и развлекал себя этим.
Бумаги и туши извел я немало,
но в расположении стихов
недоставало порядка,
И тогда позвал я доброго друга,
чтобы он записал их
для общей радости нашей и для веселья.
(Перевод Л. Эйдлина)
Очевидны богатейшие конструктивные возможности такого приема, от создания образа лирического героя до принципиального моделирования самого художественного мира произведения, его законов. В русской литературной традиции XIX в. этот прием характерен прежде всего для циклизации новеллистической, но любопытно, что он проникает и в лирику. Проанализируем его семантику на примере одного лирического цикла, представляющего особый интерес в перспективе всего русского циклообразовательного процесса.
Цикл Е.П. Ростопчиной "Неизвестный роман" мало привлекал внимание исследователей. Правда, уже в 1970-е гг. его ввела в "цикловедческий" обиход О.Г. Золотарева2, но в ее штудиях он остался незначительным эпизодом. Спустя 20 лет внимание к этому циклу пробудил В. Киселев-Сергенин, опубликовавший большую статью о Ростопчиной, в которой "Неизвестный роман" занял центральное место3. Его интерес к циклу был вызван в основном фактором биографическим личностью Евдокии Ростопчиной. В этом плане ею статья весьма интересна: традиционное представление о поэтессе как о холодной и невозмутимой светской даме, склонной разменивать свои чувства на мелкое салонное кокетство, сменяется образом цельной и страстной натуры, способной глубоко любить и оставаться верной своему чувству Предметом этого чувства, тщательно скрываемого Ростопчиной, уже вышедшей замуж за другого, был, как убедительно доказывает Киселев-Сергенин, старший сын Н.М. Карамзина, Андрей Николаевич Карамзин. Именно он стал прообразом героя "Неизвестного романа", а история их вначале счастливой, а потом трагической любви определила сюжет этого цикла.
История отношений Ростопчиной и Карамзина отразилась и в творческой истории цикла. Он был опубликован впервые в журнале "Москвитянин" (1848, No1) анонимно. Эта первая редакция состояла из 9 стихотворений. Однако она не стала окончательной. В двухтомно" собрании лирики Ростопчиной (Стихотворения графини Ростопчиной СПб.,1856) этот же "Неизвестный роман" завершал первый том в существенно расширенном варианте. Одно из стихотворений было изъято, зато добавлено 11 новых текстов - цикл вырос вдвое. Сюжет получил дальнейшее развитие, новое завершение и - что немаловажно во всех отношениях - перестал быть анонимным. В. Киселев-Сергенин убеди(104)тельно связывает эти изменения со смертью Андрея Карамзина, погибшего в Крымской кампании 1854г.
Ценная и содержательная в плане историко-биографическом, статья Киселева-Сергенина одновременно вызывает желание полемизировать в аспекте литературоведческо-типологическом. Так, Киселев-Сергенин характеризует "Неизвестный роман" как цикл, переросший в "поэму с совершенно оригинальной структурой, какой русская литература не знала ни до, ни после"4. Между тем русская поэзия XIX в. знает как минимум две устойчивые структурно-жанровые традиции, которые цикл Ростопчиной сопрягает. Это, во-первых, так называемые ''несобранные" циклы стихотворений, обращенных к одному адресату, но текстуально автором не организованные: "протасовский" цикл В. А. Жуковского, "щербатовский" М.Ю. Лермонтова, "панаевский" Н. А. Некрасова, "денисьевский" Ф.И. Тютчева, "утинский" К. К. Павловой и т.п.5. Во-вторых, в определенной степени подготовленные ими уже собственно текстовые любовные циклы: "Из прошлого" А.Н. Майкова, "Весенние песни" В.В. Крестовского, "Крымские очерки" А.К. Толстого, "Борьба" А.А. Григорьева.
В этой последней серии цикл Ростопчиной является хронологически первым. Подчеркнуто важную роль играет в нем поэтика намека, недоговоренности: ею фактически определяется принцип цикловой композиции. Сюжет строится как ряд не мотивированных текстом переходов от ситуации к ситуации, рассчитанных на читательское сотворчество и организованных средствами лирики.
"Неизвестный роман" (мы будем анализировать пока первую, журнальную редакцию цикла) открывается стихотворением "Я весела средь говора и смеха...", посвященным не описанию фабульной завязки "романа", но рефлексивной самохарактеристике героини, таящей свои истинные и глубокие чувства под светской улыбкой. Последний терцет:
Но для тебя, о сердца сон священный,
Но для тебя, мой спутник неизменный.
Моя слеза, - глубоких чувств завет! -проецируется на всю дальнейшую историю ее душевных переживаний.
Второе и третье стихотворения цикла посвящены уже счастливому периоду взаимной любви (характерный для цикловой композиции фабульный перескок). Ее апофеозом звучит и следующее стихотворение - "После бала", первое, в котором, в отличие от предыдущих, посвященных исключительно настоящему времени, появляется прошлое, когда
Бывало, плакала я в освещенных залах,
И я одна была на многолюдных балах...
Счастливый момент - "теперь" - противопоставлен прошлому. Само это сопоставление двух времен готовит логику "диптиха" - диалога, связывающего в цикле это четвертое стихотворение с пятым ("После другого бала"). Перекличка заглавий создает иллюзию течения (105) времени, но пятое стихотворение не просто изображает ситуацию другого бала, где героиня переживает уже иные чувства. Здесь меняется модальность: стихотворение написано в условном наклонении, при этом личность героя-адресата переводится в условную форму третьего лица:
Мне бросят ли нежнее взгляд,
Улыбку лишнюю ль дарят,
Счастлива я...
Эта условная ситуация сравнивается с другой - тоже условной:
Но если смотрят на меня
Без увлеченья, - если я
Привет рассеянный лишь встречу,
Или восторга не замечу
В заветных взорах и речах...
Тогда, тогда тоска и страх
Мне сердце слабое волнуют,
Сомненья мир преобразуют,
И день в слезах, и ночь без сна
Я провожу, забот полна!
Здесь - завязка трагического романа. Следующее стихотворение - "Пасмурный день" - написано уже в совершенно иной, контрастирующей со всеми предшествующими стихотворениями тональности. Тоскующая героиня удручена тем, что
...улыбки той
И тех очей веселости живой
Сегодня, замирая , не встречала!
Седьмое стихотворение ("Вместо упрека") это развязка, прощание со днями "недавней старины", которые кажутся уже далекими и нереальными. Опять сменяется время, вступает императив, жесткая категоричность:
Прочь, память прежнего! Бессильна,
Докучна ты, как плач могильный
Вблизи пиров ушам гостей!..
Остальная часть цикла - это, с одной стороны, своеобразный эпилог, поскольку последние произведения выражают чувства героини, относящиеся ко времени далеко "за рамками" любовного романа; с другой - это продолжение сюжета путем переключения внимания на героя, попытка посмотреть на происшедшее "извне", со стороны. Этому посвящено девятое стихотворение, состоящее из трех частей (как бы миницикл).
Первая часть его - "Была весна..." - изображает героя юношей, мечтающим ночью под трели соловья о любви; вторая - "Была опять весна..." - описывает ту пору, когда
Пришла ему пора сказать "люблю",
Осуществить своей мечты бывалой
Любимый сон...
(106)