- Наши ребята от своего отряда не отстанут никогда, - с волнением говорил он товарищу Демьяну. - Вот это и есть честь партизанская!
Товарищ Демьян подошел к Рудневу, дружески улыбаясь.
- Смотрю я на вас, на любое дело пойдете...
- Пойдем!
- Вот почему и пошлем вас туда, куда больше послать некого. Пошлем, потому что для вас дело - дороже репутации, славы.
Руднев насторожился.
- Но все же... Не били еще вас немцы по-настоящему! - закончил Демьян шуткой этот разговор.
Товарищ Демьян созывал совещание командиров соединений, собравшихся в партизанском крае, совместно с руководителями ЦК КП(б)У. Там и решались дела дальнейшего развития партизанского движения и его нацеливания на юг.
В эти дни я получил вызов в Москву. Начальство вызывало меня еще из Аревичей, но дела не позволяли отлучиться, - я послал с документами и отчетами безрукого Володю Зеболова. Все время пребывания у Ковпака я работал на двух хозяев; один был в Москве - тот, что забрасывал меня в свое время в тыл; другой - Ковпак, Руднев, товарищ Демьян, с которыми мы вместе сражались. Сейчас мне требовалось лететь к своему разведывательному начальству.
- Оставайся на совещание, потом полетишь, - сказал мне товарищ Сергей.
- Не могу. Начальство приказывает. Кроме того, на совещании присутствовать не могу... Я ведь беспартийный.
- Чего-о-о? Ну, это бросьте, бросьте, дорогой товарищ!
- Ей-богу. Вот Семен Васильевич подтвердить может.
Руднев кивнул головой.
Прощаясь перед отъездом на совещание, товарищ Демьян спросил, задержав мою руку:
- Петр Петрович, почему вы беспартийный?
- Так, не пришлось. - Я в нескольких словах рассказал о своей жизни.
В юношеские годы мечтал стать агрономом, был сапожником, трубачом музыкальной команды, лихо играл польки, вальсы и краковяки на свадьбах, окончил два вуза, стал артистом и режиссером, учился, читал, пописывал, но для души больше всех книг и романов любил "Жизнь растений" Тимирязева. Перед войной начал писать повести. А 10 июня 1941 года закончил пьесу "Дуб Котовского" - о Хотинском восстании молдавских партизан. Войну провел по-разному, но честно. И, только заканчивая путь по тылам врага, понял, что мне бы с юности стать моряком, неутомимым мореплавателем. Недаром в студенческие годы в Одессе тянуло меня к Дюку, в порт и так манил туманный горизонт волнующегося моря.
Мы попрощались.
Я уехал к Сабурову на аэродром. Лежа весь день на тачанке, а ночью перелетая через фронт, я все думал над вопросом товарища Демьяна: "А почему же вы беспартийный?"- и так и не нашел ответа. "В первые годы становления Советов на Украине - председатель комитета незаможни селян, первую пятилетку - в Донбассе, на Волге, всегда со своим народом. Никогда не искал работы полегче, места потеплее, и вдруг беспартийный... Ерунда какая-то!"
На востоке полнеба было розово-оранжевым, сзади и под левым крылом самолета все еще была ночь. Машина набрала высоту, и вот уже небо посветлело, и свежесть трех тысяч метров проникала в кабину вместе с рассветом. Далеко внизу выступала израненная траншеями земля. Мы шли над отвоеванной территорией.
Я вошел в кабину Лунца и ахнул от удивления. Впереди, как на полонинах [полонины - высокогорные луга] Карпат или на широких плато Алтая, в утреннем небе паслось стадо светло-серых овец... Их продолговатые тела с кургузыми хвостами, освещенными первыми лучами солнца, медленно плыли по небу, а некоторые резво сбегали вниз в туманную дымку земли, как ягнята к водопою.
Лунц взглянул на меня и, поняв мое удивление, крикнул на ухо: "Москва, аэро..." Дальше я не мог понять. Тогда он мимикой показал мне: воздух и решетку из пальцев.
- Аэростаты воздушного заграждения? - спросил я губами. Он утвердительно закивал головой.
Так вот какая ты, военная Москва!
Под ложечкой сладко засосало, в кабину пахнуло теплым летним воздухом. Самолет круто шел на посадку.
На аэродроме нас никто не встречал. На земле еще чуть брезжил рассвет.
В Москве, только что получив в Кремле первый орден Красного Знамени - еще за действия в Брянских лесах, - я встретил Коробова. Увидев меня, он каким-то особым взмахом рукава стер с ордена пылинки и пожелал удачи.
- Как наш проект?
- Забраковали. Утопия, говорят.
- Жаль.
- Петрович! Все так же увлекаешься?! Садись - прокачу!
Он лихо возил меня по городу в своей машине, сам сидя за рулем и искоса поглядывая на девушек-регулировщиц.
- Милая... взмахни палочкой! Не видишь, какую бороду везу?
- А все же жаль, очень жаль, что забраковали...
Еще в рейде, сидя ночами на тряской тачанке, когда невозможно было заснуть, или в перерывах между боями мы мечтали. Мы много мечтали с ним. Пусть простит читатель, если я посвящу его в эти фантазии. Еще тогда, до битвы на Курской дуге, имея смутные сведения от людей, прошедших полсвета, вырвавшихся из лагерей смерти, прошедших вдоль и поперек распростертую ниц Европу, мы могли судить о глухой, подспудной борьбе порабощенных народов. Нас притягивала к себе Польша. Мы мечтали побродить по тылам врага в Бессарабии, Румынии и Чехословакии. Думали (чем черт не шутит!) дорваться и до Германии. Так постепенно у нас возник план организации партизанского отряда в триста - четыреста человек. Он должен действовать на машинах, внезапно появляться и так же внезапно исчезать. У нас были сделаны расчеты и сметы и даже намечены штаты. Коробов улетел, взяв с собой все материалы.
Нашу идею сочли авантюрой.
Я думал побыть еще недельку в Москве. Коробов добыл билеты в Большой театр.
Но на третий день меня вызвал генерал - мой начальник - и подал узенький листок бумаги.
- Вам... Прочтите.
Это была радиограмма Руднева. Он звал в отряд. Новый рейд начинался раньше, чем мы предполагали.
- Сегодня есть лишний самолет. Можем целиком загрузить его всем необходимым для вас. Возьмите радистов, радиопитание. Обмундирование подбросим для разведчиков. Полетите? Подумайте и скажите через полчаса. До вечера еще успеете побыть часок с семьей...
Конечно, встреча с семьей была радостной и хотелось продлить ее. Но существовала и другая семья, большая, боевая. Она звала, настойчиво требовала к себе этим узеньким листочком радиограммы: "Передать Вершигоре: двенадцатого выходим в рейд. Если думаешь идти с нами, прилетай не позже тринадцатого. Догонишь. На аэродроме оставляю за тобой взвод Гапоненко. Руднев".
Значит, очень я нужен был этому человеку.
"Пойдем с нами", - звал Руднев, комиссар. "Пойдем", - требовали украинские девчата из подземелий Германии. "С неба звездочка упала и разбилась на льоду". "Торопись", - требовали товарищи, живые и погибшие. Память о Володе Шишове, Кольке Мудром, Дьячкове не позволяла оставаться здесь. "Мамочка! ...если я погибну, не смей плакать! Ты гордись мною!"
Через полчаса генерал пожимал мне руку и говорил на прощанье:
- Желаю вам успеха.
Уже на аэродроме рассказал я жене о Косте.
- Смотри, если что случится, вырасти сына и, когда сможет понять, скажи ему эти слова. Запомнишь? "Не смей плакать! Ты гордись мною!"