Итак: к 1835 году общее число помещичьих семейств превысило 126 тысяч — это вместо 3 тысяч в 1700 году! При этом:
14,1 % общего количества дворянских семейств уже вовсе не имели земельной собственности; при этом многие из них оставались чистыми рабовладельцами: на каждое из семейств этой категории в среднем приходилось по 3 крепостные души;
70,5 % дворянских семей было мелкопоместными — менее чем по 100 душ на одно семейство; в среднем — по 22 души;
14,3 % было среднепоместных — от 100 до 1000 душ крепостных; в среднем — по 289;
и, наконец,
менее 1,2 % дворянских семей (1453 семьи из 126 103) было крупнопоместными и владело более чем по 1000 душ; в среднем — по 2448 душ на одно семейство; им принадлежало 33 % всех крепостных крестьян.
Нетрудно подсчитать, что около 85 % дворянских семей имели в среднем по 19 крепостных душ. Согласно статистике, на это же количество крепостных, помимо собственного помещика, приходилось еще в среднем полтора семейства российских граждан из неподатных сословий — гражданских и военных служащих и духовенства, которые, в конечном итоге, содержались за счет все тех же крепостных.
Могло ли условно 19 крестьянских душ (считались только взрослые мужчины) прокормить самих себя и всех этих нахлебников, включая целое дворянское семейство, пытающееся вести образ жизни, красочно описанный А.С. Пушкиным, И.С. Тургеневым и Л.Н. Толстым?
Разумеется, это было неразрешимой проблемой. Декабристам это было прекрасно известно.
В 1826 году подследственный А.А.Бестужев писал из Петропавловской крепости к Николаю I: «мелкопоместные составляют язву России; всегда виноватые и всегда ропщущие и желая жить не по достатку, а по претензиям своим, мучат бедных крестьян своих нещадно. /…/ 9/10 имений в России расстроено и в закладе».
Учитывая удельный вес мелкопоместных и беспоместных в общем количестве дворян, формулировку можно было бы и упростить: дворяне составляли язву России! Доля расстроенных имений, названная Бестужевым, подтверждает эту оценку. Дворянство никаким образом не могло быть аналогом современного среднего класса, по сей день отсутствующего в России.
Что же предлагали им (и дворянам, и России) декабристы?
Подавляющее число участников и «Северного», и «Южного» обществ (о «Соединенных славянах» — особая речь) за немногими исключениями (Рылеев и еще несколько) были аристократы: «В числе заговорщиков не было ни одного не дворянина, ни одного купца, артиста, ремесленника или выслужившегося офицера и чиновника. Все потомки Рюрика, Гедемина, Чингис-Хана, по крайней мере, бояр и сановников, древних и новых», — ревниво писал писал о них Греч, которого они в компанию не брали: он был сыном мелкого чиновника.
Почти все они принадлежали к числу крупных помещиков; среднепоместных среди них было меньшинство. Эти обстоятельства позволяют объяснить и то, почему данная публика составила костяк заговорщиков, и то, чего же они желали достичь в случае политического успеха.
Несмотря на богатство, поводов для недовольства у них хватало — все помещики, не исключая богатейших, теряли доходы в сложившейся экономической ситуации. Даже тесть Никиты Муравьева граф Г.И. Чернышев уже накопил долгов более чем на миллион рублей ассигнациями. Это была незначительная часть по сравнению с оценочной стоимостью его имущества, но речь теперь не могла идти об умножении владений; наоборот: на повестке дня стоял вопрос о распродаже — но где искать покупателя?
С другой стороны, все еще сохраняющееся богатство позволяло проявлять смелость. Рескрипт 1 августа 1822 года запрещал нелегальную деятельность — это знали все. Пока заговорщики особых преступлений не совершали, о серьезных наказаниях и речи не было. Однако трудно было бы сохраниться на службе, если бы вскрылся сам факт участия в Тайном обществе — это тоже было всем очевидно.
Но личное богатство давало гарантию от катастрофы при подобной неприятной перспективе: если обычный дворянин должен был цепляться за службу и опасаться прогневить начальство, потому что собственное имение либо просто отсутствовало, либо не могло обеспечить его потребности, то для богача это было не смертельно — и можно было рисковать.
Риску благоприятствовало и то, что по возрасту большинство декабристов еще не успело похоронить своих предков и унаследовать их имущество. Родителям же материально не угрожало ни лишение прав, ни конфискация имущества их детей: при тогдашних юридических нормах старшие не отвечали за своих совершеннолетних отпрысков — это не сталинские времена!.. Отсюда, кстати, и снижение революционной активности у старшего поколения заговорщиков: этим, при неблагоприятном исходе, предположительно уже было что терять!
Такие оптимистичные расчеты вполне оправдались: даже при заранее не предусмотренных ужасных обстоятельствах почти все осужденные, кроме повешенных в 1826 году, более чем успешно продолжали пользоваться материальными благами — даже на каторге!
Аграрные программы и Никиты Муравьева, и Пестеля отвечали чаяниям этой среды: безземельное раскрепощение позволяло сохранить земельную собственность, избавиться от излишних крепостных и перейти к использованию наемного труда.
«Демократическая» программа Пестеля предлагала отчуждать половину помещичьих земель в фонд, из которого наделять землей обезземеленных крестьян. Эта умозрительная эквилебристика также целиком могла относиться только к богатым поместьям: в своих теоретических расчетах Пестель брал среднее поместье размером в 1000 десятин, чему тогда приблизительно соответствовало 200 — 250 ревизских душ. Это была достаточно точная оценка среднего размера среднепоместного хозяйства, но 85 % дворян были обеспечены гораздо хуже!
Пестель действительно придерживался демократического принципа наделения неимущего крестьянства помещичьей землей — это было позднее и руководящей идеей реформы 19 февраля 1861 года! Но преимущество земельных владений крупнейших помещиков гарантированно сохранялось (пусть в половину урезанном виде), а для основной массы помещиков и значительной части крестьян его проект был совершенно нереальной утопией, не способной развязать переплетения интересов в подавляющем большинстве имений. Это заложило основы антиправительственных и антимонархических настроений разоряющегося дворянства уже после 1861 года!
Большинство помещиков всегда было против отмены крепостного права: так было и в XVIII веке, и в начале XIX, и позже — накануне 1861 года. Понятно, почему: только рабский труд полутора-двух десятков крестьянских семей страховал от нищеты самого помещика. Лишившись этой поддержки, можно было рассчитывать только на единственный источник существования: государственное жалованье — как при Советской власти!
Никакая свобода предпринимательства не могла помочь дворянам: своих денег не было, а по традиции, сохранявшейся почти до конца XIX века, дворяне у купцов не служили. Отсюда и предельное равнодушие позднейшей революционной интеллигенции к буржуазным свободам. Такие, как Рылеев, управлявший конторой Российско-Американской компании в Петербурге, были редчайшими исключениями: для поэтов — свой закон, как якобы прочитал в «Капитале» Сергей Есенин!
Ни интересы мелкопоместных дворян, ни интересы государства декабристами, таким образом, напрямую не учитывались — о крестьянстве и речь почти не шла! Декабристы были не только страшно далеки от народа (как писал Ленин), они были напрямую против народа!
В этом и секрет того, что Никита Муравьев, отпихиваясь от настойчивых приставаний сторонников Пестеля и выставляя взамен необходимость вести пропаганду, сам никакой пропаганды, выходящей за рамки собственных сподвижников, не вел и не мог вести. Она просто не встретила бы почти ни у кого ни малейшего сочувствия!
Заговор не имел никаких политических перспектив, если иметь в виду распространение его идей для получения массовой поддержки, дальнейшего расширения социальной базы и приобретения необходимых практических возможностей.
Вот это и было тем хроническим недостатком средств, о котором сожалел Сергей Муравьев-Апостол, что прекрасно объяснено в письме его старшего брата!
Но это вовсе не исключало теоретической возможности чисто верхушечного переворота в стиле XVIII века: непосредственного захвата власти с дальнейшей перспективой (хотя и далеко не ясной!) осуществить такую часть реформ, какая окажется возможной — запомним этот тезис!
Почти все, происходившее в лагере заговорщиков в 1823–1824 годах, не доходило до сведения подозрительного императора, хотя он усиленно интересовался настроениями этой опасной среды. После его смерти обнаружилась такая его записка, датированная 1824 годом: «Есть слухи, что пагубный дух вольномыслия или либерализма разлит, или по крайней мере разливается, между войсками; что в обеих армиях, равно как и в отдельных корпусах, есть по разным местам тайные общества или клубы, которые имеют при том миссионеров для распространения своей партии. Ермолов, [Н.Н.] Раевский, Киселев, Мих[аил] Орлов, Дмитрий Столыпин и многие другие из генералов, полковников, полковых командиров; сверх всего большая часть разных штаб и обер-офицеров» — как видим, недалеко от истины; вот только Милорадович никогда не поминался Александром I в числе подозреваемых, хотя среди них оказался едва ли причастный к конспирации дед П.А. Столыпина!
К лету 1825 года эта почти благостная картина мирного сосуществования власти и оппозиции должна была радикальнейшим образом перемениться.
1825-му предстояло стать роковым, переломным годом.
Экономическое положение государства и дворянства продолжало ухудшаться, а верховная власть не предпринимала ничего, чтобы исправить ситуацию. Прошло уже пять лет с того времени, когда Александр I в последний раз попытался осуществить хоть что-то, что можно было интерпретировать как попытку обновления государственного устройства.
Как мы знаем, император был очень озабочен угрозой заговора и уделил массу сил и внимания тому, чтобы по возможности крепче связать по рукам и ногам собственных братьев.
Широкой публике все это оставалось неизвестным, зато постоянные поездки императора по стране и загранице, сопровождаемые бесчисленными смотрами и парадами, изрядно надоели всем, кроме заинтересованных сделать карьеру шагистикой — недаром в проекте конституции Никиты Муравьева появился пункт, запрещающий императору покидать Россию.
Убийца Милорадовича П.Г. Каховский писал из Петропавловской крепости в начале следующего, 1826 года, к новому императору про старого: «общее негодование громко говорило во всей России: Император занимается лишь солдатами, играет ими как игрушкой, не печется о благосостоянии нашем, тратит сотни миллионов на армию, бесполезным содержанием миллионов войск иссушая источники богатства народного. У нас нет закона, нет денег, нет торговли, — что составят для нас штыки внутри государства»!
Можно считать, что в последние годы правления Александр I не сделал ровным счетом ничего, полезного России. Так думали и его современники — независимо от политических направлений, к которым принадлежали; на этом сходятся и историки последующих времен.
Великий князь Николай Михайлович в своей книге «Император Александр I» даже озаглавил последнюю главу: «Общее разочарование. 1822–1825» — не уточнив, правда, чье разочарование имеется в виду. Сам он следующим образом расценил деятельность Александра I в эти годы: «усталый победитель Наполеона вручал бразды внутреннего управления Россией Аракчееву, а внешнюю политику отдавал на попечение Меттерниха».
При таких обстоятельствах царю нужно было бы готовиться к основательным столкновениям не с воображаемой, а вполне серьезной враждебностью: ведь возмущенным подданным вроде бы было невдомек, что терпеть осталось недолго, и этот год — последний в правлении Александра Благословенного!
В свою очередь заговорщики, запуганные за несколько лет до того целенаправленными предупреждениями Милорадовича, Киселева и Ермолова, успели успокоиться и привыкнуть, что ничего особенного им не угрожает, если избегать экстравагантного поведения в стиле В.Ф. Раевского или Ф.Ф. Вадковского. Они распустились, утратили бдительность, увлеклись привлечением к своим пустопорожним беседам все новых и новых людей и неудержимо вели дело к тому, чтобы рано или поздно нарваться на бдительных сограждан, которые почтут своим долгом, не без корыстных побуждений, поделиться с начальством тревожными сведениями.
Самое начало года еще не очень предвещало грядущих потрясений.
Руководство «Южного общества», собравшись на очередных киевских «контрактах» (традиционная Крещенская ярмарка, ежегодно проводимая с 15 января по 1 февраля; на нее, кроме прочей публики, съезжалось дворянство Юго-Западного края), обсудило план, представленный С.И. Муравьевым-Апостолом и М.П. Бестужевым-Рюминым.
Уже было известно, что на следующий, 1826 год, намечен очередной смотр корпусов 2-й армии. Известно было и предполагаемое место под Белой Церковью, где должен остановиться приехавший император. Предлагалось начать с его убийства, а затем двинуть войска для захвата столиц.
Пестель и Юшневский решительно забраковали этот план; С.Г. Волконский и В.Л. Давыдов послушно их поддержали. Пестель, как упоминалось, резонно считал необходимым совместить цареубийство с немедленным захватом власти в Петербурге, не находя в других вариантах возможности успеха.
Чуть позже, в феврале, в Москву приезжал Е.П. Оболенский. Вместе с Пущиным он попытался расшевелить москвичей, среди которых было немало ветеранов-заговорщиков, но инициатива не имела успеха. Тайное общество в Москве после 1821 года так и не возобновило никакой деятельности.
Тучи над головами заговорщиков стали сгущаться позднее — весной 1825 года.
Начало неприятностям положил еще года за три до того начальник Южных военных поселений граф И.О. Витт, когда обратил внимание на суету и страсти, кипевшие в Каменке — поместье В.Л.Давыдова.
Витт был весьма колоритной фигурой тех нескучных времен. Сын польского графа, перешедшего на русскую службу, и красавицы-гречанки, он в 1801 году, двадцати лет отроду, был уже полковником и кавалером боевых орденов. После контузии при Аустерлице вышел в отставку, а в 1809–1812 годах служил в польском легионе у Наполеона — можно предположить, что с разведывательными целями, потому что с июня 1812 года оказался снова в русских рядах. Вновь выполнял какие-то таинственные секретные поручения, но нес и регулярную строевую службу: участвовал в боях, с 1814 года командовал дивизией, а в 1819 возглавил упомянутые военные поселения. В том же году (как докладывал сам Витт Николаю I уже в 1826 году) «повелено мне было иметь наблюдение за губерниями: киевскою, волынскою, подольскою, херсонскою, екатеринославскою и таврическою, и в особенности за городами Киевом и Одессою, причем его величество изволил поручить мне употреблять агентов, которые никому не были бы известны, кроме меня; обо всем же, относящемся до сей части, никому, как самому императорскому величеству, доносить было не позволено, и все на необходимые случаи разрешения обязан я был принимать от самого в бозе почившего государя императора».
Подобрать ключи к Каменке Витту долго не удавалось, пока он не завербовал одного из соседей-помещиков — А.К. Бошняка. Последний родился в 1786 году, служил по гражданской части, но в 1812 году был в ополчении. Затем на два трехлетних срока избирался в Костроме губернским предводителем дворянства, но разорился и утратил родовую вотчину — типичная судьба того времени! Не желая быть сирым и убогим там, где недавно был богат и славен, вышел в отставку и переселился на Украину. Получив от Витта соответствующее задание, Бошняк к апрелю 1825 года сблизился с частым гостем Давыдова подпоручиком В.Н. Лихаревым — главной движущей силой Каменской управы. Заговорщики были рады обрести нового толкового сообщника.