Программно-теоретическая функция западничества заключалась в выработке теоретических основ будущего либерализма, с одной стороны, и радикального демократизма — с другой, а также разного рода программ: экономической, социальной, политической, этической, эстетической и т. п. Программы эти в силу политических условий, в которых они создавались, обладали разной степенью зрелости и конкретности. Наиболее разработанной оказалась эстетическая, и в частности литературно-критическая, программа — но как же могло быть иначе, если Белинский, наиболее плодовитый западнический автор, просто-напросто вынужден был писать “о литературе, да еще о русской литературе”[38], хотелось ему этого или нет, а другие, более опасные с точки зрения властей темы оставались под запретом. Но и “легальные” программы западников в значительной мере оказали помощь будущим политическим и государственным деятелям, которые в шестидесятые годы представляли и реформистские круги (Кавелин, Чичерин, Дмитрий и Николай Милютины), и леворадикальную оппозицию самых разных оттенков (Чернышевский, Добролюбов, Писарев и весь круг редакции “Русского слова”, Салтыков-Щедрин и так называемая “тверская оппозиция” — А.М.Унковский, А.И.Европеус и А.А.Головачев).
В многочисленных исследованиях обычно подчеркивается преемственность между западниками и либеральными реформаторами, что совершенно очевидно хотя бы оттого, что ряд деятелей сороковых годов продолжали активно участвовать в общественной жизни и в шестидесятых, но проводится принципиальное различие между ними и левыми радикалами. Для этого есть достаточно много оснований: вспомним хотя бы серьезный конфликт между “Современником” и Герценом, разгоревшийся в 1860 году из-за презрительного отношения Добролюбова и стоявшего за ним Чернышевского к “лишним людям”, которых левые шестидесятники несправедливо считали идеалистами-белоручками, безвольными рефлектирующими барчуками. Добролюбов даже отождествил “лишних людей” с Обломовым, героем романа Гончарова, — видимо, на том основании, что и Обломов, и, к примеру, Герцен с Огаревым были не наемными работниками и не “умственными пролетариями”, а помещиками, которые жили на средства, вырученные от продажи зерна, а следовательно, в результате эксплуатации крепостных крестьян. Можно вообразить себе, какую бурю негодования могла вызвать эта в высшей степени опрометчивая и немудрая социология у людей, которые сдержали клятву, данную на Воробьевых горах, и всю жизнь, как могли, боролись против самодержавия и крепостного права!
Однако и тут все обстоит не так просто и однозначно. Чернышевский полемизировал с Герценом, но совершенно иначе относился к наследию Белинского, которого, скорее всего, не причислял к разряду идеалистов и “лишних людей” и совершенно обоснованно считал плебеем, дворянином лишь “по бумагам”, но не по сути характера и воззрений. Еще больше могло ему импонировать то, что “неистовый Виссарион” был таким же самым умственным пролетарием, как и он сам. Весьма примечательно также то, что Чернышевский высоко ценил именно западнические, просветительские по духу высказывания Белинского, о чем однозначно свидетельствуют и “Очерки гоголевского периода русской литературы”, и позднейшие тексты. Ведущий публицист “Современника” был настолько проницателен, что разглядел аристократические и романтико-активистские мотивы в мировоззрении Герцена, которые неизбежно сталкивали его на позиции “кающегося дворянина”, “народника” (в самом широком понимании этого слова), а в ряде случаев превращались в суровую критику просветительского оптимизма[39] Эти мотивы были Чернышевскому совершенно чужды. Но чужды они были и классическому западничеству, на фоне которого Герцен всегда стоял несколько особняком. Так что в отношении просветительских тенденций, характерных для западничества, наследниками последнего стали как раз Чернышевский и другие “поздние внуки Просвещения” — Н.А.Добролюбов, М.А.Антонович, М.Е.Салтыков-Щедрин, Д.И.Писарев, В.А.Зайцев или В.А.Слепцов[40] Именно они старались выполнить и обогатить новыми элементами просветительскую программу западников, в то время как меланхолический шопенгауэрианец Тургенев и правый гегельянец Чичерин старались выполнять их либеральную программу.
Демократическую же программу каждое по-своему выполняло и правое, и левое крыло. Принцип равенства всех людей в правах независимо от их пола, возраста, происхождения, способностей или социального положения признавали незыблемым и либералы, и сторонники Чернышевского. Однако левые просветители все-таки понимали демократию более “по-русски”, как “апологию плебеев”[41], то есть наделение широко понятых общественных низов всеми возможными правами и принятие их системы ценностей при полном равнодушии к участи не только аристократов крови, но и в значительной степени аристократов духа — а это звучало совсем иначе, чем несколько наивная, но светлая, лишенная какой бы то ни было ненависти к “белой кости” мечта Белинского о перенесении демократических нравов кружка Станкевича на все русское общество[42] Став выразителями антидворянских чаяний разночинцев, Чернышевский и Добролюбов полностью проигнорировали мудрую и до сих пор не потерявшую своей актуальности мысль Белинского о том, что общечеловеческие ценности, которые составной частью входят в любую национальную культуру, создаются социальной и духовной элитой, освобожденной от тяжелого производительного труда и наделенной разного рода привилегиями, и что в России эту культурообразующую роль сыграло дворянство[43]
Но, со своей стороны, либеральные профессора и адвокаты отвергали популистскую интерпретацию демократии как “права для бедных” и настаивали на том, что равенство прав не может означать фактического (в частности, имущественного) равенства всех членов общества. Кавелин, к примеру, вполне резонно полагал, что коммунистический принцип равного распределения национального богатства между потребителями неосуществим ни при каких условиях, поскольку общественное неравенство составляет объективную закономерность, которая вытекает из биологической и психической природы человека. Люди рождаются неравными друг другу по физическим качествам, умственным способностям и психическим склонностям, и делить все блага поровну только потому, что у всех людей более или менее одинаковые желудки, было бы вопиющей несправедливостью по отношению к сильнейшим, способным, трудолюбивым[44]
И тут мы вплотную подходим к более уязвимым сторонам либерально-демократической программы западников. В бочку меда, которую до сих пор представляло собой мое повествование, приходится добавить пресловутую ложку дегтя.
Выступая против осуществления на практике принципа механического равенства всех членов общества, либералы сводили понятие демократии к наличию формальных свобод и прав, которые, конечно же, абсолютно необходимы, но которые не были в состоянии гарантировать осуществление этих прав и свобод на практике и распространение их на все сословия и социальные группы. Ведь даже самая гуманная конституция и самые свободные выборы не исключают демагогических обещаний, подкупа избирателей и других видов социотехники, направленных на манипулирование общественным мнением и на обеспечение наибольшего числа голосов не самым способным, трудолюбивым или культурным, а самым в данный момент популярным кандидатам.
Либералы исходили и по сей день исходят из идеалистического и, по сути дела, утопического представления о том, что демократия в традиционном западном понимании (формальные свободы и равенство в правах без фактического равенства всех субъектов) представляет собой саморегулирующийся механизм, подобный свободному рынку, и что этот механизм лучше чего бы то ни было способен выявить правящую элиту, которая в самом деле будет выражать чаяния большинства членов общества, а не только определенных партий и групп интересов. На самом же деле и в условиях свободного рынка терпят банкротство вполне достойные производители и исчезают хорошие товары, сменяясь весьма посредственной, но зато “конкурентоспособной” продукцией безликих международных концернов, и в условиях либеральной демократии могут от имени “всего народа” быть избранными и осуществлять власть бездарные и безответственные деятели, чьи интересы не имеют ничего общего с интересами нации. Конечно, можно и даже нужно уповать на мудрость и культуру избирателей — но если все пути к культуре и образованию были для этих избирателей на протяжении столетий закрыты сословными перегородками, как это было в России, или финансовой немощью, как зачастую случается и на Западе? Тут-то и кроятся причины пресловутого “восстания масс” (Х.Ортега-и-Гассет), о котором старались не думать либеральные последователи западников и которое оказалось горьким уделом России в ХХ веке. Идеализм, своего рода либеральное благодушие сами по себе не были ничем зазорным или тем более безнравственным, но в обличье ревнивого недовольства полуобразованных масс они-то и составляли и по сей день составляют ахиллесову пяту либерализма. Террористический акт 11 сентября 2001 года еще раз подтвердил эту горькую, трагическую истину.
Подобной точки зрения придерживались, к примеру, авторы словаря “Русская ментальность”, составленного сотрудниками Межотраслевой лаборатории советологических исследований при Лодзинском университете в Польше. В редакционной статье, предваряющей корпус словарных статей, читаем: “Говоря о ”русской ментальности“, мы принимаем во внимание прежде всего ее ”русофильский“ аспект. По вполне понятным причинам нас меньше интересует ”западническая“ ментальность: последняя, на наш взгляд, не вызывает серьезных проблем при ”перекодировке“ на языки иных национальных культур, а самими сторонниками ”русскости“ подлинно русской не является” (MentalnosЂcЂ rosyjska. Slownik / Opracowal i zredagowal A.Lazari. Katowice, 1995. S. 5. Перевод мой. — В.Щ.). К сожалению, авторы этих строк не назвали ни одной из известных им “вполне понятных причин”.
Лосский Н. История русской философии. New York, 1951; Зеньковский В.В. История русской философии. Т. 1–2. Paris, 1948–1950.
О неопределенности понятия “русской души” и произвольности его трактовки см.: Щукин В. Русская душа // Идеи в России. Ideas in Russia. Idee w Rosji. Leksykon rosyjsko-polsko-angielski / Pod redakcjaю A. de Lazari. T. 2. LoЂdzЂ, 1999. S. 276–279.
Термины “национализм”, “националистический” и т. п. везде употребляются мною в духе английской традиции, без отрицательного оттенка, характерного для их “континентального” понимания.
Grand Larousse encyclopeЂdique en dix volumes. Vol. VII. Paris, 1963. P. 889.
Каждый, кто хоть раз задал себе труд бегло просмотреть “Философические письма”, знает, что их автор был заклятым врагом гегельянства, а в основу построения общественной жизни предлагал положить принципы христианского провиденциализма.
На самом деле арестованы были петрашевцы, к которым Чаадаев не имел ни малейшего отношения.
Назовем наиболее авторитетные работы двух последних десятилетий: Янковский Ю. Патриархально-дворянская утопия. Страницы русской литературно-общественной мысли 1840–1850-х годов. М., 1981; Дудзинская Е. Славянофилы в общественной борьбе. М., 1983; Кошелев В. Эстетические и литературные воззрения русских славянофилов: 1840–1850-е годы. М., 1985; Цимбаев Н.И. Славянофильство. Из истории русской общественно-политической мысли XIX века. М., 1986; Смирнова З.В. К спорам о славянофильстве (некоторые методологические аспекты исследования раннего славянофильства) // Вопросы философии. 1987. № 11. С. 121–136; Messianisme et slavophiles. UniversiteЂ Jagellonne. Cracovie, 2–7 octobre 1985. Cracovie, 1987; Попов В.В. Славянофилы и русские писатели (Н.Гоголь, С.Аксаков, Л.Толстой, А.Островский). TorunЂ, 1988; Культура и цивилизация в учении ранних славянофилов: Сб. статей. М., 1989; Ванчугов В. Очерк истории философии “самобытно-русской”. М., 1994; Славянофильство и современность: Сб. статей. СПб., 1994.
Walicki A. W kreюgu konserwatywnej utopii. Struktura i przemiany rosyjskiego slowianofilstwa. Warszawa, 1964.
Явления эти родственны, но не идентичны друг другу. Речь об этом пойдет в дальнейшем изложении.
Возможны и иные подходы к истории русской мысли с точки зрения “единства и борьбы противоположностей”. Один из них имеет место в содержательном и весьма компетентном труде краковского исследователя Гжегожа Пшебинды “От Чаадаева до Бердяева. Спор о Боге и человеке в русской мысли (1832–1922)” — Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa. SpoЂr o Boga i czlowieka w mysЂli rosyjskiej (1832–1922). KrakoЂw, 1998. Автор книги утверждает, что главная линия, разделяющая русских мыслителей на два лагеря, связана не с их отношением к Западу, а с их отношением к Богу и человеку. Сторонники имманентной философской формации (к примеру, А.И.Герцен, Н.Г.Чернышевский, П.Л.Лавров, Г.В.Плеханов) рассматривали человека, живущего в имманентном, самодовлеющем, “безбожном” мире, в качестве единственной “меры всех вещей”. Для их противников, относившихся к формации трансцендентной или провиденциалистской (П.Я.Чаадаев, В.С.Соловьев, Н.А.Бердяев и др.), мир представлялся не чем иным, как творением Господа, а человек — “образом и подобием Божиим” (Там же. С. 5). По всей вероятности, возможности бинарного рассмотрения русской мысли этим не исчерпываются, но каждый из подобных анализов заключает в себе определенную долю схематизма.
Напомним известный факт: первым языком Пушкина был французский; свои первые литературные произведения поэт написал на языке Вольтера и Мирабо. Несмотря на всю универсальность пушкинского гения, значение французского Просвещения для формирования его мировоззрения и литературных навыков трудно переоценить (ср. также: Алексеев М.П. Пушкин и наука его времени // Алексеев М.П. Пушкин: Сравнительно-исторические исследования / Отв. ред. Г.В.Степанов, В.Н.Баскаков. Л., 1984. С. 22–174). Поэтому утверждения об “истинно православном” характере пушкинского творчества, не раз звучавшие из уст моих соотечественников во время недавнего двухсотлетнего юбилея, могут быть отнесены к числу явных курьезов.
Ср.: Степун Ф. Немецкий романтизм и русское славянофильство // Русская мысль. 1910. Кн. 3. С. 65–91 (второй пагинации).
Глубокий анализ неоднозначной позиции К.Н.Леонтьева содержится в кн.: Bohun M. Kontrrewolucja i pesymizm. Filozofia spoleczna Konstantina Leontjewa. KrakoЂw, 2000.
Справедливости ради заметим: метафизические словопрения — вещь также далеко не бесполезная.
Подобную точку зрения неоднократно высказывал также ученик П.А.Зайончковского Константин Васильевич Душенко.
“Я вполне разделяю ваш энтузиазм относительно русских западников (старых и нынешних) и верю в то, что ими указанный путь был и есть единственный верный путь, который может избрать для себя Россия. Вы правы, когда подчеркиваете, что корни западничества уходят в далекое прошлое. Но в то же время я хотел бы напомнить, что славянофильские идеи пользуются повсеместной поддержкой в большей степени, чем вы это себе представляете. Православное вероисповедание, которое стало причиной столь долгой отъединенности русских от основной части христианского сообщества, выработало в них чувство уникальности и некий комплекс защиты перед внешним миром, что и привело к появлению известного рода национальной исключительности. Во время моей последней поездки в Россию (в июне 1988 года) я чаще наталкивался на славянофилов, чем на западников” (перевод мой. — В.Щ.).
Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч.: В 30 т. Л., 1972–1990. Т. 18. С. 37.
Достоевский Ф.М. Славянофилы, черногорцы и западники, самая последняя перепалка // Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 20. С. 27.
В своих мемуарах “Замечательное десятилетие” П.В.Анненков отмечает, что статьи Белинского оказали огромное влияние на учителей русского языка и словесности казенных училищ, которые сумели “заразить” идеалами критика “всё благородное русское юношество”. “Под предлогом разбора русских сочинений Белинский занят был единственно исканием основ для трезвого мышления, способного устроить разумным образом личное и общественное существование” (Анненков П.В. Литературные воспоминания. М., 1960. С. 140–141). А.И.Герцен в “Былом и думах” вспоминает: “Пять раз хаживали студенты в кофейные спрашивать, получены ли ”Отечественные записки“: тяжелый номер рвали из рук в руки. ”Есть Белинского статья?“ — ”Есть“, — и она поглощалась с лихорадочным сочувствием, со смехом, со спорами… и трех-четырех верований, уважений как не бывало” (Герцен А.И. Собр. соч. Т. IX. С. 30. Курсив А.И.Герцена. — В.Щ.). Но ведь трезвое мышление и рационализация личного и общественного существования — программа всех западников; она-то и привлекала учительскую интеллигенцию и учащуюся молодежь. Огромную роль сыграли тут и личные качества Белинского. Задумываясь над причинами небывалого авторитета критика “как среди созидавшегося тогда свежего литературного круга, так и среди интеллигентной читающей публики”, Д.В.Григорович констатирует: “Не столько ум и логика обусловили его силу, сколько совокупность их с нравственными его качествами. Это был палач всего искусственного, деланного, фальшивого, неискреннего, всяких компромиссов и всякой неправды, где бы таковая ни являлась. При этом он обладал громадным талантом, редким эстетическим чувством, страшной энергией, жгучим словом, горячею возвышенною душою, восторженностью и теплейшим, деликатнейшим и отзывчивым сердцем во всем. Словом сказать, его можно назвать: могучий критик-поэт” (Григорович Д.В. Литературные воспоминания. М., 1987. С. 219).
Да и сам он, уже вовсю провозглашавший почвенническую программу, сознательно выбирал идеалы западников, хотя и призывал соединять их с “народным началом”, главным свойством которого он считал “общечеловечность” (см., напр.: Достоевский Ф.М. Полн. собр. соч. Т. 19. С. 62).
Там же. Т. 19. С. 60–61 (разрядка Ф.М.Достоевского, курсив мой. — В.Щ.).
Далеким отголоском этой тенденции был один из лозунгов-клише реального социализма: “Идеи партии — в жизнь!” Другим являлось утверждение типа “идеи Ленина живут и побеждают”. Возможность существования просто идеи — идеи ради идеи, чистой рефлексии или размышления, не рассчитанных на практическое осуществление, — или игнорировалась, или программно отрицалась. Источником такого крайне прагматического отношения к теории был, как мне представляется, не столько марксизм с его десятым тезисом Маркса о Фейербахе (“Философы до сих пор лишь по-разному объясняли мир, а речь идет о том, чтобы его изменить”), сколько печальное наследие российского самодержавия, всегда опасавшегося свободной мысли своих граждан и подозревавшего в каждой сколько-нибудь оригинальной чистой идее крамолу, чреватую опасной для властей общественной практикой. Особенно тяжелое в этом отношении наследие оставила николаевская эпоха. В последующие времена претворение утопических концепций в жизнь стало своего рода религией значительной части русской интеллигенции.
Кант провозглашал: “Умей пользоваться собственным разумом!” Цит. по: Краснобаев Б.И. Русская культура второй половины XVII начала XIX века. М., 1983. С. 173). См. об этом также: Кантор В. “Средь бурь гражданских и тревоги…”. Борьба идей в русской литературе 40–70-х годов XIX века. М., 1988. С. 7–8.
Это вынужден был признать даже славянофил Иван Аксаков, который в письме к отцу, писателю Сергею Аксакову, рассказывал о необычайной популярности Белинского в провинции и о том, что о славянофилах никто слыхом не слыхивал (И.С.Аксаков в его письмах. Т. III. М., 1892. С. 290–291). Ср. также рассказ некоего купца о чрезвычайном успехе статей Белинского в Сибири в передаче И.И.Панаева (Панаев И.И. Литературные воспоминания. Л., 1950. С. 299) и свидетельство Н.Колюпанова о том, что для московских студентов профессора-западники были “представителями истинной науки и европейской гуманности”, а славянофилы — “апостолами безобразия” (Колюпанов Н. Из прошлого // Русское обозрение. 1895. № 3. С. 20).
Об атеистической репутации западников см. подборку писем современников в кн.: Барсуков Н. Жизнь и труды М.П.Погодина. СПб., 1894. Кн. 6. С. 84; Кн. 8. С. 21.
Потенциальные идеологические противники — Василий Кулешов и Ален Безансон — сходятся во мнении о том, что в основе конфликта между западниками и славянофилами лежали религиозные мотивы. См.: Кулешов В.И. Славянофилы и русская литература. М., 1976. С. 74–75; BesanНon A. Les origines intellectuelles du Leninisme. Paris, 1977. P. 87.
Герцен А.И. Собр. соч.: В 30 т. М., 1954–1966. Т. IX. С. 157–158 (курсив А.И.Герцена. — В.Щ.).
Кроме вышеупомянутой книги А.Безансона, назову вышеупомянутое исследование Г.Пшебинды: Przebinda G. Od Czaadajewa do Bierdiajewa… S. 13–48.
Процесс секуляризации в Ирландии и в Польше был крайне затруднен по причине колонизации этих стран и вхождения их в состав империй, в которых преобладали иные вероисповедания, нежели католическое (исключение составляли поляки, жившие в католической Австро-Венгрии). В этих условиях религиозная вера становилась психологическим и культурным субститутом утраченной национальной суверенности.
Толстой Л.Н. Собр. соч.: В 22 т. М., 1978–1985. Т. XVI. С. 106–109.
Синявский А. Река и песня // Синтаксис. 1984. № 12. С. 129 (“И нигде так не срут, как на памятниках народного зодчества”). Ср. далее: “Не заезжие комиссары, а местные грамотеи складывали кресты, колокола, оклады — в металлолом, на развитие тяжелой промышленности” (Там же. С. 130).
Белинский В.Г. Полн. собр. соч. М., 1953–1959. Т. IX. С. 434.
Некрасов Н.А. Стихотворения. Поэмы. М., 1971. С. 389.
Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. IX. С. 436.
Там же. Т. IX. С. 432.
Стасов В.В. Избр. соч.: В 2 т. Т. 1. М.; Л., 1937. С. 276–277. Подробнее о влиянии славянофильских концепций на архитектурную мысль ХIХ в. см.: Кириченко Е.И. Архитектурные теории XIX века в России. М., 1986. С. 207–278.
Белинский В.Г. Полн. собр. соч. Т. XI. С. 427.
Как в книге “С того берега”, которую не случайно высоко ценил антипросветитель Достоевский.
Сказанное не означает, что все упомянутые деятели оттепели шестидесятых годов были единомышленниками. Достаточно вспомнить “раскол в нигилистах” (выражение Достоевского) — бурную полемику просветительских радикалов из “Современника” с позитивистами из “Русского слова”, которая разгорелась в 1863 г. Но ведь единомыслия вообще не существует “в природе”: даже Добролюбов с Чернышевским не во всем друг с другом соглашались.
В словаре В.И.Даля читаем: “Демократия — ж. греч. народное правление; народодержавие, народовластие, мироуправство; противоп. самодержавие, единодержавие или аристократия, боярщина и пр.” (Даль В. Толковый словарь живого великорусского языка. Т. I. М., 1978. С. 427). Это означает, что в условиях России демократией признавалось наделение властью и привилегиями не одного простого (“черного”) люда, но тем более не одной образованной и европеизированной верхушки общества (“боярства”), а “мира”, то есть представителей всех сословий, как это было, скажем, в XVII в. в Земском соборе. А это, в свою очередь, означало целую революцию, поскольку вплоть до 1861 г. социальными привилегиями, имущественными и некоторыми избирательными правами обладали только дворяне. Доступ к свободам и культурным благам, открытый для других сословий, означал в России уважение для тех, кто не умел вести себя “в приличном обществе”, то есть говорить без акцента по-французски, фехтовать, танцевать мазурку, играть в вист или в бостон и пользоваться ножом и вилкой — ведь недворяне не имели почти никакой возможности всему этому выучиться. Проявление терпимости или даже благосклонности к “азиатскому”, как считали многие дворяне, невежеству большинства соотечественников стало постепенно ассоциироваться с понятием демократии. И потому уже в словаре С.И.Ожегова можно, наряду с классическим определением демократии, аналогичным тому, что приводит В.И.Даль, прочесть: “Демократичный, — ая, ое; — чен, — чна. Свойственный широким слоям трудового народа, простой” (Ожегов С.И. Словарь русского языка. Около 57 000 слов. Изд. 13-е, испр. / Под ред. проф. Н.Ю.Шведовой. М., 1981. С. 142).