Хозяин чума обрадовался нам, встречает вопросами:
- Как на фронте-то? Где сейчас воюют-то? Скоро ли Гитлера повесят?
Что мы знали, то и сказали. А и самим бы нам кто-нибудь рассказал, как дела на войне идут, так за сто верст за вестями сбегали бы.
Ненцы недавно приехали с ловли. Привезли они рыбы всех сортов пудов десять. Вот Ия Николаевна роется в рыбном ворохе и спрашивает Спиридона:
- Это что за рыба, Спиридон Данилович? Наверно, щука?
- Что ты, начальница! - ворчит Спиридон. - Она со щукой и в воде-то не часто встречается. Это нельма. Голова-то у ней тоже длинная, а все же до щучьего рыла далеко. Щука-то пестрая, как пестрядина своетканая, а коли в озере жила, то черноспинная. А у нельмы клеск** серебристый, собой она мясна да кругла, голова мягкая, не как у щуки. Хвост у нельмы не черный, как у щуки, а синеватый, перье помельче и цветом посветлей. Разве что белое брюхо тебя спутало да перья светлые на брюхе, - ну, так это у всех рыб так заведено.
Отобрала Ия Николаевна еще три рыбины и спрашивает Спиридона:
- А это что за порода?
- Тут не одна, а три породы, - неужели ты не видишь? Вот это чир клеск на нем крупный, спинное перье черное, весь он немножко желтоватый, как золотистой пенкой смазан. Вот это сиг - он с мелким клеском, такой же серебристый, как нельма. А с чиром его спутать нельзя: перье у него светлее, губы длиннее и в глазах никакой желтинки нет, не то что у чира. А вот это пелядь - с круглой черной головкой, да и вся она потемнее сига, посветлее чира, а вокруг глаз красноватый поясочек. Пелядь на сельдь похожа. Мы, бывало, купцам чердынцам вместо сельди пелядок насолим берут. А вкус-то у них до сельди далеко не дотянул. Да и сига подсовывали не того. Крупного сига у нас "отбором" звали, малого - "уловом". "Улов" против "отбора" в половинной цене ходил. А того сига, что от "улова" отошел, а до "отбора" не дошел, "межеумком" звали. Так мы его впромесь с "отбором" по самой дорогой цене сбывали.
- Хитрый ты был, - смеюсь я. - Может, и теперь так же подсовываешь?
Сердито глянул на меня Спиридон и как ножом обрезал:
- Думай тоже, что говоришь-то! Самого себя мне теперь, что ли, обманывать?
В чумах я увидела книжки.
- Учатся ребята? - спрашиваю я ненца.
- Вот уж третий семилетку окончил. Вместе со Спиридоновым Васей учился в Янгаре. Когда почту возим, он бригадиром надо мной ходит. Скоро оленей приведут - опять возить будем.
Договорилась с ним Ия Николаевна, что если наши оленщики опоздают, приедет этот ненец в верховья Сарамбая и перекинет нас на Талату.
Утром на другом берегу Коротайки, против Спиридонова дома, показалось многотысячное стадо оленей. Вскоре оттуда приехали ненцы и зашли к Спиридону пить чай. Оказалось, что это оленеводы-колхозники из печорской деревни Лыжа.
Весь день над Коротайкой рев да крик стоял: ненцы перегоняли оленей.
- Э-гей!.. Э-гей!.. - кричал один.
- Ого-го-о-о! - помогал ему другой.
Олени подошли к самому берегу, сгрудились тут, а в воду им лезть нет охоты: и широка Коротайка и все еще неспокойна.
Поплыли олени, когда начало темнеть. Через полчаса все многотысячное стадо разошлось по сопкам и по берегам Ярей-Ю, Париденя-Ю и неизвестной реки. Олени давно уже вылиняли, отдохнули за лето, накопили жиру. Все с молодыми рогами, круглые, гладкие, бархатистые - один к одному.
Вечером ненцы снова гостевали у Спиридона. От них мы узнали, что наши беглецы олени пробежали от нас восемьсот верст и там, на берегу Карского моря, нашли стада родного колхоза имени Смидовича, где они летовали каждый год. Не могли только сказать нам ненцы, сколько оленей добежало.
Утром ненцы пошли со стадами куда-то в сторону, а мы отправились вниз по Коротайке. Сарамбай был уже где-то близко. До половины пути к Сарамбаю нас провожали Спиридонова старуха, их сын Вася и другой Вася - бригадир ненцев-почтальонов. Здесь мы встретили речку с невеселым названием Плохая. Начальница решила ее пройти, сколько сумеем. Как только наша лодка приткнулась в устье Плохой, начальница с Леонтьевым и Сашей отправились вверх по речке, а мы со Спиридоном, с его старухой и с двумя Васями разожгли костер и кипятим чайники.
Пришли наши странники.
- Ничего хорошего не видно, - говорит начальница.
- Вздумали уж тоже хорошее на Плохой искать!
На ночь Спиридонова старуха и два Васи вернулись домой.
- Не видать тебе меня, старуха, как своих ушей, - говорит Спиридон. Поеду в раскат молодых искать.
- Кому ты, лысый, кроме меня, нужен? - говорит старуха.
А сама на прощание целуется.
- У коня бы не лысинка, так цены бы ему не было, - балагурит Спиридон. - Лысиной не попрекают. Сама знаешь, на хорошей крыше трава не растет.
Так с шутками и расстались.
А мы отпихнулись шестами от Плохой и поехали на своих трех лодках на Сарамбай. Спиридон говорил, что осталось меньше десяти верст. Впереди других выплыла я из Плохой и вижу, что на Коротайке волна снова расходилась. Решила я Коротайку переехать, думаю - там под тихую сторону попаду, ветер-бережник бить не будет. Только выплыла я на двойник**, попала лодка на двойничную рассыпную волну, вижу, лодчонку мою заливает. Кинулся ко мне на своей лодке Сашка и обратно повернул: у него на добавок к грузу теперь Спиридон сидел. У Леонтьева в лодке начальница, и лодки у них вровень с бортами стояли. Вижу, помощи ждать неоткуда. А у меня в руках одно кормовое весло. Принатужилась я. Ныряла-ныряла моя лодка, хлебала-хлебала воду с гребней, прибилась к берегу. Отлила я воду и за другими следом поехала.
Но вот уже сумерки пали на реку. Видим мы только край песчаного берега да воду без конца и края. Хорошо, что у Саши в лодке головастый кормщик Спиридон сидел. Говорит он нам:
- Тут сейчас до самого Сарамбая мель пойдет. Давайте дальше от берега.
И верно: далеконько мы от берега отбились, а везде веслом дно хватаем. Вот мы и за полверсты от берега, середина реки, а везде мель по-прежнему. Где веслом, где бродом гоним мы лодки. И видим - впереди нас на воде будто снежуры набило. Сливалась она отовсюду и сбилась на большой мели. Пока через эту мель пробивались, и лодки и сапоги у нас как мыльной пеной покрылись.
- Теперь налево, други, берите, - командует Спиридон.
Налево ехать было не просто. Сарамбай, как зверь, на волю вырвался. Не один пот со всех нас сошел, пока одолели мы течение и приткнулись к песку в самом устье Сарамбая. В темноте поставили мы палатку где-то в кустах. Чувствую я, что меня в жар кинуло. Легла я. А семья моя зажгла лампу, поела холодной гусятины, и долго еще я слышала, как Спиридон наговориться торопился. Видно, долго ему пришлось молчать: старуха не поймет - стара, а сын - недоросток.
А мне Спиридоновы речи запомнились.
- Вот вы меня, други, - говорил Спиридон, - может, и осудите. Скажете: старик, а рот нараспашку, язык за плечо. А я все равно поговорю.
Я так думаю - больно хорошо мы перед войной зажили. Экое ведь дело замыслили: такую жизнь устроить, что нашим отцам и во сне не снилась. Бывало, дом ставить задумаешь - и то годы вздыхаешь, да годы деньги собираешь, да годы лес рубишь, да когда, наконец, стены выводить возьмешься. Бывало и так, что мужик сваи под дом вкопает, а только внуки за крышу примутся. Пока крышей покроют, а фундамент подгнил.
А тут за такой дом взялись! Много ли пятилеток прошло, а мы уже и стены вывели, и под крышу подвели.
Деревня наша из веков богу молилась, с чертом водилась. А колхозы ей жизнь-обнову принесли. Как тундра ягодами, была до войны богата радостью жизнь. И у всех была одна заповедь: живи, работай да радуйся.
Оно конешно, старый век не враз с грядки валится. Были такие, что и морщились: крута езда не каждому в привычку. Теперь только увидели, что мешкать-то нам и нельзя было...
Леонтьев не вытерпел: любит он печорскую речь вот и подзадоривает Спиридона:
- Вот ты, Спиридон, про правду толкуешь. А что, по-твоему, правдой-то зовут? И где она зачин берет? И почему ее прежде не видно было?
- Уж раз спросил, любезный, не обессудь, отвечу. Я и рад молчать, да не могу начать. А как раз о чем о чем, а о правде у меня не один год думано. Вот и слушай.
Все бывальщины про дела человечьи про одно поют, про одно толкуют: как шло на земле ума и силы единоборство.