На тюркском языке «Памир» означает высокогорное холмистое пастбище. Памирские плоскогорья проходимы только в сухое прохладное лето, когда перед путником расстилаются необъятные цветущие луга, не похожие ни на что, известное в Западной Европе. Деревья там редки, как и реки, но талые воды ледников дают влагу. Солнечный свет резок и кажется серым, просачиваясь сквозь разреженную атмосферу. Дыхание здесь трудно дается путнику. Этот регион недаром был назван «Крышей мира». Он расположен на четырнадцати тысячах футов над уровнем моря и окружен высочайшими на земле вершинами, среди которых гора Эверест. В этой разреженной горной атмосфере чрезвычайно трудно сварить пищу или даже просто вскипятить воду. Марко не мог вычислить высоту Памира, но обратил внимание, что «здесь нет летающих птиц, потому что на этой высоте, в жестоком холоде, им нечего есть».
От целеустремленного маленького отряда Поло путь через Памир требовал выдержки и терпения — они шли через места, куда и птицы не залетали. Не они первые испытывали силы в борьбе с древними горными дорогами. Кочевники веками бродили по этим суровым местам, и дед Хубилай-хана, Чингисхан, однажды провел здесь свои смертоносные армии. Путешествие по Памиру привело Поло к одним из самых необычных геологических образований нашей планеты. Памир образует четырехугольник со сторонами около 150 миль, ограниченный снежными вершинами. Высочайшие горные хребты мира расходятся от Памира: Гиндукуш на северо-запад, система Тянь-Шань (небесные горы) на северо-восток, Каракорумский и Гималайский хребты — на юго-восток. Формирование региона началось около сорока миллионов лет назад, когда индийский субконтинент столкнулся с Евразией — заметное событие в движении тектонических плит, образующих земную кору, или литосферу. В случае с Памиром деформация, вызванная гигантским столкновением, распространилась во внутренние области Евразии, вытолкнув Тибет и создав разлом у монгольской границы. (Столкновение и деформация продолжаются по сей день.) Для геолога Памир представляет редкую форму горизонтального тектонического движения, при котором сталкивающиеся плиты не только опускаются или поднимаются, но и сдвигаются в стороны. В этом случае горизонтальное движение, возможно, вызвано остыванием и сжатием плит, продолжающимся миллионы лет.
Здесь, на крыше мира, Поло нашли плато, поразительное Шангри-ла, созданное геологическими силами. Восхищенное описание Марко остается точным и по сей день. «Поднявшись так высоко, находишь большую равнину между горами, с тучными пастбищами и озером, из которого вытекает красивая река, широкая и полноводная». И еще более замечательно: «Здесь, наверху, самые лучшие пастбища в мире; тощий конь или бык или любое отощавшее животное, пасущееся здесь, становится очень жирным за десять дней». Он описывает множество «диких овец», примечательных огромными рогами, «иногда в шесть ладоней длиной», из которых пастухи делают чаши и другие сосуды, а также изгороди, чтобы отгонять зверей. Однако природа здесь не столь мирная, как может показаться в тонкой прозрачной атмосфере Памира. Ночью со склонов спускаются волки, «съедают и убивают множество овец».
Двенадцать дней путешественники ехали через этот дикий рай, не находя «ни жилища, ни гостиницы, но вся дорога пустынна, и не найти никакой пищи, так что путники должны везти с собой пищу, которая им необходима». Они страдали от усиливавшегося холода и разреженного воздуха. Костры, задыхаясь без кислорода, горели тускло и низко, и им с трудом удавалось приготовить еду. На краю плоскогорья они вышли на дорогу, тянувшуюся еще сорок дней пути по горным склонам и долинам. Путь отмечали пирамиды из костей животных, сложенные проходившими здесь прежде. «За все сорок дней пути не было ни жилья, ни гостиницы, ни даже пищи, и путникам приходилось нести с собой все, что им было нужно». Не было караван-сараев, предлагавших приют, не было и попутчиков.
Внушительное и в целом точное описание дороги через Памир дало Западу первое представление об этом отдаленном регионе, связующем Восток и Запад. Хотя на Памире сходились несколько ответвлений Шелкового пути, для европейцев этот регион оставался terra incognita.
Знакомство с обитателями здешних мест, примитивный образ жизни горцев привели его в трепет.
«Они идолопоклонники, еще более непостижимые, чем мусульмане, — пишет он, — очень дикие и живут одной охотой». Как бы в подтверждение их дикости на них были одни только звериные шкуры: «Весьма жестокие и злые люди». Несмотря на холод и высоту, отряд Поло ускорял ход и проходил мимо без происшествий.
Трудности перехода через Памир закончились, когда караван достиг цветущего оазиса с городом Хотан, важного перевалочного пункта на Шелковом пути, стоявшего на краю пустыни Такла-Макан в западной части Китая. Этот район был чрезвычайно труднопроходимым. Название Такла-Макан означает «Пустыня Смерти», или «место, откуда нет возврата». Перепад температур в течение дня там составляет до 68 градусов по Фаренгейту. Достигнув этих мест, изнуренные и измученные жаждой Поло могли считать, что находятся посреди неведомых земель, и в некотором смысле так оно и было; Хотан удален от океанов, как ни одно другое место в мире. Номинально подчинявшийся Хубилай-хану, Хотан был важным центром буддизма, и ощутимое там присутствие буддизма впервые представило взгляду Марко духовную систему и философию, которые сперва отталкивали его, затем заинтересовали и наконец заслужили его восхищение. Местное население вело род от персов или индусов, пришедших с запада, и китайцев — с востока. Они заселили плодородную полосу земли вдоль реки, текущей на север с гор Куньлунь. Китай завоевал Хотан в 73 году н. э. Вскоре китайцев сменила Кушанская империя, а позже — тибетские войска. Под влиянием Тибета с востока по Шелковому пути сюда проник буддизм. Здесь он расцвел, и храмы, населенные десятью тысячами
буддийских монахов, просуществовали до 1000 года, когда ислам сверг буддистов с древнего престола. Тем не менее влияние буддизма и теперь сказывалось в Хотане, где повсюду можно было видеть изображения Будды (идолов, как называл их Марко) и далекие монастыри на окрестных склонах гор.
Если Марко преодолел свое отвращение к «идолопоклонству» и потрудился ознакомиться с взглядами буддистов, он должен был узнать, что по учению Будды жизнь представляется страданием, вызванным привязанностью личности к самой себе и к другим людям и предметам, по природе непостоянным, и возникающими в результате желаниями, удовлетворить которые невозможно. Он должен был услышать слова Будды о том, что все наделенные чувствами существа, включая животных и насекомых, пойманы в круг страданий, или сансары, и результат их действий, карма, только создает новые привязанности и новые страдания. Он услышал бы, что круг этот продолжается и после смерти, поскольку буддисты верили в возрождение жизни. Он с облегчением узнал бы, что есть выход из этого крута страданий, возможность достигнуть просветления, известного как нирвана. Если он заглядывал в горные монастыри, он видел в них мужчин и женщин, отказавшихся от привязанностей и ставших монахами и монахинями, день и ночь медитировавших и изучавших буддийское учение. Для путешественника, подобного Марко, это должно было выглядеть не таким уж странным, и он вполне мог увидеть в буддизме нечто близкое самому себе: подобно буддистам, он отказался от дома, удобств и имущества. Подобно им, он любил жизнь, полную опасностей и тревог, одиночества, мучительного зноя и холода, жажды и лишений. Его жизнь была так же пуста, как торговые дороги, которыми он проходил, его радости были мимолетны, будущее туманно, цель далека и, по видимости, недостижима.
После лишений, испытанных при переходе через «Крышу мира», Марко смог лучше оценить роскошь, которую предлагал путникам Хотан. Жители его, говорит он, «благородны» в сравнении со странными существами, которых он встречал в горах, и сам город «благороден», как и его окрестности. «Земли плодородны и изобилуют всем нужным для жизни человека, — говорит он, — здесь достаточно хлопка, льна, конопли, масла, пшеницы, ячменя и вина и прочего, что производится и в нашей земле». Впрочем, далее он свысока замечает, что жители «не воины, они слабы и весьма трусливы». Надо понимать, что среди них он чувствовал себя в относительной безопасности. Дорога успела закалить его.
Пополнив в Хотане запас провизии, Марко и его спутники постарались наверстать время, потерянное в Бадахшане, и немедля двинулись дальше, к легендарному двору Хубилай-хана.
Перед ними в пути на восток простиралось более четырех тысяч миль травянистых равнин, прерывавшихся кое-где горными хребтами. Эти земли известны под русским названием «степь» и делятся на две части. Западная степь лежала от Дуная до Алтайских гор в Сибири. Ее часто описывают как бескрайнее море травы, по ней привольно текут реки и ручьи. Открытые пространства западной степи позволяли караванам и всадникам свободно передвигаться по дорогам, прочертившим ее вдоль и поперек.
Восточная степь Монголии была суше и суровее. Здесь куда меньше было хороших пастбищ, а вольно текущие реки сменялись редкими оазисами. Чтобы преодолеть суровость восточной степи, нужна была выдержка и равнодушие к стихиям.
Через пять дней после отправления из Хотана Поло вступили в провинцию Пейн, населенную мусульманами и питаемую рекой, «бегущей через нее, где находят драгоценные камни, называемые яшмой и халцедоном». Все это было очень интересно, однако любвеобильные женщины Пейна произвели на молодого путешественника куда более сильное впечатление. «Когда женщина имеет мужа и случается, что он покидает ее ради путешествия, и приходится ему отлучиться из дома на двадцать или тридцать дней, женщина, остающаяся дома, едва ее муж уедет, берет другого мужа до его возвращения». А мужчины в пути берут других жен. Рано или поздно Марко должен был поддаться искушению.
Здешнее население вело преимущественно кочевой образ жизни. В Чиарчиане монголы грабили земли со времен Чингисхана. «Когда наступает лето, войско татар, с миром или войной, проходит через земли Чиарчиана, и если они идут с войной, то забирают все их добро, а если с миром, то убивают и едят скот». Те, кто числили себя врагами монголов, привыкли при набегах уходить с женами, детьми, скотом и имуществом через пески пустыни на два или три дня пути «в другие места, где, как им известно, есть пастбища и хорошая вода». Здесь они могли выждать, пока пройдет войско. Беглецов защищали сами стихии. «Никто не может узнать, куда они ушли, потому что ветер с юго-запада, преобладающий в этих местах, сразу заносит следы песком». Монгольское войско, никого не застав, «не знает, где они, и не видит, куда они ушли… После ухода врагов они возвращаются на прежнее место». Описание Марко выдает некоторое сочувствие к сорванным с места поселянам, но в то же время такой способ спасения представляется ему жалким и трусливым. Впрочем, он пока не сталкивался лицом к лицу с монголами и мог лишь догадываться о том, какой ужас внушают эти беспощадные враги.
Пять дней отряд Поло пробивался через пустыню, останавливаясь в оазисах, пока не достиг Лопа — это название означало границу неведомого. Огромное, сухое, покрытое коркой соли ложе озера широко раскинулось на северо-западной окраине Китая. Эта пустыня почиталась особенно опасной, так как заманивала и сбивала с пути самых осторожных путников.
«Лoп — большой город на краю бесплодных земель, откуда берет начало пустыня, именуемая пустыней Лоп», — сообщает Марко, отмечая, что власть Хубилай-хана распространяется и на эти земли. «Все, что нужно путнику для преодоления пустыни, имеется наготове в этом городе, — предупреждает он, — и скажу вам, что тот, кто хочет пересечь великую пустыню, должен отдохнуть здесь не менее недели, чтобы восстановить силы и дать отдых вьючным животным. Затем они должны запастись пищей на месяц для себя и животных, ибо такой срок нужен для перехода через пустыню».
Воображение отказывалось охватить величину пустыни, однако Марко пытался передать своей европейской аудитории, привычной к густозаселенным ландшафтам, впечатление от ее безжизненности, сообщая, что потребуется целый месяц почти безостановочной езды, чтобы пересечь ее даже в самой узкой части. Пройти ж ее в длину просто немыслимо. «Вдоль нее нельзя пройти по причине великой длины, потому что невозможно нести с собой столько пищи… Месяц идут по песчаной равнине без пищи и жилья. Только голые горы и песчаные долины, и ничего съедобного там не найти». Правда, попадалась хорошая вода, «но воды не хватает для отряда, ее достаточно для пятидесяти или ста человек, но не для их вьючных животных». Пятьдесят человек для него достаточно большое число, которое может организовать караван — пятьдесят заложников зноя, песчаных бурь и ненадежных водных источников. «Идешь день и ночь, ничего не находя, пока не найдешь воду, чтобы напиться в пути. Более того, в трех местах из четырех находишь горькую, соленую, негодную воду». Ни животных, пишет он, ни птиц, «потому что здесь они не найдут себе пропитания».
Устрашающее описание пустыни Лоп, приведенное Марко, вполне точно. Эта пустыня, расположенная на высоте около трех тысяч футов, представляет собой почти ровную местность. Под ногами грязно-желтые или желтовато-серые пески, простирающиеся до самого горизонта.
Временами бури так сильны, что начисто сдувают песок с открытых мест, а поднятые мощным воздушным потоком массы песка ударяют в скалы и постепенно выбивают расщелины глубиной до двадцати футов, наметая монотонные ряды барханов, гипнотизирующие путешественника. Дикая жизнь здесь практически отсутствует. Марко не указывает, в какое время года они пересекали пустыню, но если их караван углубился в пустыню весной, в ней, по словам другого путешественника, могло быть «столько пыли, что вся она занавешена безжизненной пеленой». В этом лунном ландшафте температура в течение суток резко меняется. Марко терпел жару до ста градусов по Фаренгейту днем и температуру ниже нуля ночью.
Среди безжизненной пустыни Лоп Марко нашел удивительную красоту и ощутил близость сверхъестественного. Подобно святым древних времен, он ушел в пустыню, и ему являлись видения, особенно ночью, когда чувства обострены, а страхи множатся. «Тут обитает множество духов, которые наводят на проезжих дивные иллюзии им на погибель, — говорит он. — Когда караван пересекает пустыню… часто случается, что люди слышат в воздухе зловредных духов, говорящих так, что те принимают их за голоса спутников, потому что духи зовут их по именам, и много раз бывало, что они следуют за этими голосами и сбиваются с верного пути, и никто о них больше не слышит, и они не знают, как возвратиться, и, оставшись без воды и пищи, многие из них теряются и гибнут». Бесплотные голоса, умеющие подражать людям, несколько неверных шагов, особенно ночью, и все пропало… В пустыне путешественников подстерегали неведомые опасности.
Опасаясь, что его примут за сказочника, Марко подчеркивает правдивость своего описания. «Опять скажу вам, что не только ночью они являются, но часто и днем люди слышат голоса духов, и часто кажется, что слышишь игру множества инструментов, особенно барабанов, и лязг оружия». В других случаях поющие пески звучат, как «говор людей в другой стороне». Сбитые с толку путники гонятся за иллюзией, надеясь догнать «проходящую кавалькаду», но при свете дня обнаруживают, что безнадежно заблудились, обманутые духами, «и многие, не знавшие об этих духах, встречали жестокий конец».
Путешественники, отважившиеся преодолеть этот отрезок Шелкового пути, изобретали способы борьбы с опасными иллюзиями. «Те, кто хочет пройти этот путь и пересечь пустыню, должны остерегаться и ни за что не отбиваться от спутников, и идти с великой осторожностью. Они должны подвесить бубенцы на шеи коней и вьючных животных, чтобы постоянно слышать их, чтобы не уснуть и не заблудиться». Даже при дневном свете требовалась осторожность. «Иногда днем духи являются в виде каравана, показывающегося отставшему, который отклоняется с пути, они же оставляют его скитаться одного в пустыне и гибнуть». А в других случаях духи «собираются в образе войска и несутся к людям, и те, приняв их за разбойников, бегут и, сбившись с дороги, не могут найти путь, потому что пустыня простирается очень широко, и их ждет жестокая гибель от голода».
Чтобы убедить читателей, что он описывает факты, а не легенды, Марко повторяет: «Удивительно слышать их, и трудно поверить, что творят эти духи, но в самом деле все так, как сказано, и даже много удивительней».
Хотя описаниям Марко трудно поверить и представляется, что эти видения вызваны избытком солнца и недостатком воды, однако он правдиво описывает часто наблюдавшееся явление «поющих песков», вызванное воздействием ветра на барханы. Производимый ими гул сравнивали то со звоном таинственной арфы, то с жужжанием или пением, и явление это встречается в Монголии, в Китае, где его называют «гудящими песками», и даже в Бразилии. В XIII веке китайский ученый Ма Данлинь говорил об этой коварной местности: «Во все стороны не видно ничего, кроме неба и песков, без малейшего следа дороги, и вехами для путешественника служат лишь кости людей и животных да верблюжий помет. Вдруг слышатся звуки, иногда пение, иногда стенания, и часто случается, что путник, отклонившись в сторону, чтобы увидеть, откуда эти звуки, сбивается с пути и теряется навсегда, потому что это голоса духов и чудовищ» — в точности как описывал Марко Поло. В XIX веке Чарльз Дарвин упоминает тот же феномен в дневнике плавания на «Бигле». В окрестностях Рио-де-Жанейро находится холм, известный как «Эль Брамадор» — «Ревун», или «Мычащий холм». Насколько можно судить, пишет Дарвин, «холм покрыт песком, и шум производится, только когда люди поднимаются на него, приводя песок в движение».
И по сию пору пески пересыпаются на ветру, завораживая путников своим пением.
На северной окраине Центрального Китая караван Поло вышел из пустыни Лоп в отдаленную провинцию Тангут, известную как Западное царство. Сто лет назад этот регион провозгласил независимость от Китая, а теперь хранил верность далекому Хубилай-хану. Марко даже здесь нашел следы несторианского христианства, но преобладал буддизм, официальная религия тангутов. Эта местность, как отмечает Марко, отличается истовой религиозностью и полна «множества аббатств и монастырей».
Впервые Марко уделяет более чем беглое внимание буддийским «идолам» и, несмотря на упрямое старание пренебречь ими, остается под стойким впечатлением. Некоторые изображения достигали «десяти саженей». Они изготавливались из дерева, глины, камня или бронзы и, что особенно поражало, были «покрыты золотом и весьма хорошо изваяны». Он даже находит несколько добрых слов для «идолопоклонников» — то есть буддистов, — которые «живут более достойно, чем другие, потому что воздерживаются от чувственности и иных непристойностей». И все же, отмечает он, «если женщина приглашает их, они могут возлечь с ней без греха, но если они первыми приглашают женщину, то почитают это за грех. Но скажу вам, что если они находят человека, который возлег с женщиной неестественным образом, то предают его смерти».
Чем более Марко вдумывается в почитание «идола», тем больше находит аналогий с христианством. «Они устраивают празднества в честь своих идолов в разное время, как мы в честь своих святых, и у них есть нечто вроде календаря, где установлены дни праздников их идолов».
Углубляясь в систему взглядов буддистов, он пытается объяснить лунный календарь: «У них имеется лунный календарь, как у нас — месячный, и по нему они отсчитывают времена года. Есть у них дни поста, в которые идолопоклонники ни за что на свете не убьют животное или летучую птицу, не прольют кровь пять дней подряд, или четыре, или по меньшей мере три, и не станут есть мяса, убитого в эти пять дней, и они соблюдают их, как мы, христиане, соблюдаем пятницу и субботу и другие посты».
Позже он обнаружил еще больше сходства между буддийскими и христианскими ритуалами. «Все идолы имеют посвященные им соответствующие дни, в каковые дни устраивают торжества, поклонения и великие празднества во имя их каждый год, как и у наших святых есть особые дни». Святое и низменное как будто смешиваются и становятся равнозначными. Все это озадачивает и сбивает с толку молодого венецианца.
Описания больших монастырей, представленные Марко, были встречены европейцами с недоверием. Некоторые заведения насчитывали две тысячи монахов, «которые служат идолам по своим обычаям, которые одеваются более благопристойно, чем все прочие». Монахи «выбривают макушку головы и бреют бороды, — отмечает он, — вопреки обычаю мирян. Они устраивают празднества для своих идолов с пением и огнями, каких нигде больше не видано».
За монастырскими стенами царила анархия. «Мирянин может брать до тридцати жен, — говорит Марко. — Он почитает первую жену главной и лучшей. Если он видит, что одна из его жен состарилась и не хороша, и не приятна ему, он может выгнать ее, если хочет, и взять другую, какую пожелает. Они берут в жены кузин, также дозволяется брать жен своего отца, кроме своей матери, а также жен братьев и других родственников». Обдумывая этот обычай с точки зрения морали, он с отвращением заключает: «Они живут, как животные, не зная закона».
Контрастом сексуальной свободе и анархии была жизнь — «очень трудная и грубая», которую вели «сенсины». Марко называет их «людьми великой воздержанности согласно их обычаю». Они стремились избегать чувственных удовольствий в любой форме. Даже пища, которую они ели, была самой грубой. «Ничего, кроме крупчатки и отрубей, то есть шелухи, которая остается от пшеничного зерна», — как выяснил Поло. «Они готовят ее, как мы готовим пойло для свиней: берут эту крупчатку, то есть отруби, кладут в горячую воду, чтобы размягчить, оставляют на некоторое время, пока все зерна не отделятся от шелухи, а потом едят такую размоченную, лишенную всякого вкуса». Но это не все самоограничения относительно пищи. «Они постятся много раз в году — невеликая потеря, учитывая, как ограниченна их диета, — и не едят ничего, кроме отрубей, и пьют воду, и много времени проводят в молитве, так что жизнь их безмерно трудна». Семейная жизнь не освещала их бесцветное существование, полное самоотречения и духовного жара, потому что монахи «ни за что на свете не берут жен». Даже их одеяния, черные или синие, «сделанные из самой простой и грубой материи», словно предназначены были причинять неудобство. Как и следовало ожидать, спали они только на «очень жестких и дешевых циновках».
«Жизнь их трудна, как никакая другая», — скорее с ужасом, чем с восхищением замечает Марко.
Описав эти образцы крайнего самоотречения, Марко переходит к самому отвратительному, с его точки зрения, ритуалу— сожжению умерших. Этот обычай, недоступный пониманию европейца, странным образом очеловечивал его приверженцев в глазах Марко: он выяснил, что они ревностно верят в существование души и жизнь после смерти. Совершив этот скачок отождествления, он вник в их духовную жизнь, насколько это было для него возможно. Он отмечает абсолютную зависимость оплакивающих покойного от расчетов астрологов и некромантов, которые определяют время кремации и похорон в соответствии со временем рождения. «Некромант или астролог прибегает к своему дьявольскому искусству и говорит родственникам, что предсказано и под каким созвездием, под какой планетой и знаком тот был рожден, и день и час, когда должно сжечь тело». Эта процедура могла отложить похороны на недели и даже на месяцы, и семье усопшего приходилось держать тело в доме, «ожидая, пока планеты будут благоприятны им, а не противны, потому что они никогда не произведут сожжения, пока прорицатель не скажет, что настало благоприятное время».
Подчиняясь требованиям астрологов — или планет, — члены семьи сооружали раскрашенный гроб из толстых досок, «хорошо подогнанных», помещали в него тело и запечатывали гроб смолой и известью, покрывали шелком и окуривали камфарой и другими благовониями, чтобы «тело не смердело».
Каждый день семья выставляла угощение из «хлеба, вина и мяса, как если бы умерший был жив». Не было средства избавить дом от этого требовательного гостя, пока не позволят планеты; всякому, кто пренебрегал предсказаниями астрологов, «приходилось очень плохо».
Любовная забота родственников продолжалась и после того, как тело выносили из дома. «Родственники умершего строят маленький дом из тростника или прутьев, с крыльцом, устеленным богатейшими тканями из шелка или золота, соответственно своим возможностям, посреди дороги. И когда мертвого проносят мимо столь украшенного дома, они останавливаются, и домочадцы помещают тело у подножия павильона, и кладут в достатке вина и мяса на землю перед мертвым, думая тем подкрепить и вернуть силы духу умершего, поскольку он должен присутствовать при сожжении тела».
Еще один обычай, долженствовавший обеспечить умершему положение в загробном мире, поразил воображение Марко. «К месту сожжения, — говорит он, — родственники несут цветные изображения мужчин и женщин, вырезанные из бумаги, — еще одно технологическое новшество, — сделанной из коры деревьев, и на них надписаны имена родственников, так что сжигают как бы и их тела — и лошадей, и овец, и верблюдов, и другой скот, и бумагу в виде денег величиной с безант» — византийскую монету. «Все это они бросают в огонь и сжигают вместе с телом, и говорят, что в ином мире у мертвого будет столько рабов и служанок, лошадей и монет, столько скота и овец, сколько бумажных изображений сожжено из любви к нему и положено перед телом, и он будет жить в богатстве и почете».
На этом месте повествование Поло неуловимо, но существенно меняет тон, как если бы Марко выхватил перо из рук Рустичелло и принялся описывать приключения своими словами, не полагаясь на переписчика. До сих пор рассказчик держался в рамках жанра путевых рассказов. С этого момента даже рука Рустичелло не сдерживала Марко, ощущавшего великий смысл и глубину своей истории, и не мешала ему создавать нечто эпическое, многостороннее, полное оттенков, сравнимое с «Историей» Геродота: обзор исчезнувших культур и павших империй. Постепенно в «Путешествии» открываются все более широкие перспективы, словно навеянные распростершимися перед ним бескрайними просторами и их невиданными обитателями.
Чем дольше оставался Марко среди народа Тангута, тем более отбрасывал свою застенчивость и настороженность, тем свободнее говорил об их жизни, отражая в этом рассказе и пробуждение собственной сексуальности. По ходу повествования вырисовывается новый Марко Поло, не столь благочестивый и самодовольный, более открытый знаниям и, следовательно, приятию незнакомого, но обольстительного мира, окружавшего его.
Женщины Камула (ныне называемого Хами), прилегавшего к провинции Тангут, наконец расшевелили Марко. Вообще люди этих мест представлялись ему подобными милым детям, щедро делившимся едой и питьем с «путниками, проходящими той дорогой». Мужчины, «весьма приверженные веселью», проводили дни, играя на музыкальных инструментах и распевая, а также за чтением и письмом и в «великих телесных радостях», особенно с путешественниками, подобными Поло. Но именно женщины совершенно пленили Марко.
«У этого народа есть такой обычай, — доверительно сообщает он. — Если незнакомец останавливается в доме на ночлег, хозяин радуется и принимает его с восторгом и, стремясь доставить ему всевозможные удовольствия, наставляет своих дочерей, сестер и других родственниц утолять все желания чужеземца, доходя до того, что на несколько дней покидает дом, в то время как чужеземец остается в доме с его женой, и они предаются великим радостям. И так все мужчины в этом городе и провинции носят рога от своих жен, но ничуть того не стыдятся. А женщины их красивы, жизнерадостны и услужливы». Можно не сомневаться, что они готовы были услужить и молодому Поло, едва достигшему мужской зрелости.
Однако, признает он, можно сказать, что такая распущенность бесчестит мужчин и женщин Камула, «но именно потому, что таков обычай всей провинции и он весьма угоден их идолам, они оказывают столь добрый прием чужестранцу, нуждающемуся в отдыхе». Еще более примечательно, что семейные узы остаются в целости. «Все женщины весьма хороши, и веселы, и шаловливы, и весьма послушны желаниям мужей, и довольны таким обычаем».
Хотя это описание кажется скорее фантастичным, нежели правдоподобным, скорее иронической параболой, чем точным отчетом, Марко подразумевает вполне установившийся обычай тех мест, являющийся исключением из «деревенской эндогамии», при которой жители одной деревни вступают в браки между собой, чтобы сохранить наделы и чистоту крови. Эндогамия несет в себе опасность инцестов и врожденных аномалий. Экзогамия, или браки между разными кланами, освежает генетический фонд. Если пришельцы оказывались кочевниками, как предполагает Марко, пополнение генофонда происходило без нарушения установленного порядка. Одинокие путники вроде него оставляли свое семя и уходили дальше.
Впрочем, сюда доносились отзвуки событий из мира, далекого от затерянных поселений, которые встречались на пути Марко. Кровожадные монголы, темные слухи о которых доходили до Марко, дотягивались и до этих горных областей. Марко передает рассказы об отношении прежнего властителя этих мест, Мункэ-хана, к обычаю экзогамии, которая в этой части света проявлялась в том, что хозяева приглашали чужеземцев на ложе своих жен.
Как напоминает читателям Марко, Мункэ-хан, внук Чингисхана, пришел к власти в 1250 году, за двадцать с небольшим лет до того, как Поло вступили во владения монголов. За время своего короткого царствования Мункэ попытался создать надежную почтовую службу, необходимую для управления столь обширной империей. Он сократил военные кампании, некогда опустошавшие тысячемильные пространства степи и горных областей. И он с уважением относился к местным обычаям. В развивающемся монгольском социуме женщины обладали большей независимостью, чем в западном и исламском мире. Они служили в войске, оставаясь в укрытии во время сражения, но вступая в него при необходимости. Под властью Мункэ каждый мог выбирать религию по своему усмотрению, при нем процветали все разновидности буддизма, ислама и христианства.