- Дорогие друзья! Мы с вами находимся здесь в особых условиях. Бывшая вотчина бухарского эмира намного отстала от всей Советской страны. Везде давно уже забыли, что такое гражданская война. А у нас она продолжается до сих пор, то затухает, то вспыхивает. Здесь еще живет национализм в его наиболее отвратительных формах. Он притаился, перекрасился, но он жив. Национализм объединяется с разгромленными партией остатками троцкистов, которые заползли в глухие углы, на окраины. Они поддерживают басмачей, потому что у них одна цель: не дать социализму восторжествовать на нашей прекрасной родине.
Таджикистан - одна из тех стран, о которой гений человечества сказал, что она придет к коммунизму от феодализма, минуя мучительную стадию капитализма. Здесь еще жиреет кулак, десятки бедняков батрачат у него за кусок хлеба. Религия цепкой паутиной оплела сознание отсталого крестьянина. Закрытая чачваном женщина здесь еще не человек, а товар. Мы живем на рубеже двух миров. Перед нами свет страны, строющей социализм. За нами сотни миллионов колониальных рабов. Надо с большевистской ясностью видеть, что творится вокруг. Нужно хорошо разбираться в тех, кто идет рядом с нами. Будем бдительны, товарищи! Мы - часовые на границе Советской земли!
В напряженной тишине слушал зал слова Кузьмы Степановича. И не успел он сесть, как в зале прозвучал многоголосый приговор:
- Уничтожить убийцу!
- К расстрелу!
Тогда поднялся Вася Корниенко.
- Есть предложение просить о расстреле изменника и басмача Хошмамеда. Кто за?
Все комсомольцы подняли руки.
Виктор посмотрел на Камиля, рядом с которым еще недавно сидел Хошмамед. Он увидел поднятую вверх руку. Камиль Салимов голосовал за расстрел.
ГЛАВА ОДИННАДЦАТАЯ
ВЕТЕР С БОЛОТ
Вскоре после пленума Виктор заболел малярией. Первое время он уходил с работы только, когда у него начинался приступ. Согнув спину, он торопливо шел по ослепительно белым солнечным улицам. Челюсти дрожали, он стучал зубами. Зажимая рот рукой, Виктор бежал, пошатываясь и спотыкаясь, как слепой.
Он врывался в свою длинную, темную и пустую комнату, бросался на топчан и натягивал на себя все теплое, что находил поблизости. Мелкий озноб переходил в крупную дрожь, Виктор поджимал ноги к груди и, закрывшись с головой, пытался согреться своим дыханием. А потом жестокий холодный озноб разом прекращался и уступал место невыносимому жару. Тогда на грязный глиняный пол падали одеяла, дыхание замедлялось, тело покрывал липкий, горячий пот. Хотелось пить. Пить! Но воды не было, в темном углу комнаты стояли сухие ведра, во дворе уже давно пересохли арыки.
С заходом солнца Виктор поднимался с постели и, опираясь на палку, шатаясь от слабости и головокружения, плелся в ближайшую чайхану.
Так продолжалось с неделю.
Болезнь обессилила Виктора. Он уже не мог работать. Целыми днями лежал он на топчане. Его тело стало сухим и легким, сильно болела спина от лежания на жесткой постели.
В маленькое запыленное окошко, по которому бегали лохматые пауки, днем заглядывало солнце. Медленно скользило светлое пятно по небеленой стене. Потом оно исчезало, наступал вечер, в окно входила густая тьма. Жужжали мухи, от этого тишина казалась еще более глубокой.
Изредка забегал кто-нибудь из товарищей, приносил ведро холодной воды, иногда лепешку или опасную для больного желтую, пахучую дыню.
Дальше все как в тумане. Однажды вошел в комнату Курбанов и еще кто-то. Они посадили Виктора на топчан, кое-как одели и под руки вывели на улицу. У ворот стоял запряженный парой фаэтон. Курбанов и его спутник усадили больного в экипаж и сели по бокам.
Виктора отвезли в больницу.
В маленькой палате, куда его положили, находилось еще несколько больных. Нечеловеческим голосом кричал помешавшийся работник Наркомфина. Он поминутно порывался вскочить с кровати. Бледная, взволнованная жена со слезами успокаивала его. Два санитара с трудом удерживали больного на постели.
У окна лежал мальчик лет шести, с ним была его мать. Ребенок болел ангиной. Рядом стонал и бредил брюшнотифозный.
По утрам больных осматривала румяная, рослая женщина - врач отделения Александра Исаковна. От нее пахло крепкими духами, она как бы излучала здоровье и уверенность в себе.
Ежедневно, в один и тот же час у Виктора начинался приступ. Жар сменялся ознобом, озноб превращался в жар.
Ярким солнечным утром, когда все в палате проснулись, увидели пустую кровать брюшнотифозного. Он умер ночью. Кровать стояла целый день голая, ничем не прикрытая и наводила уныние на больных. Помешанный кричал круглые сутки. Другого места для него не находилось: все палаты были заняты.
Прошло три недели.
Приступы прекратились. Виктор поправлялся. Иногда он выходил в халате на крыльцо больницы, смотрел, как заходило осеннее солнце, окрашивая в багровый цвет облака над острыми хребтами гор.
Изредка наведывались друзья: Шамбе, Жора Бахметьев, Курбанов. Они приносили строжайше запрещенные, а потому особенно желанные фрукты. Здесь же, на крыльце больницы, Виктор жадно съедал виноград и персики и выслушивал все новости "оттуда" - из мира здоровых.
С комсомольцами иногда приходил немного угрюмый, язвительный Николай, работавший где-то бухгалтером. Виктор познакомился с ним еще по дороге в Дюшамбе, но потом встречался редко.
Однажды ребята принесли ножницы, и Виктор обстриг бороду, которая изрядно отросла за месяц.
Потом с комсомольцами стала приходить Маша Егорова - новый работник пионерского отдела обкома, с которой Виктор познакомился на пленуме. Когда девушка впервые вошла в палату, он очень обрадовался, но еще больше смутился. Ему казалось, что худой и небритый, он выглядит как огородное пугало.
В этот вечер друзья долго сидели с ним на крыльце, шутили и смеялись до тех пор, пока дежурная сестра не заставила Виктора вернуться в палату, а гостей бесцеремонно выпроводила.
С тех пор Маша стала навещать Виктора почти каждый вечер. Она подолгу просиживала с ним на крылечке, рассказывала о матери, оставшейся в Ленинграде, друзьях по Институту восточных языков, окончив который она приехала сюда на работу.
Виктору не хотелось расставаться с девушкой, когда она решительно протягивала ему маленькую руку и, пожелав спокойной ночи, уходила. Ему казалось, что глядя на нее, слушая ее неторопливые рассказы, он быстрее выздоравливает, набирается сил.
Поздней осенью Виктора выписали из больницы. Он вернулся в свою неуютную, обросшую паутиной комнату. Настало время устраиваться на зиму. Кончались ночевки под открытым небом. Надо было думать о топливе, о дырявых крышах, о галошах и фонарях.
Вместе с Николаем, который теперь часто бывал у него, Виктор купил у выезжающей в Россию вдовы комнатку, обтянутую по стенам материей, с фанерным потолком и маленьким окном.
Дом, в котором они поселились, стоял в самом конце Комсомольской улицы. За ним лежала уходящая к горам голая степь. Здесь, у глиняного забора, огораживающего двор, останавливались на отдых караваны. Ночами не громко позванивали жестяные верблюжьи колокольцы, погонщики жгли костры.
В страхкассе Виктор получил деньги за время болезни. В новой комнате хозяева устроили ужин для друзей. За столом, напротив Виктора сидела Маша и внимательно смотрела на него. Когда их взгляды встречались, девушка отводила глаза в сторону, и оба старались сделать безразличный вид.
Ночи становились холодными. Тучи низко висели над землей. Холодный ветер гнал по улицам пыль, мусор. Изредка в разрывах облаков появлялась бледная луна. В ночной тишине слышался рев верблюдов, перезвон колокольцев. По улицам тянулись бесконечные караваны, нагруженные ящиками, тюками, керосиновыми бидонами. Во главе караванов ехали на ослах завернутые в халаты проводники. Они пели печальные пески, и песни эти были длиннее караванов, длиннее караванных путей, длиннее тягучей и тоскливой осенней ночи. И, словно провожая караваны в далекий путь, в глухих тупичках за высокими глиняными заборами выли собаки. Изредка прохожий освещал фонарем кусочек улицы, и тогда еще страшнее становилось от ночной тьмы, от собачьего лая, от мертвых глиняных заборов. С гор срывались холодные ветры. По небу тяжко ползли темные громады туч. Непрерывными монотонными потоками лили дожди. Дни напоминали короткие вспышки света в непроглядных осенних сумерках. На улицах разлились озера дождевой воды, в которых отражалось серое небо. Одиноко и сиротливо стояли дома, окруженные водой и липкой, тягучей грязью. Тяжело шлепая по грязи, передвигались по улицам кони, ослы. Люди ходили осторожно, они ощупывали лужи длинными палками, и, только обнаружив дно, рисковали сделать новый шаг. Горы скрылись за густой пеленой дождя. Казалось, за городом - край земли... По ночам жалобно, по-детски кричали шакалы и подходили вплотную к дворам. Жители после одиннадцати часов вечера старались не выходить из домов.
Николай приходил со службы в сумерках. Он бросал свой затрепанный портфельчик и, пока Виктора не было, начинал хозяйничать - кое-как убирал со стола остатки завтрака, приводил в порядок свой топчан, выливал на улицу помои, иногда даже подметал пол. Потом он ложился на топчан и до прихода Виктора читал книгу.
Виктор возвращался домой поздно вечером, усталый и проголодавшийся. Он приносил с собой что-нибудь поесть - днем часто не успевал пообедать. Николай бросал книгу и оба принимались за еду. Виктор много рассказывал о своей работе, о собраниях, о людях, с которыми дружил. Виктор говорил с увлечением: его жизнь была наполнена множеством дел и событий. Он встречался с интересными людьми.
Николай ни о чем не рассказывал. Он не любил своего дела, презирал сослуживцев - бухгалтеров, не имел и не хотел иметь друзей среди них. Он стыдился говорить о своей работе, она казалась ему сухой, скучной, неинтересной. Разве этого искал он в далекой экзотической стране?
В дожди земляная крыша дома разбухала, и в потолке начиналась течь. Капли ритмично и громко падали на пол. Виктор привязывал к пустой бутылке веревку и подвешивал ее к потолку, точно к тому месту, откуда сочилась вода. Капли по нитке попадали в бутылку. В комнате становилось на некоторое время тихо, потом начиналась течь в другом месте. Когда капало на кровать, Николай ставил таз и переходил на сухое место.
Вскоре потолок комнаты оказался сплошь увешан бутылками, как китайскими фонариками, а пол - заставлен тазами и тарелками. Звучно падали капли. Николай нервно вздрагивал и кривился.
В один из таких вечеров Николай был особенно мрачен. Когда все бутылки были подвешены и все тарелки и тазы - подставлены, он вдруг сказал:
- Надоело... До самоубийства надоело...
- Потерпи, скоро снова солнце будет, - не отрывая глаз от книги, сказал Виктор.
- Не только дождь надоел...
- А что еще?