Она прошла с нами весь весенний рейд под Киев. Была на Припяти. В "мокром мешке" ее легко ранило, вылечилась. В начале нового рейда Ганьку перевели в девятую роту первого батальона разведчицей.
Обстановка в ту ночь, когда мы подошли к Горыни и к нам в колонну забрался обоз бандеровской санчасти, была тревожная. Штаб остановился в крайней хате.
Что-то в штабе у нас не ладилось. Командир и комиссар сдерживались, но чувствовалось, что думают они по-разному. Взгляды их на нового противника, хотя еще и не определились до конца, но были различны.
Должно же случиться, что именно в тот момент, когда отряд уперся головой в водяную ленточку Горыни, между командирами вспыхнула ссора. От пленных мы знали, что большое село на западном берегу занято бульбовским куренем, что Гонта все грозится разгромить большевиков. У врага появились агрессивные намерения. С чисто военной точки зрения, мы легко могли преодолеть это сопротивление. Но возникал вопрос: нужно ли сейчас делать это?
Вот тут-то и разошлись взгляды. Ковпак уже рвался ударить на врага, комиссар медлил, не давая согласия. Ковпак ходил, ругался. Он давно готов был выкатить пушку и несколькими десятками снарядов ударить по селу, где засели бандеровцы. Руднев сдерживал его. Он приводил логичные доказательства:
- В селе мирное население. Оно пострадает от артиллерийского огня больше, чем бандеровцы. Они на это только и рассчитывают - эти провокаторы.
- Так обойти село мы не можем. Уперлись в него. Река везде глубока. Мосты далеко. Охраняются немцами, - приводил свои доводы Ковпак.
Голос его был спокоен, но мы видели, как трудно ему сдерживать себя.
Отряд, не получивший никакой команды, стоял в походной колонне. Люди спали под телегами, под заборами. Начал моросить дождь.
По колонне прокатывался шумок недовольства.
В штабе люди были угрюмы. Связные, чувствуя неладное, не возились в сенях. Не стучала машинка Васи Войцеховича.
Словом, была та обстановка и то настроение, которые никак не способствуют успешному началу боя. Момент, когда с ходу можно было взять переправу, мы уже упустили.
Бандеровцы не стреляли. Но, по данным разведки, они лежали в обороне на окраине села, возвышавшегося над берегом Горыни.
В штаб, не дождавшись распоряжений, подошли комбаты. Но ясных распоряжений никто не давал. Во дворе ржали кони. В хату вбежал связной восьмой роты. Эта единственная занятая делом рота держала оборону на берегу Горыни. Но связной, запыхавшись, не мог объяснить командиру, где находится рота. Он что-то путал.
Ковпака вдруг прорвало. Он вспыхнул и вскочил, как ужаленный, из-за стола. Руднев стал между Ковпаком и связным.
И снова, как когда-то на Припяти, у меня засосало под ложечкой и неудержимо охватил беспричинный глупый смех. Я шарахнулся за загородку к печке.
Всем было понятно, что не в связном тут дело, что люди, не находя решения трудной проблемы, нашли внешнюю причину для того, чтобы излить свое раздражение и лихорадочные раздумья.
Приглушая рукавом неудержимый смех, я не сразу заметил, что в кухоньке еще кто-то есть. Вытянув руку, я коснулся шершавой солдатской шинели и ощупал прижавшегося лицом к печи человека. Руднев крикнул связному, чтобы тот уходил, и, хлопнув дверью так, что стекла зазвенели, сам выскочил на улицу. Свет лампы, отражаясь от белой стенки, бликом своим осветил стоявшего в углу человека. Это была Ганька. Широко раскрытые глаза ее были полны слез.
Смех мой как рукой сняло. Я вдруг понял, что девушка глубоким чутьем, доступным только очень простым и искренним людям, переживает разногласия в отряде больнее, чем все мы. Я взял ее за руку:
- Ты что?
Слезы душили ее, она не в силах была отвечать. До этого Ганька обращалась ко мне с недоуменными вопросами, возникающими у всякого молодого существа, впервые пробивающего себе дорогу в жизни. Как-то доверила мне даже свои девичьи тайны. Я помнил: относилась она к личным переживаниям иронически и, гордо тряхнув головой, смотрела мне прямо в глаза, рассказывая о них. А тут эта девчонка-сорванец плачет только потому, что Ковпак поссорился с комиссаром. Было от чего смутиться!
Вдруг, не глядя ни на кого, Ганька стремительно выбежала из штаба. Я присел на лежанку, уткнувшись носом в окно. На душе было невесело.
Через несколько минут в хату вошел Руднев.
- Начштаба, карту!
Он склонился над картой молча, излишне внимательно разглядывая синюю жилку Горыни, зеленую растушевку лесов и желтизну высоких берегов, ритмически повторяющих извилины реки. Присутствующие замерли, ожидая, что будет дальше. Вокруг молчаливо восседают: Матющенко, Базыма, Кучерявский, Войцехович, Горкунов. Они больше не вмешиваются в распрю, понимая, что командирам уже стыдно друг перед другом и перед подчиненными.
Затем, переглянувшись, мы один за другим выходим на улицу.
Я проехал верхом вдоль колонны. Поговорил с бойцами. Разрешил людям въехать во дворы и, не распрягая, кормить лошадей.
Через час, вернувшись в штаб, застал обыкновенную картину: Ковпак, Руднев и Базыма мирно ползают пальцами по карте, отыскивая новый вариант. И хотя он не самый лучший, но все понимают: так надо!
И, как бы сговорившись, люди обходят подводные камни самолюбия и щупают брод на стороне.
Вариантов вскоре было найдено несколько. Ковпак, скрипнув скамьей, кинул Базыме:
- Разработай любой. Я на все согласен! - и стал крутить огромную цигарку. Зайдя за угол печки, он долго ковыряет пальцами в золе, вытаскивая из нее уголек. Еще дольше раздувает его: березовый уголь, разгораясь, освещает лицо Ковпака: оно розовеет, губы краснеют, свет выхватывает хитроватые глазки и щеки, пылающие малиновым отсветом. Затягивается глубоко. Пускает дым в черный провал печи.
Я хорошо вижу, что он уже не в состоянии оторвать ноги от земли и вернуться к столу.
А неугомонный наблюдатель внутри меня отмечает: "Закурить можно было и от лампы, не вставая из-за стола".
Перевожу взгляд на Руднева. Комиссар сидит, облокотившись подбородком на кулаки обеих рук. Не замечает никого и думает свою какую-то думу. Лампа бросает глубокие тени. Черты его мужественного лица очерчены до крайности резко.
Базыма откинулся от листа бумаги, на котором он уже вывел: "Приказ Э ... отрядам продолжать движение: река Горынь, маршрут..." Встретившись со мной взглядом, он подмигивает из-под очков печально, как бы говоря: "Ничего, дружище, это пройдет..."
В хату входит дежурный по штабу. Не видя командира у печи, он обращается к комиссару:
- Товарищ генерал! Там Ганька добивается до вас.
Сильно задумался Семен Васильевич. Все так же не шевелясь, глядит словно куда-то вдаль. Базыма поднял руку с карандашом и погрозил дежурному. Подойдя к начальнику штаба, тот громогласным шепотом докладывает:
- До командования добивается. С того берега пришла. Говорит - дело срочное есть.
- Как с того берега?
Я выскакиваю на улицу. Уже брезжит рассвет. Ганька стоит у ворот, держа за повод коня. Ее обступили связные. Она что-то говорит им. Голос ее тонет в почтительном хохоте партизан.
- Вот черт, а не девка! - слышу я восклицание.
Увидев меня, она бросила повод в руки связного. Вначале хотела было отрапортовать, а затем, не выдержав, схватила меня за руку:
- Я с того берега. С переговоров. Письмо привезла! - и подает мне небольшую бумагу.
Химическим карандашом там нацарапаны слова: "Согласны начать переговоры. Пришлите ко мне кого-нибудь из командиров. Бо з вашим дипломатом у юбке не можу договориться. Гонта".
С этим посланием я вхожу в штаб. Показываю записку Базыме. Затем вместе подсовываем ее Рудневу. Из-за перегородки выходит Ковпак. Бросив на грязный пол бычок цигарки, он растирает его сапогом. Прочитал записку, глянул на комиссара и молча подал ему руку.
Уже на пороге генерал взглянул на стоявшую у стола Ганьку. Вернулся и положил ей на плечо руку. Ганька стоит навытяжку. Чуб выбился из-под козырька надетой набекрень фуражки и придает дивчине лихой вид. Ковпак долго смотрит на девушку.
- Спасибо за выручку, дипломат. Спасибо! - и, вдруг крепко поцеловав ее, молча выходит за дверь.
Сразу там завозились связные. Руднев и Базыма уже давали указания. Через пять минут группа разведчиков во главе с Шумейко переправилась через Горынь. Шумейко завершил переговоры с бандеровцами, испугавшимися "армии Ковпака". Оказалось - в селе орудовала вооруженная немцами кулацкая и петлюровская верхушка и терроризировала безоружное население. Но когда Ганька и Шумейко поговорили в открытую с народом, обманутым и запуганным разными провокациями немецких служак, то агрессивный Гонта сразу обмяк. Почувствовав себя между двух огней, он под видом "переговоров" со "штабом" сразу смылся из села подальше от Горыни.