Что же касается того, что назначение его престолонаследником было ему в принципе известно — в этом следует согласиться с Трубецким. Слухи, и не только от матушки, до Николая, несомненно, доходили, но в чем именно состояло содержание секретного документа и насколько юридически безупречно он был оформлен — этого Николай знать не мог. Его утверждение, на которое мы уже ссылались, что обо всем этом таинственно молчал сам царь, с которым Николай регулярно общался — вплоть до конца августа 1825 года, мог бы опровергнуть один только Александр I — но таких свидетельств не известно.
Александру с осени 1823 года было все-таки не очень трудно посвятить Николая в суть секретного акта, т. к. вовсе не обязательно было открывать младшему брату все нюансы и каяться во всех свершенных прегрешениях против чести и совести — которых даже не удосужились заметить историки! Неофициальный, но вполне серьезный и секретный разговор мог дать Николаю полную уверенность в незыблемости полученных прав и спасти и самого Николая, и всю державу от передряг, что случились впоследствии.
У Николая, разумеется, была вера в благоприятное для него разрешение проблемы престолонаследия, а иначе вовсе бы не было никакого весомого повода ставить вопрос о своих правах перед Милорадовичем 25 ноября 1825 года — еще при жизни царя, как считалось тогда в Петербурге; подробности этого эпизода — ниже. Но Александра I вполне устраивало неопределенное положение Николая, заставляющее последнего тянуть служебную лямку и не помышлять ни о каких замыслах против правящего брата. Вот это последнее и было важнее всего для Александра, опасения которого, вполне возможно, вышли на грань с манией преследования!
Понятно, зачем была оговорена возможность царя заполучить секретные документы назад — без рассекречивания их. Если бы царь решил вдруг снова передумать и отменить назначение Николая престолонаследником, то никакие устные обещения последнему царя бы не остановили. Запечатанные документы достаточно было уничтожить — и тогда престолонаследником вновь становился Константин, готовый решать судьбу престола по своему усмотрению в пределах возможных законных вариантов (заставить, например, его или любого иного претендента царствовать вопреки собственному желанию было невозможно — как это и случилось в 1825 году).
С другой стороны, если бы наивный Константин все же пришел бы к какому-то своему определенному решению и внезапно обнародовал его, то также возникали два противоположных варианта, вполне предусмотренные акцией, спланированной Александром.
Если бы Константин вопреки желанию старшего брата еще при его жизни или сразу после смерти стал публично настаивать на своих правах на престолонаследие, то Манифест 16 августа делал подобные заявления попросту незаконными.
Наоборот: если бы Константин вдруг публично объявил об отказе от прав на престол, то запечатанные документы опять же имело смысл тайно уничтожить — во избежание никому не нужных обид Константина и новых претензий и скандалов, которые действительно возникли в декабре 1825 года. Для этого конверты и должны были возвратиться к автору Манифеста невскрытыми. Сам же текст Манифеста о престолонаследии в этом случае, естественно, нуждался в коррекции.
Чрезвычайна интересна деталь с сокрытием экземпляра в Москве, тем более, что первоначально этот экземпляр предполагалось сделать единственным.
Чтобы содержание документов сделать публичным, достаточно придать гласности любой из четырех имевшихся. Прятать какой-либо из них имело смысл лишь в предположении, что остальные уничтожатся помимо воли царя. Ведь ясно, что Александр прятал этот экземпляр в Москве не от себя самого. Предполагалась, следовательно, возможность того, что Константину или его сторонникам (кому же еще?) удастся уничтожить документы, хранящиеся в Петербурге — еще при жизни Александра или после его смерти. Тогда оставшийся в Москве экземпляр должен был выстрелить против Константина.
Практическое развитие сюжета, однако, показало, что уверенность царя в Филарете и его верности и влиятельности оказалась ошибочной.
В конечном итоге, вся ситуация теперь оставалась полностью в руках Александра — пока он был жив. Положение двух его братьев, каждый из которых мнил себя престолонаследником, ограждало обоих от желания выяснить отношения между собой и составлять альянс за спиной правящего императора. Если Александр опасался участия в заговоре своего наследника, то невозможно изобрести более удачного профилактического средства, чем подобная неопределенность с престолонаследием.
И такое гениальное решение — несомненно величайшее по глубине и коварству замысла изо всех достижений великого Александра Благословенного! — до сих пор не нашло должной оценки у историков и политологов, не говоря уже о массах читателей исторических учебников!
При этом вполне можно было применять полумеры: угрожать Константину или Николаю репрессивным лишением прав на наследство, если бы что-либо в их поведении не устроило царя. Да эта угроза и так существовала, даже если Александр не применял ее явно. Такая ситуация вполне стандартна для богатых глав семей, имеющих алчных наследников — см. миллион примеров в мировых хрониках и художественной литературе!
Почему же никакие из этих мер царем так и не применялись? Да просто потому, что при жизни Александра за два с небольшим года существования секретных документов ни Константин, ни Николай не подали дополнительных поводов для недовольства царя. И вообще остается вопросом, насколько все эти сверхбдительные меры диктовались реальной, а не чисто воображаемой опасностью — к этому мы еще будем возвращаться.
Ясно, однако, что именно такое гениальное решение, предусматривающее все варианты, нагороженные воображением царя-отцеубийцы, и принесло неисчислимые беды его наследникам и их многочисленным подданным, а все предпринятые хитроумные шаги сделали по существу самого Александра соавтором сценария событий, развернувшихся в ноябре 1825 года.
Вот ведь как вредно слабонервным людям убивать своих родителей!
После летних маневров и учений гвардии в лагерях (на сей раз — близ Царского Села, что стало затем постоянной традицией), осенью 1823 года заговорщики собрались в столице. Встал вопрос, что же делать дальше.
Н.М. Муравьев в беседе с С.П. Трубецким высказал мнение, что столичному кружку, как он ни слаб численно, следует принять строгие организационные формы и активизировать деятельность — иначе в Петербурге возрастет влияние Пестеля, который уже пытается создавать здесь собственную организацию и, несомненно, продолжит попытки впредь. К тому же энергия принятого прошедшим летом поэта К.Ф. Рылеева с его первых шагов требовала какой-то целенаправленности.
В соответствии с этим в октябре 1823 года состоялось собрание, на котором выбрали руководство и приняли организационный устав.
Н.И. Тургенев наотрез отказался баллотироваться в руководители. Он дал ряд полезных советов (в частности — образовать две степени посвященности членов: «убежденных», имеющих право выбора Думы и вербовки новых членов, и «соединенных» или «согласных», лишенных этого права), но, по всему видно, подходило его время собирать чемоданы и двигаться за границу. Дума была избрана в составе Н.М. Муравьева, С.П. Трубецкого и Е.П. Оболенского.
Этот момент и следует признать по-настоящему возрождением Тайного общества в Петербурге под новым именем — «Северное общество».
Между тем, судя по показаниям декабристов, данным на следствии в 1826 году, планы «Южного общества» выглядели грозно.
Несмотря на давление, оказываемое П.Д. Киселевым, «Общество» росло: даже без отставников список только действующих старших офицеров выглядит весьма солидно: П.И. Пестель, С.И. Муравьев-Апостол, А.П. Барятинский, А.З. Муравьев, В.К. Тизенгаузен, И.С. Повало-Швейковский, В.С. Норов, А.П. Юшневский и С.Г. Волконский. Последние двое были генералами, остальные — на уровне не ниже начальников штабов полков. Это была голова без тела: среди заговорщиков число полковников превышало численность младших офицеров. Лишь подпоручик М.П. Бестужев-Рюмин (правая рука Сергея Муравьева-Апостола) мог сравниться по активности со старшими офицерами и даже с самим Пестелем.
Только последний считался среди них самих настоящим революционером — государственный переворот вроде бы стал главной целью и главным смыслом его жизни. Остальные вспоминали о своих революционных стремлениях лишь время от времени, а к Пестелю, как отмечалось, не без оснований относились как к честолюбцу и карьеристу, метившему в диктаторы.
Вот как рассказывал Сергей Муравьев-Апостол о несостоявшихся событиях осени 1823 года — во время описанной чуть выше поездки императора: «полк наш был в Бобруйской крепости. Тогда назначен был смотр дивизии государем. Мы решились — Швейковский, Бестужев[-Рюмин], Норов и я — начать действие. Положили овладеть государем и потом с дивизиею двинуться на Москву. Сие осталось без исполнения по недостаткам средств», — звучит, что говорить, внушительно, но вот что это за штука такая — недостаток средств? Интендантство, что ли, не выделило средств на поход в Москву?
Никто, читавший подобные откровения, начиная с того времени, когда они писались (начало 1826 года) и до наших дней, не счел их параноидальным бредом. Понятно, почему: за этими строками стоял вполне реальный ужас событий 14 декабря 1825 года и восстания Черниговского полка. Однако эти революционные выступления имели, как известно, вполне разумный повод (отказ от повторной, предположительно незаконной присяги), обеспечивший сочувствие и поддержку заговорщикам со стороны многих в принципе законопослушных людей. Ничего подобного, естественно, в 1823 году не наблюдалось, а за перечисленными Муравьевым-Апостолом персонажами не стояло ровным счетом ни одного заранее предуведомленного сторонника.
Государственный переворот в России, совершаемый вдали от столицы четырьмя провинциальными офицерами, — замечательный сюжет для авантюрного романа, но не для реальной жизни. Даже самые экстравагантные из попыток, совершенных в XVIII веке (В.Я. Мирович и др.), имели гораздо более реалистический антураж, но и тогда те из них, которые не получали безоговорочную поддержку нового императора или императрицы, были обречены на гарантированную неудачу.
Как, интересно, можно было бы осуществить изложенный план, если его реализация требовала усилий множества исполнителей, а каждый из них — будь то солдат, офицер или генерал — в ответ на любое предложение или распоряжение заговорщиков обязан был поинтересоваться, а как оно соответствует принятой всеми присяге и почему это вдруг происходит насилие над священной особой государя?
Понятно теперь, каких именно средств тотально не хватало революционерам вплоть до начала междуцарствия в декабре 1825 года? Отдавали ли себе отчет в этом сами заговорщики еще в 1823 году?
К ответам на эти вопросы мы еще вернемся.
Николай Павлович, как известно, даже после августа 1823 года оставался командиром бригады. Насколько это его тяготило, об этом свидетельствует, например, запись в дневнике князя А.С. Меншикова от 15 ноября этого года. Последний оказался свидетелем разговора Николая с генералом А.Ф. Орловым (старшим братом М.Ф. Орлова), который признался, что хотел бы отделаться от командования бригадой в 1-й Кирасирской дивизии. Густо покраснев, Николай воскликнул: «Ты Алексий Федорович Орлов, а я Николай Павлович, между нами есть разница и ежели тебе тошна бригада, каково же мне командовать бригадою, имея под своим начальством инженерный корпус с правом утверждать уголовные приговоры до полковника».
Как видим, Николай Павлович считал принципиальной разницу между собой и опытным боевым генералом, причем разница была, по его мнению, в пользу великого князя!
В этом-то и коренилось противоречие Николая со всеми его подчиненными! Это противоречие подпитывалось секретным назначением Николая в престолонаследники: усилилось самомнение великого князя и, увы, его нетерпимость к подчиненным, а эти последние, не понимая, что имеют дело с будущим царем, излишне давали волю своим ответным чувствам.
Кстати, описанный эпизод мог быть как раз спровоцирован сведениями о назначении Николая престолонаследником, которые он мог только что получить от Вильгельма Прусского.
Отметим и ту специфическую особенность должности инспектора инженерного корпуса, которая более всего, оказывается, импонировала Николаю!
В конце 1823 года с юга в столицу снова приезжали С.Г. Волконский и В.Л. Давыдов, привезшие письма С.И.Муравьева-Апостола в защиту Пестеля. В переговорах с ними Никита Муравьев по-прежнему придерживался уклончивой линии. Резко возражал Муравьев только против контактов «Южного общества» с польским тайным обществом, сообщение о которых привезли делегаты; он считал изменой России идти на соглашение с ее врагами, ратующими за независимость Польши. Переговоры завершились лишь приглашением к приезду в столицу самого Пестеля.
Под предлогом этого предстоящего приезда Муравьев вовсе отказался что-либо обсуждать с новым делегатом южан — Повало-Швейковским, приезжавшим в Петербург в начале 1824 года.
На юге постепенно стало ясно, что препятствием для соглашений с севером остается только личная позиция Никиты Муравьева. Матвей Муравьев-Апостол писал к брату Сергею: «Северное общество останавливает Никита Муравьев, который только что толкует всем членам быть осторожнее», а вот «Рылеев в полном революционном духе». А.В. Поджио писал к Пестелю и Юшневскому: для успеха намеченных целей необходимо «удалить Никиту Муравьева от управления управы».
Эту цель и пытался осуществить Пестель, решив провести отпуск в столице в марте и апреле 1824 года.
Во дворце же в начале 1824 года сложилась напряженная обстановка: Александр довольно тяжело заболел. Еще осенью, во время инспекционной поездки, он, как упоминалось, получил травму ноги в результате будто бы случайного конного столкновения.
В принципе же это время должно было посвящаться семейным торжествам: женился самый младший из братьев, Михаил. Его невестой была их двоюродная сестра, племянница Марии Федоровны вюртембергская принцесса Шарлотта. 5 декабря 1823 года она приняла православие и была наречена Еленой Павловной. Будучи уже вдовой, она явилась одной из немногих помощниц и советчиц уже своему племяннику Александру II при подготовке отмены крепостного права в 1855–1861 годах.
Свадебные торжества, однако, были скомканы в связи с тяжелейшей болезнью царя.
В крещенский праздник 1824 года Александр простудился, и болезнь усилилась воспалением травмированной ноги. Венчание Михаила и Елены происходило в походно сооруженной церкви рядом с постелью больного 8 февраля 1824 года. Положение было настолько тяжелым, что из Варшавы был даже вызван Константин, который странным, на наш взгляд, образом не принимал участия в свадебных торжествах. Так или иначе, но к моменту приезда Константина из Варшавы Александр уже пошел на поправку.
Так или иначе, но все четверо братьев при этом в последний раз собрались под одной крышей.
В 1824 году перед Пестелем стояла та же задача, что и за четыре года до того: навязать столичным заговорщикам идею цареубийства и военного переворота с последующим установлением республиканского строя — очаровательный виток карусели! Тогда, в 1820 году, он действовал совместно с Никитой Муравьевым, теперь предстояло действовать против. В ход с обеих сторон пошли прежние методы: прямые дискуссии с целью убеждения слушателей, манипуляции с подбором состава подходящей аудитории и закулисные интриги.
Муравьев уперся в вопросе о будущей форме правления, ратуя за конституционную монархию. Почему это было принципиально важно для него — этого почти никто не понимал. Не случайно только Н.И. Тургенев выступил против экономических постулатов «Русской Правды» Пестеля — это была последняя услуга Тургенева Тайному обществу и лично Никите Муравьеву. Для остальных вопрос о республике или конституционной монархии был чисто схоластическим — вроде известного: сколько чертей может уместиться на конце иглы?
Для всех представителей социальной среды, к которой принадлежали декабристы, не было сомнений в том, что что-то надо делать. Поэтому они охотно участвовали в дискуссиях о том, что же именно следует делать. Четыре года со времени предшествующей дискуссии, в течение которых не было сделано ничего, должны были бы убедить любого здравомыслящего человека, кроме упрямого Пестеля, что никто ничего делать и не собирается. При таких обстоятельствах вопрос был уже по существу не в том, что делать, а в том, чего не делать: республику или конституционную монархию! Это никого не могло всерьез задеть за живое — ни в 1820 году, ни тем более в 1824-м!
Точно с таким же жаром и с такими же практическими результатами уцелевшие в живых продолжали дискутировать и через десять, и через двадцать, и через тридцать лет — но уже в Сибири!
Советским историкам было даже не лень анализировать, какую эволюцию претерпели за это время личные взгляды каждого! Эти изыскания все же принесли некоторые позитивные результаты: позднейшее отступничество декабристов от революционной идеологии в значительной степени лишило их ореола и избавило Советский Союз от памятников героям 14 декабря на всех перекрестках без исключения — их соорудили только на некоторых.