До конца рабочего дня Толя не выходил из комнаты. Он следил, как Феоктист Модестович писал, перечеркивал, искал что-то в старых газетах и делал выписки. Иногда Феоктист Модестович вскакивал, комкал исписанную бумагу, бросал ее под стол. Он ходил по комнате, дымя дешевыми зловонными папиросами. Толя, молча, стараясь не шуметь, смотрел на это священнодействие.
Вспомнив о странной фамилии своего нового патрона, он робко спросил:
- Феоктист Модестович, кто вы по национальности?
- А что?
- Да фамилия у вас не русская - Фемовс. Латышская, что ли, или эстонская?
- Русская, отрок, русская. Я из духовного звания. И фамилия моя духовная - Всехсвятский. Такой неудобно подписываться. Скажут, дьякон в газете завелся. Вот я и придумал себе новую: сложил первые буквы от имени, отчества и фамилии. Получилось - Фемовс. Двадцать лет так подписываюсь.
Толя вспомнил, как и он тоже придумывал себе фамилию - Пенский - и сразу почувствовал, что Феоктист Модестович стал ему ближе, понятней.
Во дворе типографии, против окон редакции ударили в рельс. Рабочий день кончился.
Феоктист Модестович обнял Пенского за талию и сказал:
- Пойдем, отрок, ко мне, отпразднуем твое вступление на стезю творцов. - К концу дня он уже говорил Толе "ты".
Отказаться было неудобно и, хотя Толя предвидел дома очередной скандал за опоздание к обеду, он согласился.
По дороге они зашли в лавчонку, где Феоктист Модестович купил каких-то закусок и огромную бутыль водки.
"Неужели все выпьет?" - подумал Толя.
На базаре взяли репы, соленых огурцов и лепешек. Потом кривыми переулочками пошли к жилищу Феоктиста Модестовича. Это была небольшая, низенькая комнатка с маленьким окном. Когда Толя привык к полумраку, он разглядел в углу широкий матрац, стоящий на кирпичах, рядом - стол, заваленный книгами и бумагами. У двери - ведро с рукомойником. В углу лежала горка мусора.
Феоктист Модестович локтем сдвинул с края стола бумаги и положил покупки.
- Садись, отрок. Не брезгуй логовом льва, - пригласил он. Толя посмотрел на матрац, зачем-то потрогал его пальцами и только после этого сел.
- Богато живете, - похвалил он.
Феоктист Модестович вскрыл консервную банку и ответил стихами:
- Не завидуй другу, если друг богаче,
Если он красивей, если он умней.
Пусть его достатки, пусть его удачи
У твоих сандалей не сотрут ремней...
С последними словами он налил водку в стаканы.
- Откуда вы знаете столько стихов, - с уважением спросил Толя. - Вы не сами их сочиняете?
- Отрок! - укоризненно сказал Феоктист Модестович. - Ты опоздал родиться. Я знал этих людей. Я видел их, как вот вижу тебя. Бальмонт, Северянин! Умы эпохи! Ее душа! "Все прошло, как с белых яблонь дым", как сказал поэт позже. Того я не знал, - хвастать не буду. Выпьем.
- Ну, что вы, разве я столько выпью?! - ужаснулся Толя, но стакан взял.
Феоктист Модестович пил водку медленно, со вкусом, как пьют горячий чай. Толя разом отхлебнул полстакана и набросился на закуски. Феоктист Модестович выпил стакан, налил второй и чокнулся со своим юным другом, но Толя воздержался. Он вообще пил мало, а сегодня и вовсе не хотел напиваться. Во-первых, ему интересно было поговорить с Феоктистом Модестовичем, во-вторых, водка усилила бы и без того неминуемый скандал в доме. Впрочем, Феоктист Модестович уже не замечал, пьет Толя или нет. Ему было все равно.
- Вы давно, говорят, работаете в газете, - сказал Толя.
- Давненько. С 1913. Считай, сколько будет.
- Раньше интересней было, правда?
- В каких смыслах?
- Ну вот репортер, например, гонялся за сенсацией. Он искал выдающихся событий и если находил, то легко мог прославиться. Правда?
- Прославиться? Прославиться всегда можно.
- Ну, не скажите. Как сейчас прославишься? Сенсаций нет, а на отчетах о посевной далеко не уедешь.
- Ты хочешь прославиться, отрок?
Феоктист Модестович задумался. Он был уже заметно пьян.
- Слава... - хрипло сказал он. - Славу ищешь, отрок. Славу не ищут. Она сама приходит к нам, когда мы уже не ждем ее. Она падает нам на голову и наше дело - устоять на ногах, не свалиться под ее тяжестью. Я тоже искал славу...
Я испытал все испытанья,
Я все познания познал...
- Почти двадцать лет назад я начал искать славу. Это казалось мне простым и легким делом. Я обнаружу то, чего еще никто не обнаруживал, я сообщу об этом всему миру и вот - я уже славен, я богат. Да, я богат. Вы теперь мечтаете только о славе, а нам тогда требовалось еще и богатство. Потому что слава без денег была пустым звуком.
Тогда существовал такой закон: хочешь получить хороший кусок - топи своих ближних. Я это делал. Я устранял с дороги всех слабых и робких. Я вылезал наверх. Я все время торчал на виду. Газетка, правда, считалась неважной, прямо скажем, бульварной. Но я пользовался почетом. Меня знали. Меня звали. Я был на ты с великими мира сего...
А слава не приходила. Больше того. Она уходила от меня. Она бежала от меня. Все происходило как нарочно. Помню, четырнадцатый год. В начале июня я летел с авиатором Янковским на моноплане. Тогда это считалось рискованным делом. Мы благополучно сели на землю. А на следующий день Янковский летел без меня и упал. Случай мелкий, но упади я вместе с ним - ко мне пришла бы слава.
Расстроенный я уехал в Одессу. В день моего приезда из зверинца вырвался огромный слон "Ямбо". Он разрушил цирк. Вызванные солдаты выпустили в него больше 150 пуль. Слон погиб. Это была сенсация. Утром репортеры отправили в свои редакции телеграммы. А я узнал про слона вечером...
Слава уходила от меня.
Началась война. Я, конечно, мог поехать на фронт военным корреспондентом - писать патриотические оды, но подумал, что выиграют от этого одни генералы, а я все равно останусь в тени, как "наш кор." Я не поехал на фронт.
Это была первая ошибка. В то время вырвались вперед те, кто присылал с фронта сводки, воспоминания лихих поручиков, описания боевых дел Кузьмы Крючкова. Я же давал отчеты о верноподданнических молебнах, благотворительных балах, заседаниях городской думы. Я думал - война продлится не больше двух недель, а она затянулась на три года. Я потерял веру в себя. Мне стало казаться, что я всю жизнь буду писать отчеты о молебнах и балах.
Зимой шестнадцатого года я влюбился. Безумно влюбился в одну актрису. Ничего особенного. Так себе, заурядная актриска. Я ходил за ней по пятам. Я дежурил до полуночи у театра, чтобы проводить ее. На последние деньги я приносил ей цветы. Я забросил газе ту, перестал появляться в редакции. Меня грозили вы гнать.
Актриса уехала в Туркестан. Я - за ней. В начале семнадцатого года я попал в Ташкент. Это была вторая ошибка.
Ташкент в то время жил, как и вся Россия. Газеты целый месяц писали о процессе Болотиной, которая из ревности облила серной кислотой свою соперницу Марцинкевич. В кино показывали "Тайна ночи, или маска сорвана", "Не пожалей жену ближнего твоего", "И сердцем, как куклой играя, он сердце, как куклу разбил". Туркестанский генерал-губернатор Куропаткин устраивал раут в честь пребывающего в Ташкенте его высочества генерал-адъютанта Сеид Асфендиар-Богадур-хана Хивинского. На рауте присутствовало около 270 гостей, в том числе много почетных туземцев. Я говорю с тобой языком газет того времени. Такая была жизнь.