Нам стало известно о Вашем желании узнать кое-что о концлагере Моринген (Золинг).
Вместе с этим письмом Вы получите фотокопии материалов, из которых можете извлечь некоторые сведения о лагере.
(Когда меня поместили в концлагерь Моринген, там было около 50 заключенных женщин. До конца 1933 года по политическим основаниям было заключено еще около 75 человек.
Надеемся, что этим мы смогли оказать Вам помощь.
С дружеским приветом
Ханна Эллинг
Вот ряд тех фактов, о которых мне сообщила узница гитлеровского концлагеря Ханна Эллинг.
Сразу же после поджога рейхстага вместе с другими ганноверскими антифашистами был арестован и руководитель "Союза борьбы против фашизма" Август Баумгарте.
Об этом времени он рассказывает: "Утром, в 5 часов, появилась полиция и вытащила нас из постелей. Мы узнали, что ночью горел рейхстаг. Мой брат и я в сопровождении полицейского эскорта были проведены по улицам к караулу у рынка Клагесмаркт. Оттуда в полицейских машинах нас отвезли на Харденбергерштрассе, там было уже более 150 граждан - по преимуществу коммунисты, социал-демократы и профсоюзные деятели. Нас заперли в двух больших залах. Затем нас рассортировали. Я попал в крохотную одиночную камеру, в которой находилось уже три человека. С улицы мы слышали рабочие песни и думали, что наши товарищи пришли нас освободить. Везде говорили о том, что скоро наступит конец хозяйничанию Гитлера. Едва ли хоть один из нас поверил бы тогда тому, что возможна столь жестокая диктатура и что Гитлер продержится у власти двенадцать лет.
В марте нас, как "предварительных заключенных", перевели в Моринген и поместили в исправительный дом. В двух больших залах находились 280 коммунистов, 30 социал-демократов и 20 членов других партий. 20 мая была объявлена амнистия, около 100 заключенных могли вернуться домой. Постоянно поступали новые. Сначала мы в рабочих колоннах в качестве "добровольцев" строили дороги и мостовые под охраной штурмовиков. Затем нас хотели заставить выполнять принудительную работу. Мы потребовали тарифицированной оплаты. Штурмовики попытались натравить нас друг на друга. Но мы были едины. Это привело наших охранников в бешенство. Они начали нас избивать. В ответ мы все отказались от еды. Это была первая и, по-моему, единственная голодовка большой группы заключенных. На второй день голодовки нас лишили воды. Было жаркое лето. Мы испытывали ужасную жажду. Скоро и санитарные устройства оказались без воды! На третий день появились первые ослабевшие. На четвертый день многие впали в полную апатию. Тогда командование штурмовиков вызвало себе из Ганновера подкрепление. Под руководством врачей нас пытались насильно кормить.
Мы все еще руководствовались представлениями веймарской демократии о праве и порядке. Мы оставались стойкими. Наконец акцию кормления прекратили. Через пять дней появилась государственная комиссия, которой мы высказали свои требования достойного обращения, нормальной пищи и тарифицированной оплаты. Они приняли все к сведению и оставили нас на четыре недели в покое.
За это время фашисты укрепили свою власть в Германии. Через четыре недели наша охрана была сменена. Пришли люди СС. Что после этого происходило, не поддается описанию. Каждый день проводилось по нескольку облав. Каждого, кто не угодил эсэсовским бандитам, избивали в бункере. Я вспоминаю Ф. Н., которого они в конце концов заставили пить мочу своего брата! Подобные эксцессы были в порядке вещей. Это продолжалось четыре недели. После этого нас разделили. Одна часть попала в Эстервеген, другая - в Ораниенбург".
Август Баумгарте был затем переведен в концлагерь Эстервеген. Он еще очень четко помнит охоту СС за головами. Каждый эсэсовец, который находился на посту, мог уничтожить по своему усмотрению любого "предварительно заключенного". СС сделана это традицией. Каждый день заключенные, которые целый день работали на болоте, возвращались в лагерь с мертвыми товарищами.
Карл Эбелинг из Лауэнштайна описывает, как в 1933 году его с толкователями Библии и евреями таскали из тюрьмы в тюрьму, потому что все камеры были переполнены. Заключенных в конце концов доставили в концлагерь Моринген.
"Жестокость началась, когда полицию сменила СС и эсэсштурмфюрер Кордес стал комендантом. Он оборудовал помещение, которое называли "комнатой радости". Многие познакомились с этой "комнатой радости". В особенности я вспоминаю о враче социал-демократе Буххольце из Ганновера, который был моим соседом за столом. Три дня мы его не видели. Когда он вышел, то выглядел жутко Я вспоминаю также Лео Хейнеманна из Ганновера, который лежал окровавленный на дворе... Вновь прибывавшие евреи все проходили через это помещение.
Число такого рода штрафных и трудовых лагерей, заводов Геринга, промышленных предприятий от Эмса до Гарца, принудительных лагерей, оборудованных мест пыток Морингена, Эстервегена, Боргермора, Лингена, Меппена, Берген-Бельзена, Халлендорфа и так далее, только в Нижней Саксонии доходило до ста. Все они были адом человеческих мучений под страшным господством СС".
2
От старинного университетского Геттингена, заполненного почти одной молодежью, до Фольприхаузена что-то около ста километров. Дорога красочна; аккуратность - поразительна, она не может не восхищать: люди словно бы договорились друг с другом беречь природу, уважать красоту; на стоянках автотуристов - полиэтиленовые ящики для пустых бутылок, пакетов, консервных банок (их, правда, очень мало здесь - металл дефицитен, на смену ему пришел пластик или хороший картон); тут и там - столики и скамеечки, за которые может присесть семья и славно отдохнуть. Здесь нет вывесок запрещающих, сулящих кару; наоборот, все указывает, где и что можно: через сто метров можно обедать, есть столики и ящики для мусора; через три километра - вас ждет пансионат; через сто метров - купальня в лесу, милости просим...
Поехал я в Фольприхаузен (памятуя письмо бывшего заключенного Акста, переданное мне Штайном) в будний день: машин на дороге было мало; вечерело.
Чем дальше я отдалялся от магистрали, тем глуше здесь становилось; как-то незаметно начались холмы; еще более незаметно они переросли в горы, поросшие прекрасными дубовыми лесами.
А потом я въехал в Фольприхаузен и сразу же увидел ту самую шахту "Б" "Виттекинд"; и вокзал был из темно-красного кирпича, старой кладки; тишина была какая-то несовременная, прежняя, слишком уж дисциплинированная.
Я прислонился спиною к темно-красной вокзальной стене, закрыл глаза, и пронеслись видения былого: "хефтлингов" гонят по ночным затаенным улочкам в шахту; лают собаки, кричат эсэсовцы; на темных улицах - ни души, только, бывает, мелькнет свет, когда отворится дверь пивной, да и то редко, - за этим строго следит полиция, как-никак здесь расположены самые крупные склады вермахта; концлагерь Моринген; бесценные сокровища в штольнях; неровен час налет авиации союзников.
Городок маленький, концлагерь Моринген был огромным, шахта "Б" "Виттекинд" лишь один из филиалов; заключенных здесь было куда больше жителей; сколько безымянных могил разбросано окрест, сколько трагедий, неизвестных миру, похоронено в безвестности...
- Входите, - сказал человек, адрес которого мне передал знакомый журналист из Геттингена. - Я в курсе вашего дела. Фамилию мою и адрес не упоминайте в своих корреспонденциях, мне здесь тогда не жить, а я не в том возрасте, когда меняют адрес, - нет сил, да и денег не густо.
- Я обещаю не обнародовать ни вашего имени, ни адреса.
- Это не трусость. Это, увы, дань тому мещанству, которое окружает меня; людей нельзя в этом винить: шахта - пивная - дом. И все... Ну, что вас конкретно интересует, выкладывайте...
- Все, связанное с пожаром на шахте "Виттекинд".
- Хм... Попробуйте задать этот вопрос людям в наших пивных... Вам ответят, как и я: "хм"... И все.
- Вы тогда жили здесь?
- Нет. В Ганновере. Но здесь жил мой дядя. Он был маркшейдером... Членом НСДАП... Да-да, он был убежденным нацистом... Когда я спорил с ним - уже после краха, - он отвечал только одно: "При Гитлере был порядок". Я его спросил: "Но ведь ты видел, как эсэсовцы убивали в штольнях немцев?" А он мне отвечал: "Ну и что? Борьба. Эти немцы были коммунистами или социал-демократами, они были против фюрера. Или русские комиссары. Или евреи. Или священники, преданные не нам, а Ватикану... Что ж с ними было делать?" Я ему говорил: "Разве ты мог чувствовать себя человеком, когда за любое неосторожное слово сам мог угодить за колючую проволоку?" Он отвечал: "А не надо болтать! Зачем распускать язык?! Всегда лучше помалкивать! Зря не посадят! Думаешь, сейчас на тебя не копят то, что ты говоришь?! Еще как копят! Придет время - и посадят!" Дядя для меня был добрым человеком, он помог мне получить образование, спасибо ему, но если бы он убедился, что я думаю не так, как он, - пришел бы в полицию, добровольно пришел, и написал бы: "Считаю своим долгом сообщить"... По поводу того взрыва и пожара... Однажды дядя выпил на праздник памяти погибших горняков, подвел к большой хрустальной горке, отворил дверцу красного дерева и показал мне три чашечки голубого фарфора из коллекции царицы Екатерины, которые были вывезены из России... Он сказал, что обменял здесь эти чашки на три буханки хлеба и английские сигареты... Ходят слухи, что, после того как сюда пришли союзники, заключенные Морингена - поляки, словаки, сербы - еще продолжали жить здесь... Хм... "Жить" не то слово... Существовать...
- А где эти чашечки из Павловска?
- Дядя умер, когда я учился в Бонне... Он был вдовец, но с ним жила подружка из Австрии... Ну, сами понимаете, что стало потом с домом и с его добром... А вообще-то у меня по сей день сохраняется впечатление, что все здешние люди хранят какую-то тайну, некая коллективная круговая порука... Поезжайте вверх, по дороге заключенных, которая ведет на верхнюю шахту "Хильдасглюк": там до сих пор все затянуто колючей проволокой, старые здания законсервированы, словно бы чего-то кто-то ждет...
- Вы можете меня туда проводить?
- Нет. Не могу. И все... Не могу. Поезжайте сами...
- С кем бы стоило здесь встретиться? Я имею в виду старожилов?
- У меня такого рода надежных знакомых нет. А если бы и были, я все равно не сказал вам. Не сказал бы. И все. Каждый живет по-своему и для себя, и ничего с этим не поделаешь.
- Мне посоветовали увидеть вас, полагая, что вы можете помочь хоть какой-то информацией.
- Здесь совершилось преступление. Дважды. Первый раз при Гитлере, когда был создан концлагерь. Второй раз - после победы, когда кто-то взорвал и поджег "Виттекинд". Фамилия Этткинд вам ничего не говорит?
- Какой-то офицер из Лондона, занимавшийся контролем над нацистским имуществом. Нет?
- А что вы еще о нем знаете?
- Ничего.
- Никто ничего о нем не знает. И не думайте, что вам ответят правду в Лондоне, если вы решите его искать. Старики говорили, что он был человеком с особыми полномочиями; таинственным, с п е ц и а л ь н ы м человеком из "Центра"...
- Из британской разведки?
- Почему? Там есть организации посильней. Банки, например... Корпорации... Особенно те, которые связаны с калийным производством, с минеральными удобрениями, большой химией... Фамилия Йонсон вам что-либо говорит?
- Нет.
- Это ответственный сотрудник концерна "Кали-Зальц" в Касселе. "Виттекинд" была их шахтой... И сейчас им принадлежит... Попробуйте связаться с ним... И все...
Я поднялся по узкой лесной дороге, что повторяла извивы высокого, хорошо сохранившегося металлического забора. Тишина была окрест, ни единой живой души. Здания, стоявшие за оградой, - той же старой довоенной кладки - были ухожены, как и забор, однако следов жизни в них я не заметил...
И слышались мне колодки узников...
И чудились мне сухие шлепки выстрелов: ведь эсэсовцам разрешалось о т с т р е л и в а т ь заключенных, охотиться на них.