них было не то смешное, не то страшное - ножки его были наполовину укорочены. Будто кресло встало на колени...
- Ну, что-с? Полюбовались? - У столяра гневно поблескивали глаза. Понравилось?..
3. КРЕСЛО-ЖАБА
И Графин Стаканыч рассказал о том, как сегодня утром генеральша Таисия Тихоновна позвала его, знаменитого краснодеревщика, и сказала, что ее кошка Мими за эту зиму так постарела, так ослабла, что уже не может вспрыгивать на кресла, на которых она так любит спать...
- Укороти-ка, голубчик Ефим Степанович, - сказала генеральша, креслам ножки.
И вот он, старый дурак, в совершенно трезвом состоянии, но улещенный и совращенный смиренной просьбой генеральши, принялся за черное дело. И для кого? Для толстомордой Мимишки... Но когда отмахнул первому креслу ножки и увидел, что русский ампир, которому цены нет, превратил в жабу, он отказался калечить другие кресла. В сердцах он сказал генеральше:
- Я, матушка-барыня, краснодеревщик, а не мясник-с! Тому что ни скажи - отрубит. А у нас, извиняюсь, совесть есть. Я за такую работу и никаких-с денег не возьму.
- Да как ты смеешь! - вскричала тут генеральша. - Раз я тебе говорю...
Графин Стаканыч здесь уж совсем рассерчал.
- Ну и что же, что говорите! - ответил он. - А придут вот сейчас с прогулки их превосходительство Леонид Алексеевич да и напустятся на меня-с... "Ты что, скажут, старый обалдуй, делаешь! Да как тебе совесть позволяет! Барыня, может, из-за своих Мимишек умом тронулась, а ты-то, друг ситный, бревно стоеросовое, чего смотрел? А еще краснодеревщик! А еще мастер!" Да и тут же меня прямым манером - по шее... И правильно сделают-с! Не обращай, подлец, ампир в жабу!
После этих слов Графин Стаканыч был генеральшей изгнан и, значит, лишился заработка в доме, где он его время от времени имел...
К вечеру, когда у калиток появились настоящие слушатели, Графин Стаканыч, побывав уже в заведении Лукьянова, не только охотно пересказывал эту утреннюю историю, но прибавлял и новое: генеральша, размахивая тяжелой, обсыпанной бриллиантами клюкой, гналась за ним; Мимишка хватала его за икры, а дворник Никита, подлюга, загораживал ему дорогу... Но он всех растолкал, разбросал и чудом спасся.
- Я еще до самого генерала дойду-с, - говорил он, пыжась и со значительным видом поднимая палец. - Они, конечно, будут на моей правоте... Не посмотрят, что это ихняя супруга.
И тут же, наклонив голову, начинал ехидно-весело, но вместе с тем вежливо кому-то подмигивать - вероятно, отсутствующей генеральше. Но мы видели, что Графину Стаканычу было невесело...
- Уволить могут! - насупясь, сказал Костя, когда мы отошли от столяра.
Я понял, о чем он говорит. В прошлом году его отец, мастер Оружейного завода, был уволен за подпись под каким-то письмом-обращением. Только тогда и было разговору у соседних калиток: "Небратова-то уволили! Сидит теперь сложа руки".
Это выглядело странным. Во-первых, Иван Никанорович не сидел "сложа руки", а целые дни тогда копался в своем палисаднике, чинил забор, крышу. Во-вторых, отец Кости был человек степенный, строгий, с бородой, длинной и аккуратной, как у темноликих апостолов, что виднелись на цветной, с золотом картинке, висевшей в прихожей у Небратовых; движения у Ивана Никаноровича были неторопливы, даже важны. В-третьих, жил он с семьей в домике, пусть и деревянном, пятиоконном, но над воротами которого висела жестяная табличка:
ДОМ ИВАНА НИКАНОРОВИЧА НЕБРАТОВА
И вот этого длиннобородого, важного домовладельца кто-то взял да и "уволил"! Просто трудно поверить. Известно было, что однажды Лукьянов уволил из своего трактира полового или в лесном складе Бурыгина уволили двух пильщиков и в придачу еще одну кухарку. Но Иван Никанорович!.. Какое же сравнение! И когда через два месяца его обратно приняли на завод, все встало на место. Просто, наверно, была ошибка...
Но, видно, за два месяца отцовской безработицы туго пришлось семье, если Костя про Графина Стаканыча сказал хмуро: "Уволить могут..."
- Как же его уволят, - возразил я, - если он к генеральше не нанимался, а его просто так звали?
- Ну, не будут звать...
И в порыве сочувствия к Графину Стаканычу, появившегося, может быть, потому, что столяр со своим горем обратился к нам первым, мы стали прикидывать, как помочь ему, как достать ему работу.
Конечно, в первую очередь мы подумали: нет ли дома чего-нибудь из поломанной мебели? Но нет, все было будто цело...
- Погоди! У нас один стул шатается! - вдруг вспомнил Костя. - Из четырех винтов три осталось. Я могу третий вынуть, - великодушно добавил он.