- Давайте на радиоузел.
- Верно, дедок на медицине образовался малость. Пускай еще техники понюхает.
На этом и порешили.
Новое назначение пришлось Веласу по душе. Вот только развернуть в эфире свою деятельность ему не довелось. Не успел.
31
Противник неожиданно и крупными силами начал нажим вдоль долины Быстрицы. До трех батальонов с артиллерией навалилось на наш самый малочисленный отряд - отряд Кучерявского. Он держался два дня, затем стал понемногу пятиться. Обоз был реконструирован только наполовину, а уже встал неумолимый вопрос: куда двигаться дальше? Командование собрало штаб.
- Думайте, хлопци! Яки у кого есть варианты? Есть у кого? - спросил Ковпак.
- Мы ожидали наступления, но не так скоро, - сказал задумчиво Руднев.
- Можно через Рафайлову шарахнуть на юг: прямо в Закарпатье, а можно свернуть круто на восток и выйти к Пруту от так: на Делятин, Коломыю, Черновицы, - соображал над картой Базыма.
- Этот вариант наиболее подходящий, - сказал Руднев. - Какие еще? Горкунов, докладывай...
- Есть и третий вариант, - сказал помначштаба Горкунов.
Это был, по-моему, самый неподходящий вариант: выбираться по ущелью реки Зеленички вверх на кряжи, в сторону венгерской границы. На Яблонов и Поляничку.
Командование, выслушав всех, не приняло ни одного из предложенных маршрутов.
Казалось, и Руднев и Ковпак берегут свою душевную энергию и творческие силы для будущих решений. А что дела будут серьезные, уже никто не сомневался. Об этом говорило и количество войск, и активность наземных разведчиков врага, шнырявших по горам, и появление "стрекоз" - воздушных разведчиков. На следующий день противник нажал еще сильнее. Он сбил наш заслон. Отряду оставалось либо втянуть все силы в серьезный бой, либо немедленно сняться и двинуться по пути, изображенному Горкуновым.
- В горы, дальше в горы! - вот была мечта Феди Горкунова. Там вдали синел в дымке огромный Поп-Иван. Над ним высилась стройная Говерля. Именно туда и прокладывали мы свой маршрут.
- В горах основа тактики - борьба за высоты, - говорил часто в эти дни Руднев. Он раньше всех призадумался над недельным опытом горной войны.
А горы на нашем пути громоздились все выше и выше.
Разрабатывая горный маршрут, старый учитель Базыма, подпадая под общее настроение, лихо насвистывал солдатскую песню Ковпака:
Горные вершины, я вас вижу вновь!
...Иногда на миг он переводил изумленный взгляд с карты на синевшие кряжи.
Подняв на лоб очки с дальнозорких стариковских глаз, говорил мне восхищенно:
- Не горюй, дед-бородед. Безумству храбрых!..
Повторив припятский маневр с ракетами, отряды за ночь оторвались от Быстрицы, ушли по ущелью реки Зеленички дальше в горы.
Ночь марша была очень трудной для обоза. Люди шли пешком. Они уже убедились, что здесь это самый легкий способ передвижения. На рассвете докарабкались до кряжа.
В сумеречном свете застрявшей в ущельях ночи мерещились преследующие нас по пятам полки. Горный хребет мрачно синел за спиной. Впереди туманы окутали широкую долину. Над белоснежным месивом туманов вырастали еще более неприступные кряжи и скалистые хребты. Казалось, что мы все еще стоим у самого подножия гор. Но это был обман зрения. Весь организм ощущал большую высоту. О ней сигнализировали легкие, сердце и подгибавшиеся колени.
- Перевал, - сказал проводник.
Знакомое слово, но не встречавшееся ранее в моей жизни понятие перевал. Для меня сейчас это была только самая высокая точка, до которой докарабкались дрожащие ноги и достукалось готовое лопнуть сердце.
Впереди - пологий спуск. Позади - подъем, теряющийся в рассветной мгле. Там из последних сил ползла на гору колонна Ковпака.
Горы позади и горы перед нами! Иди, разберись в этих горных тактических дебрях. Ведь мы все впервые вышли на такие вершины: значит - все ученики.
- Колонна подойдет не раньше чем через два часа. Есть время отдохнуть, - говорит Горкунов, с удовольствием растягиваясь прямо на каменистой тропе.
Спустя десять минут ноги перестали дрожать. Но сердце стучит так же громко и легкие хватают не нахватаются прозрачной пищи.
Гуцул-проводник прервал мои думы.
- То есть Венгрия! - указывает он своим топорцем на соседнюю высотку. - А то - Украина!
Начинать спуск, пока не подтянутся отставшие роты и батальоны, мы не решаемся. Я отошел в сторону и сел у подножия огромной скалы. На ней были глубоко вырубленные, заросшие мхом таинственные обозначения: крест, стрела и выведенное славянской вязью имя: "Олекса Довбуш".
Вспомнилось это имя. Олекса Довбуш - национальный герой Гуцульщины. Отсюда, с вершин Карпат на север и восток, на запад и юг, славянство, выразив песней и легендой свои свободолюбивые мечты, звало на борьбу с чужеземцами. "Дранг нах Остен" вызвал к жизни и этих сказочных героев славянских сказаний.
Здесь, в Гуцульщине, он - Довбуш, на Подолии - Кармелюк, в Бассарабии - Кодрян, а у чехов - Яношек. Трогательные вариации одной и той же народной мечты в подъяремных странах. Непобедимый герой, грудью встающий на защиту бедных от богатых, славянина - от коварного германца.
Гуцул-проводник снял шапку, перекрестился на камень и низко поклонился ему.
Я слыхал сказания о Довбуше в стихах и прозе. Заглядывал в изыскания собирателей фольклора. А каким же его видит сам народ?
Гуцула просить долго не надо. Старик присел на пенек и, опершись подбородком на свой топорец, стал рассказывать. И оказалось, что Довбуш из их села, и хата отца Олексы Довбуша стояла рядом с хатой кума нашего поводыря...
Уверившись в том, что он заинтересовал нас, старый гуцул, обводя топорцем вокруг, таинственно снизил голос:
- Это было ось тутка. На цему перевали. Водораздел тутка спокон веков. Сюда воды бегут на Днестро, а туда - до Прута. Це самый высокий кряж. С него дорогами без спуска в долины люди до Попа-Ивана и на самую Говерлю когдатоси ходили. Были такие чабаны, что все стежки верховынские знали, як свою полоныну.
"Полоныно, смутку наш..." - запел он речитативом и задумался горько.
Поддаваясь обаянию задушевного голоса, притихли и партизаны. Гуцул продолжал:
- Теперь уже повывелись. Немае таких людей. А в те годы серед тех чабанов наймоцнищий гуцул был ватаг Олекса Довбуш. Был Олекса один, як палец у отца с матерью. А родился он хворый, слабый. "Не выйдет из него добрый чабан", - с горькой журбою си признавав батько. А матенька - она матенька и есть: она сынка бесталанного в травах купала, слезой его умывала, черными косами лыченько болезное коханого Олексика свого утирала. "Слабый хлопец, кволый хлопец, - не выйдет из него чабан", говорили про него ватаги. Ох, горенько отцу, матке с кволым сыном. И выливалось то батьковское горе песней-музыкой.
И снова запел старик речитативом про свою смутную полоныну.
- Играв песни Олекса на флояре так дивно, словно вся его мужицкая сила в ту флояру ушла. Играв жалобно да так файно, що люди слезой умывались. А еще мог из батьковой стрельбы попадать молодой Довбуш в яблочко-кислычку на сто-сот шагов. И решил батько Олексы, что не судила доля его сыну чабаном быть, а выпала ему доля на свадьбах музыку играть и на верховынах за зверем полювать.
Старый гуцул затянулся дымом коротенькой люльки и, взглянув на горы, продолжал:
- Было то как раз среди знойкого лета - остался хворый Олекса в горах. Заснул он в колыбе. Сколько спал - не помнил. Но раптом ся прокинув он от сильного грома. Видит Олекса Довбуш возле скалы маленького чоловичка. Приглянулся он к нему позорчей, а у того маленького чоловичка заместо ног - копыта. Глянул еще раз, а у того чоловичка из-под кудрявой чупрыны - рожки блестят. А в горах - туман, гром, туча надвигается. Олекса сразу смекнув. Нечиста сила возле скалы вытанцовуе. Глянул Довбуш на небо и на колени стал: на белой, белой хмаре-облаке тихий-тихий бог сидит, а сам словно кислыцю съел, аж губы ему свело.
Разведчики, подмигивая друг другу, слушали побаску старика с усмешкой, но с интересом.