Если смерти, то мгновенной,
Если раны - небольшой...
Через четверть часа я подошел к комиссару, сидевшему на камне. На коленях его лежала курчавая голова сына. Радик спал.
- Ну как, Петрович, дрейфишь?
- Нет. Вообще... нет. Одного только боюсь.
- Чего же?
- Чтобы не ранили в... ноги.
Руднев участливо улыбнулся.
- А-а-а... Понимаю. А ты как, разве не сможешь? - И приставил, как дуло нагана, указательный палец к виску.
От неожиданного вопроса холодок побежал по спине.
- Н-не-е знаю... Как-то... ни разу в жизни не приходилось...
Руднев рассмеялся. Проснулся Радик и взглянул на нас.
- Что, опять своих бомбят?
Солнце уже скрылось за горой. Тонкой полосой расплавленного металла бросило оно нам последний привет и спряталось за гребешком горы.
- Пошли, хлопцы! Скоро марш, - сказал Руднев, поднимаясь с камня.
Быстро карабкаясь и убегая от тени горы Синички, на миг мы снова догнали солнечный луч.
А еще выше лагерь третьей роты был освещен так ярко, что даже слепило глаза.
Остановившись, утишив стук сердца после быстрого подъема, комиссар вытер рукавом пот. С сожалением глядя на исчезавшее за горой безжалостное светило, тихо сказал:
- Хотел бы ты знать, кому из нас светит оно в последний раз?..
Но тень горы Синички своим крылом уже приголубила кусты и полонины. Погасли последние блики на стальной поверхности оружия. Люди вставали, с трудом разминая ноги. Наступала тихая ночь.
Последние трудные дни я как-то особенно сблизился с Рудневым. Выслушивал он мои невеселые разведывательные доклады и догадки очень внимательно. Часто пытливым вопросом или усмешкой наводил меня на совсем другие выводы. Особенно после прихода группы, отрезанной под Поляничкой. Где-то на Шевке или на высоте 1713 во время рекогносцировки ему попалась на глаза моя карта. Прочитав написанную перед Поляничкой фразу: "Раньше, чем начнешь командовать, научись подчиняться", он поднял на меня засветившиеся лаской и гордостью глаза. И старый коммунист, пришедший в партию еще в дни, когда Ленин выступал на Финляндском вокзале, стал относиться ко мне с еще большим доверием.
Не знаю, потому ли, что характер человека лучше всего познается по его поведению в решительные минуты, или потому, что опасность выявляет скрытые силы и способности человека, но я знаю теперь наверняка именно опасность сблизила нас.
Может быть, поэтому, а может, и по другим соображениям, Ковпак и Руднев поручили нам с Горкуновым командование ударной группой. Захватить Делятин, разгромить штаб генерала Кригера и овладеть мостом через Прут - вот в чем была наша главная задача.
Удар наносился с западной стороны.
Для этого мы должны были пройти напрямик по лесу, спуститься в долину.
С бойцов ударной группы приказом Ковпака были сняты все запасные грузы. Обходным путем по широкой тропе двигалась остальная колонна с грузами, вьюками, ранеными и штабом. Ночь была темная. Восточный склон крутой горы, покрытый густым лесом, усиливал темень. Тропы, вытоптанные дикими кабанами и козами, переплетались и расходились по лесу во все стороны. Не удивительно, что одна из них вместо долины вывела нас к какому-то обрыву. Два человека свалились в пропасть. Один, видимо, разбился насмерть, другой стонал внизу. Разведка после этого шла вперед на четвереньках. Шла на ощупь, ориентируясь по компасу и тому, не поддающемуся никакому измерению, чутью, которое можно назвать интуицией разведчика.
Часто, когда я вспоминаю эту ночь, мне приходит на память один случай, рассказанный мне капитаном Семченок. Капитан этот через год после Карпатского рейда ходил со мной в Польшу и в Восточную Пруссию. Диверсант и десантник, партизанивший до самого конца войны, он выбрасывался и под Берлин и под Харбин за месяц-два до наступления наших войск.
Это было не то в Западной Белоруссии, не то в Польше. После тяжелого ночного перехода небольшая группа разведчиков вошла в лес. Жиденький, березовый, рос он на топи. Из-под мха и жесткой, ослепительно зеленой травы выступала рыжая вода. Посреди подсохшего болотца стояли стога сена. Разведчики подошли к ближайшему стогу. Десяток крепких рук по команде всунули под него колья и, подняв весь стог на плечи, понесли к лесу. Так они делали и раньше. Перед самым лесом стог вдруг разъехался. Сено развалилось огромными клочьями, и из него вылупился, как цыпленок из яйца, страшный человек. Он был в лохмотьях когда-то кожаной тужурки. Жалкое подобие танкистского шлема покрывало голову, обросшую длинной бородой. Он глядел на всех, скаля зубы.
- Не то улыбка на лице, не то бросится сейчас по-волчьи и вопьется зубами в человека, - рассказывал капитан Семченок.
Заговорили. И вскоре поняли друг друга. Это был танкист, обгоревший в танке в первые дни войны. Он долго спасался у сердобольных крестьянок. Подлечился. Затем скитался в лесах. Привык жить на сырой пище. Пробивался несколько раз к фронту. Но каждый раз терпел неудачу. Попадал за проволоку. Бежал. Затем снова и снова пытался перейти линию фронта. И каждый раз неудачно. В первый год он ходил по югу, где не было партизан, затем взял к северу, но уже не искал их, а жил и боролся одиночкой, скрываясь от немцев.
Это был не единичный случай в нашей партизанской жизни, но что поразило нас всех, это то, как танкист рассказывал о себе.
- У меня выработалось звериное чутье. Я нюхом чувствовал опасность. Узнавал о присутствии человека в лесу за километр. Звуки слышал издалека. Мог точно определить по дыму - большое село или хутор лежит на моем пути. Запах молока, жареной картошки и лошадиного помета долетал до меня на расстоянии получаса хода. Мог по особым свойствам воздуха точно сказать, что впереди меня: болото или зреющие хлеба.
Когда разведчики подходили к роще, он, оказывается, задолго чувствовал их приближение, но надеялся, что его не обнаружат в копне. Этот человек, не согнувший перед фашистами головы, был стойким и мужественным партизаном-одиночкой. Потом он стал замечательным разведчиком.
При воспоминании об этом танкисте в моем сердце часто бледнели наши карпатские злоключения. Нам было чертовски трудно, но мы были не одни. Мы ни на миг не переставали быть советским коллективом. Во главе у нас были Руднев и Ковпак. В самый критический момент радист приносил небольшой лоскуток бумаги, на котором стояла подпись - Хрущ?в. Несмотря на 1300 километров от линии фронтов и 12 окружений в Карпатах, мы были еще более сплоченным, одним из многих боевых коллективов великой армии Советской страны. И это удесятеряло наши силы.
Позже мне на ум не раз приходили и капитан Семченок и его танкист. Перед Делятином у наших разведчиков и у меня также стали обостряться зрение и слух. Сквозь смолистый запах леса обоняние различало сотни других запахов. Вот тропа, по ней сегодня днем, хрюкая и брызжа слюной, прошел дикий кабан; следом за ним шло стадо, разбрасывая по тропе свои следы... Вот тропа двоится: это уже овечья, следы копыт, катышки, легкий оттиск палки чабана, выбившего железным наконечником на камне искру, и запах сыворотки из свежей брынзы на траве.
Колонна бойцов ударной группы шла вслед за разведкой длинной цепочкой, держась за руки и концы плащ-палаток. Для того чтобы не терять друг друга при неминуемых разрывах, люди насовали в карманы, прикрепили на спинах гнилушки. Они тускло светились в кромешной тьме горной лесной ночи. Но и это не всегда помогало. Слишком крутой спуск заставлял передних ускорять шаг чуть ли не до бега. Каждые четверть часа где-нибудь позади или сбоку раздавался хрипящий шепот: "Разрыв! Остановить колонну!"
Команда передавалась по цепочке. Разрыв ликвидировали. Через несколько минут получался затор. Движение рывками раздражало людей. Соседи ругали друг друга. Задние шипели передним: "Не спеши!", передние огрызались: "Заснули, сволочи!"
Поглядывая на циферблат, мерцающий под рукавом, я видел: мы запаздываем.
И в этот миг случилось событие, и потрясшее и ободрившее нас. В ту ночь суждено нам было еще раз почувствовать и запомнить на всю жизнь, что значит быть членом советского коллектива, сыном великой непобедимой страны.
Обгоняя колонну и нарушая порядок движения, меня вскоре догнал Вася Мошин.
- Товарищ комиссар! Товарища комиссара не видели?.. - спрашивал он, ощупывая каждого бойца и обгоняя на узкой тропе по одному человеку в полминуты.
Я узнал его голос. Он был возбужден и, мне показалось, встревожен.
- Ты, Мошин?.. Зачем тебе комиссар?
- О, это вы?.. Фу, упарился... Дайте передохнуть...
Он тяжело дышал... Я дал ему хлебнуть из своей фляги.
- Надо мне комиссара найти до боя... Понимаете? Сообщение я принял важное. Для областных газет передали. Красная Армия на Курской дуге прорвала фронт... Наступают наши... Ворвались в Орел. Бои идут на подступах к Белгороду.
Да, действительно нужно было сделать все, чтобы эта радостная весть распространилась по боевым порядкам до начала боя. Мы стремглав помчались вниз, обгоняя цепочку и передавая шепотом на ходу о новой победе наших на фронте.
Наконец разведка нащупала горный ручей. Параллельно ему извивалась дорога. Она и вывела нас на Делятин.
В излучине дороги стоял Семен Васильевич. Пропуская мимо себя боевые роты, он шутками, в которых чувствовалась скрытая тревога, подбадривал бойцов. Услышав впереди голос комиссара, люди подтягивались, стряхивали сонливость и прибавляли шаг. Мы с Васей Мошиным подбежали к нему...