В задней большой комнате, выходящей, окнами на огороды, за длинным столом с двумя керосиновыми лампами сидел нахохлившийся, измученный язвой Фельдман.
"Здравствуй, милый мой Яшка. Если б ты знал, откуда пришел я, здравствуй".
Правила конспирации требовали шепота и малых слов. Колегов поздоровался с Фельдманом и коротко представил своего спутника, Фельдман не обратил на него особого внимания.
- Что-то душно, - негромко сказал Колегов и спокойно распахнул оконные створки в ночь. Муравьев резко повернулся, поймал удивленный взгляд Фельдмана; Колегов уже сидел па стуле и доставал с озабоченным видом какие-то бумажки.
"Без глупостей!"
Штабс-капитан прошел вдоль дощатого стола в угол и сел на табурет, прислонившись к стене. Отсюда хорошо просматривалась вся комната, да и сзади к Муравьеву подойти было невозможно. Кроме того, он чувствовал легкий озноб, проходя мимо окна, на которое сейчас нацелен "Гочкис".
Вытянув ноги, Муравьев поближе к себе пододвинул лампу. "В случае чего под стол", и цепко посмотрел на Колегова, предупреждая взглядом попытку написать что-нибудь на клочке бумаги.
Их глаза встретились.
Словно невзначай, Муравьев прошел рукой вдоль расстегнутой шинели в карман, встретил пальцами успокаивающий холодок рукоятки, и вот здесь-то край правого рукава и скользнул первый раз по шляпке гвоздя, вылезшего на добрую четверть вершка из ножки расшатанного стола. Шляпка гвоздя, если на нее близко посмотреть, - это круглый островок, весь покрытый четырехгранными крутыми горками. Когда край рукава коснулся шляпки гвоздя, за вершины крохотных гор зацепились толстые серые нити.
Шляпка торчащего гвоздя похожа сбоку на букву Т.
Муравьев небрежно бросил на центр стола портсигар с инкрустацией царского герба (тоже одна из любимых игрушек) - курите. Он мысленно проаплодировал даже этой маленькой хитрости, выгадывая те доли секунды, которые понадобятся большевикам, чтобы побросать папироски, прежде чем схватиться за оружие. Он по-прежнему не чувствовал, что секунда уже давным-давно превратилась в саму звездную вечность, и Стрелок, тревожно прядая ушами, тихо вошел в теплую черную воду и, всхрапывая, поплыл к противоположному берегу, распугивая сонных рыб. Оцепенелая река походила на старое трюмо, в котором отразилась потрескавшаяся луна и странное белое облако, похожее на нос. Муравьев закурил от лампы, а спящий на насесте в сарае черный петух с золотым хвостом вздрогнул, услышав крадущиеся шаги рядового Зыкова, и, проснувшись, распахнул круглый кошачий глаз и перекинул слева направо мясистый гребень. Вестовой Муравьева Фролов на свой страх и риск, несмотря на категорический запрет штабс-капитана, подогнал горбатую коляску назад, поближе к воротам. Увидев ее, Писарь насторожился и, вернувшись назад, долго стоял в полумраке палисадника, в конце улицы, слушая тишину августовской ночи, плеск воды, стрекот цикад. Только когда мимо него быстро прошли Чертков с Городецким и зашли в дом, - скрипнула калитка, затем крыльцо, хлопнула дверь, - только тогда Писарь решился зайти во двор.
Его мучали дурные предчувствия, и у крыльца он споткнулся, задев каблуком сапога пустую дождевую бочку, где в луже зеленой ряски проснулась старая жаба, и по ее морде пробежала желтая трещинка рта, Жаба была готова расквакаться.
Еще один курок был взведен.
- Это наш гость, - представил Колегов тем временем Муравьева вошедшему Городецкому с Чертковым. Они вздрогнули, увидев человека в офицерском френче без погон, - ...офицер-подпольщик из штаба Деникина.
- Гаранин, - в очередной раз представился штабс-капитан и кисло усмехнулся. Ему стала надоедать вся эта пошлая оперетка с переодеванием. Он достал из кармана круглые часы-луковицу, нажал на кнопку, пружинка заставила крышку отскочить и показать циферблат, 10 часов вечера - до ареста оставалось от силы десять-двенадцать минут.
- Вы случайно не родственник нашего Муравьева? - осторожно поинтересовался Чертков. - Лицом больно похожи.
- Я его дядя, - осклабился Муравьев и чуть не засмеялся.
Последним в комнату вошел Писарь.
Колегову нужно было во что бы то ни стало перехватить инициативу, и он поспешно сказал Лобову:
- Садись, Василий; на мое место. А я поближе к лампе.
И нарочито шумно с деланной неуклюжестью стал пересаживаться.
Увидев в комнате арестованного еще позавчера Колегова и штабс-капитана Муравьева, Писарь на миг опешил. Не глядя на него, Колегов тем временем с бьющимся сердцем подкручивал фитиль в лампе. Чертков заметил, что лицо Лобова дернулось, и насторожился.
"Садись и молчи!" - приказал Муравьев злым стремительным взглядом, который перехватил Фельдман, и тоже почувствовал неясную тревогу.
Писарь машинально сел на место предревкома, и только тут его прошиб холодный пот. "Теперь тебе только одна дорога - в окно, на штыки", - подумал зло Колегов и, почувствовав внезапную гнетущую тишину за столом, торопливо открыл заседание.
- Товарищи, - сказал он, - сегодня впервые наш революционный штаб борьбы за освобождение рабочих и крестьян от рабства капитала собрался в полном составе.
Муравьев поморщился и одновременно удивился эффекту, который произвел на него неожиданно высокий строй слов предревкома. Казалось, большевик говорит на каком-то новом русском языке.
- И я рад сообщить вам, - продолжал Колегов, - что Красная Армия продолжает успешно наступать... До сегодняшнего дня не все из вас были знакомы друг с другом, поэтому прежде всего я представлю каждого по партийным кличкам... Товарищ Зеленый - начальник боевой дружины...
Фельдман кивнул головой и еще раз пристально посмотрел в сторону Муравьева. Он чувствовал нарастающую неприязнь к этому насмешливому лицу, к холеным пальцам, которые барабанили по столу. Дыренков услышал донесшийся из окна хруст картофельной ботвы в огороде. Писарь, стараясь успокоиться, взял из знакомого муравьевского портсигара знакомую длинную французскую папироску "Ами". Стрелок, почувствовав ногами дно, стал медленно выходить на песчаный плес, - серебряное, изваяние лунного ипподрома, - встряхнул сырой гривой и тихо пошел через картофельные грядки туда, куда его гнала неясная печальная сила, - к светлому окну в стене темного дома, где на подоконнике стоял ослепительно прекрасный куст зеленой герани с манящими алыми цветами. Муравьев вновь скользнул рукой в карман, тронул пальцами успокаивающий холодок рукоятки и вновь зацепил рукавом шляпку гвоздя. Зацепил, но опять не почувствовал, как сбегаются к нему мурашки случайностей. Жаба закрыла глаза и уютно пошевелилась в бархатной ряске. Рядовой Зыков присел у сарая и, привалившись к стене, вскинул к плечу трехлинейку, взяв под прицел крыльцо. Петух, услышав человека, покрепче вцепился в насест, готовый вот-вот заорать, хлопая крыльями. Светлячок перевалил вершину лопуха и стал спускаться в тихую зеленую долину листа с рваной дырой посредине, а подпрапорщик Задремайло, увидев белого коня, идущего мимо баньки, в окне которой стоял "Гочкис" и сидел пулеметчик Глушков, сначала испугался призрака, затем хотел было шугануть конягу матерным словом, но сдержался сигнала к атаке еще не было, - пропустил Стрелка беспрепятственно к дому и только тут с ужасом заметил, что глупая лошадь идет прямиком к распахнутому окну и тянется губами к цветку герани.
- Сегодня особый день, товарищи, - сказал Колегов, остро-остро предчувствуя выстрел, - получен приказ: утром мы должны поддержать штурм города. Задача - захватить мост...
Муравьев удивленно поднял брови.
"Они должны знать, - думал Колегов, - не может быть, чтоб ни один не пробился... Я прикрою отход".
- Ближе к делу, товарищ Учитель, - властно бросил из угла Муравьев.
- Я вас понял... ваше благородие, - как бы согласился Колегов, резко меняя тон своих слов, - прежде всего, товарищи, мы должны вынести смертный приговор предателю революции, провокатору Василию Лобову!
И с распахнувшейся ненавистью он взглянул в глаза Писаря.
...Как неявен всегда ток времени, несущий нас, но попробуй вернуться к самому себе хоть на одну минуточку назад. Как покойно течение горящей свечи, но попробуй запрудить пламя ладонью. Минута канет в кромешность, ладонь закипит в огне... "А, а", - гневно хрипит штабс-капитан, понимая, что его хотят провести, привставая из-за стола и пытаясь выдернуть из кармана браунинг, но проклятый рукав намертво зацепился за что-то, кажется за гвоздь, и, катастрофически опаздывая, Муравьев не столько тащит упирающийся браунинг, сколько выдирает из ножки стола кривой, словно живой гвоздь. Лобов вскакивает со стула, его вмиг расквасившееся лицо дрожит, как студень после тычка вилкой. "Сам предатель, - визжит он, набирает грудь воздуха и с истерикой: - Товарищи! - Тычет пальцем в угол, где корчится штабс-капитан, выдирая рукав. - Эта гнида - начальник контрразведки!" Колегов хватает обеими руками стол и переворачивает вместе с лампами, портсигаром и чернильницей. Лобов бросается к окну и, сталкивая горшок с геранью, видит в темноте огромный белый череп, который пучит на него живые глаза и распахивает пасть. Лампы срываются вниз, летят на пол, крошатся вдребезги стеклянные колбы, плещут на половик кипящим пламенем. Городецкий, стоя у стены, целится в штабс-капитана. Штабс-капитан видит пляшущее дуло и, наконец выдрав браунинг, наугад тычет в голову Городецкого и первым нажимает спусковой крючок. Пружина освобождает боек, который ударяет по капсулю патрона и взрывает черный столбик спрессованного пороха. Чертков единственной страшной рукой тянется к руке штабс-капитана, а Колегов кричит: "Товарищи..." Пугаясь ужасного видения за окном, Лобов поворачивается к двери, в которой стоит Дыренков, и они одновременно стреляют друг в друга оба мимо. Свинцовая раскаленная пуля вылетает из дула муравьевского браунинга и летит сначала над головой пригнувшегося для прыжка Колегова, затем мимо плеча Дыренкова, приближаясь к искаженному судорогой лицу Городецкого, который видит, как его пуля, промазав, крошит чрево стенных ходиков. Испуганный безумным лицом человека в окне и видя, как падает на него горшок с геранью, Стрелок начинает пятиться назад. "...Всем уходить к колодцу! - хрипит Колегов, - Дыренков, уводи всех, я прикрою!" Чертков тем временем тянет руку с браунингом к себе, а Колегов, достигнув в прыжке груди штабс-капитана, ломая ногти, вонзается в портупею.
Пуля пробивает лоб Городецкого. Услышав выстрелы, подпрапорщик Задремайло командует пулеметчику Глушкову открыть огонь. Стрелок бежит от дома прямо к баньке, где в окне сверкает что-то железное, ужасное, Писарь выбегает в сенцы и, присев у порога, тихо начинает открывать дверь. Рядовой Зыков не видит в темноте, что дверь медленно приоткрывается, но скрип слышит чуткая жаба, ее переполняет испуг, и она оглушительно квакает. Жабий бульк, усиленный гулким жерлом бочки, вылетает в ночь, как пушечное ядро. Зыков спускает курок, почти не целясь, в неясную тень на крыльце. Пока деревенский пастух, а ныне пулеметчик вспомогательной роты 36-го пехотного полка Глушков не может заставить себя открыть пулеметный огонь из "Гочкиса" по скачущей от дома лошади, Чертков, захватив своей страшной левой рукой именной браунинг, посылает пулю в грудь штабс-капитана ("Алексашке, другу юности"...). Черное пламя затопляет глаза Алексея Петровича, и он валится на пол. Убитый наповал, Писарь рушится с крыльца головой вниз. Темная земля в куриных перьях приближается к его мертвым глазам. Он рушится в бурьян, в птичий помет. Петух наконец-то начинает орать на насесте, и над ночной округой дыбом встает птичий вопль. Дыренков сбрасывает с двери медный крючок, - до колодца два прыжка, За ним Фельдман, Чертков и последним - Колегов. "Товарищи... - Колегов страшен, - здесь выход к реке..." Первым начинает спускаться в сруб, держась за мокрые скобы в стене, Дыренков. "Я прикрою!" Колегов тянется к браунингу в левой руке Черткова. Чертков кричит: "Нет!"
И здесь оживает "Гочкис", извергая на дом смертоносный ливень. Под градом свинца лопаются стекла. Смерть вслепую шарит в горящей комнате. А вокруг вопит, орет и хохочет ошалевшая стихия. Она трубит по-петушиному, квакает в пустой бочке, корчится на полу от смеха горящей керосиновой лужей.
Колегов захлопывает над собой деревянную крышку колодца и начинает спускаться по скобам вниз, туда, куда звонкими шлепками падают капли. Внизу, у самой воды, кромешная темнота разрывается слабым желтым свечением. Чьи-то руки ловят его и увлекают в боковой ход. Это Дыренков. Сдернув с крючка фонарь (это его тусклый свет), Дыренков, согнувшись, бежит в темноту. Потайной монастырский лаз облицован камнем, и каждый шаг отдается в голове гулким эхом преисподней. Сердце Колегова обливается кровью от стыда, что сам вдруг несправедливо уцелел...
Стоя в густой траве над речным обрывом, Стрелок тяжело дышит сырыми боками. Он ежится от теплой струйки крови вдоль шеи.
- Ваше благородие!
Алексей Петрович с трудом разлепил глаза. Он лежал а лопухах у обочины, и Фролов лил на него воду из фляжки.
Сегодня он действительно мог благодарить судьбу за то, что в него стрелял левша, за то, что пуля прошла под мышкой, за то, что его, упавшего в обморок (словно курсистка!..), вытащили из самого пекла.
- Фролов! - заорал штабс-капитан, приходя в себя. - В колодец ушли сволочи! Зыков! Задремайло!
Он встал на колени и понял, поздно. Дом пылал огромным факелом, косматым жгучим петушиным гребнем. В бессильной ярости Алексей Петрович уткнулся сырым лицом и лопухи, скрипя зубами и мыча от страшной судороги, стянувшей челюсти, бессмысленно видя, как по долинам, среди зеленых холмов лопуха, неторопливо ползет по своим неотложным делам яркая зеленая капелька светлячок, - освещая бесконечный путь в кромешной ночи уютным светом солнечного брюшка... Да, ловушка захлопнулась, но в нее попал он сам, давний любимец фортуны Алексей Петрович Муравьев. Внезапный страх заставил его встать. Он стоял шатаясь, а душа его, словно пугливый зверек, металась в западне. Западней была вся эта ночь, все эти тени и шорохи, весь этот город, затаивший недоброе. Даже Млечный Путь вдруг показался ему паутиной силков...
В номере Умберто Бузонни все было перевернуто вверх дном. Итальянское семейство собиралось в очередной побег. Нюх прожженного дельца, плюс проклятая записочка из гильзы насчет завтрашнего дня дали ясно понять Умберто, что нужно немедленно уносить ноги еще дальше на юг, в Ростов, а оттуда в Новороссийск и морем в Константинополь, в Геную. Паола запихивала в чемодан белье, Бьянка и Чезаре отчаянно ругались. Ринальто и Марчелло вытаскивали с балкона вонючую клетку с гарпией.
- Быстро, быстро, - суетился Бузонни.
Около двенадцати ночи должен был подойти извозчик, который, взяв в уплату лошадь с подводой, согласился довести поближе к Ростову.
Выйдя в коридор, Умберто спустился на второй этаж и как час, и полчаса тому назад подошел к номеру 21. На этот раз он заметил полоску света из приоткрытой двери.
Ах, Умберто, Умберто... Не стоило ему стучать в столь поздний час в номер штабс-капитана Алексея Петровича Муравьева. Но откуда ему было знать о провале столь блестяще задуманной операции, о содранной с виска коже, о той оглушительной порции ругани, которую только что получил Муравьев в кабинете генерала Арчилова, и наконец откуда было знать Бузонни о том черном хаосе, в который вдруг погрузилась душа штабс-капитана, любителя логики и геометрии.