Это чистейшей воды издержки неграмотного руководства заговором! Впрочем, и сам Милорадович 12–14 декабря оказался не на высоте, а ведь паника в обозе — страшное дело!..
Доносы, скопившиеся у Дибича, ставили его в сложное положение.
Разумеется, он и не собирался арестовывать Вадковского, о чем распорядился еще живой император. Вместо этого проще было увеличить усилия по отправке последнего на тот свет, хотя дело, очевидно, застопорилось подозрениями, сложившимися у Александра и его супруги, к которым они сумели привлечь внимание и Виллие, и П.М.Волконского. Подсыпать отраву стало сложнее — это, по-видимому, уже неоправданно с точки зрения заговорщиков затянуло агонию; даже Милорадовичу в Петербурге пришлось очень здорово покрутиться!
Так или иначе, элементарный расчет времени показывает, что если бы Дибич действительно принял меры к аресту Вадковского, то последний был бы арестован уже до 1 декабря, а не двумя неделями позже. Вместо этого 1 декабря Дибич дополнительно получил уже донос Майбороды.
Дибич вполне грамотно разобрался с Виттом и Бошняком, а донос Шервуда ждал своего часа.
Неизвестно, упоминалось ли в тексте, присланном в Таганрог, о предшествующей попытке Шервуда связаться с Аракчеевым, но это интересное дело в любом варианте требовало колоссального внимания руководителей заговора, на которое в сложившейся сложнейшей политической ситуации не было практических сил. Но и Шервуд, и упомянутые им заговорщики вполне могли ждать — не велики птицы! Единственное, что сразу должен был сделать Дибич — предупредить Милорадовича.
Очевидно, так и было сделано в каком-то из тех посланий, отправленных из Таганрога фельдъегерской почтой еще до 19 ноября, которых не прочитал никто, кроме Милорадовича.
Последний, в свою очередь, должен был практически озаботиться этой ситуацией по мере того, как шло время. Отсюда почти наверняка возникла идея командировки П.Н. Свистунова и Н.А. Васильчикова, в которую их должны были отправить по инициативе Милорадовича заведомо до 12 декабря. Но молодцы-кавалергарды не спешили уезжать — по собственному разгильдяйству и отсутствию личной заинтересованности в поездке, поставив затем Милорадовича в достаточно затруднительное положение, благодаря которому нам и удалось до конца вычислить его роль.
Теперь же донос, поступивший фактически от генерал-лейтенанта Л.О. Рота, игнорировать было никак нельзя. Дибич тянул, сколько мог, но не позднее 2–3 декабря до Таганрога дошли вести, что Константин на трон не вступил и продолжает отсиживаться в Варшаве — ситуация явно зашаталась и грозила полным провалом. Пришлось страховаться и придавать делу законный ход: при дальнейшей желательной перемене власти положение всегда можно было исправить. Отсюда и письмо Дибича в Петербург с копией в Варшаву, и посылка А.И. Чернышева в Тульчин для ареста Пестеля (которому уже после ареста позволили хотя и недолго, но свободно обменяться сведениями с С.Г. Волконским), и явно запоздалая отправка полковника С.С. Николаева для ареста Вадковского — все эти задержки почти правдоподобно объяснялись естественными треволнениями и запущенностью дел, ведшихся самим покойным императором.
В свою очередь и Милорадович уже должен был ждать от Дибича официальных сведений об угрозе заговору (кроме, разумеется, неожиданных сведений о доносе Майбороды, впервые ошарашивших Милорадовича именно 12 декабря), потому что только таким образом он мог двинуть в бой декабристов — по самой своей природе ни на какие активные действия не способных, хотя большинство из них и было военными! Это была еще одна причина для затягивания междуцарствия Милорадовичем уже на финише, когда намерения Константина вполне четко прояснились.
Положение Милорадовича накануне 14 декабря было сложнейшим.
Константин, вопреки ожиданиям, не прибежал за короной, которую ему услужливо подсовывал Милорадович, и собрать всех братьев в Петербурге, где вся власть принадлежала Милорадовичу, не удалось. Заговор с целью изменения государственного строя, таким образом, сорвался, и конституции Никиты Муравьева суждено было остаться без применения.
Похоже, что это произвело на Милорадовича величайшее впечатление: крушение кампании, спланированной им самим или с его решающим участием и так блестяще начатой, выбило его из колеи. Вероятно, должна была наступить и депрессия после титанических усилий, затраченных в последние месяцы и недели: ведь описанный заговор характерен невероятной последовательностью неожиданных ситуаций, сменявших одна другую!
Поэтому решительности, чтобы возглавить восстание 14 декабря, у Милорадовича уже не доставало. К тому же нужно понимать, что даже выигрышный «план Милорадовича-Кирпичникова» все-таки не давал гарантии окончательного успеха: в 1917 году заключительный акт, закрепивший победу Кирпичникова, обеспечили генералы с М.В. Алексеевым во главе, фактически арестовав царя и вынудив его отречься от престола. В 1825 году не было аналогичных сил, которые могли заставить отступиться от интересов династии отсутствующего в столице Константина Павловича, хотя, если надежды на его честолюбие не оправдались, то, может быть, могли оправдаться надежды на трусость — кто знает?.. Ведь ходили же о нем мнения, высказанные в числе прочих и княгиней Д.Х. Ливен: «Одно качество приписывали ему все единодушно — трусость, и были правы; и этому его свойству мы обязаны тем, что не имели его своим повелителем».
Проверить, что бы делал Константин в Варшаве, столкнувшись с утратой самодержавной власти его родственниками, практически не удалось: Милорадович, уцепившись за провал «миссии Ростовцева», значительно, но не безнадежно снизившей шансы на успех восстания, решил по существу отказаться от последнего. Возможно, все было бы совсем по-другому, если бы в Петербурге находился Дибич: ведь изумительно скоординированные их совместные действия и обеспечивали баснословный успех, прерванный лишь неожиданным отказом Константина от трона. Оказавшись после 3 декабря в одиночестве и в условиях, не предусмотренных прежними планами, Милорадович утратил безошибочность поступков.
С учетом же того, что и Дибич после 14 декабря 1825 года полностью отступился от заговорщицкой программы, следует считать, что удивительные достижения заговорщиков 1825 года обеспечивались исключительно совместными усилиями этого уникального дуэта, в котором невероятная ловкость, расчетливость и смелость командира-практика Милорадовича (черногорца, предки которого переместились в Россию после очередной резни в начале XVIII века) сочеталась с волей и холодным расчетом немецкого генштабиста Дибича, способного к тому же на элементарное жесточайшее убийство. Вынужденная их разлука, начавшись с первых чисел сентября, подкосила практическую силу заговора, хотя Милорадович, несомненно, имел в запасе идеи, увы, так и не осуществленные вследствие его гибели!..
Не силой, а слабостью Милорадовича накануне 14 декабря и в этот самый день было то, что он имел в качестве помощничков великих революционеров, именами которых до сих пор называются улицы в России, а памятники и мемориальные доски украшают чуть ни все города!
Они ему уже помогли с Ростовцевым, и это было еще не все, на что они оказались способны!..
Все, что теперь оставалось Милорадовичу — попытаться обеспечить сохранение возможностей для последующих попыток переворота. Для этой цели, прежде всего, следовало сохранить любой ценой в своих руках ту власть, которой Милорадович обладал и при покойном Александре I. Поэтому Милорадовичу никак нельзя было теперь запятнать себя соучаствием в выступлении декабристов — и пришлось полностью отдать дело восстания в руки бездарных руководителей Тайного общества.
Выступление же декабристов стало совершенно необходимым актом: в условиях начавшегося разгрома заговора оно, повторяем, обеспечивало виновным моральное алиби, сводя их преступные намерения, питаемые годами, к пресловутой жажде справедливости, вылившейся в конечном итоге якобы в защиту интересов Константина Павловича как законного государя. Оправдывало это и предшествующие угрозы Милорадовича, предупреждавшего о приверженности гвардии якобы к Константину…
Вот и пришлось двинуть в бой собственных обозников! Результаты должны были получиться соответствующими, а получились много худшими!..
Чем больший успех имело бы восстание, тем больше шансов было бы затем выступить Милорадовичу с какой-либо посреднической миссией, включая как будто готовившееся воцарение или вступление в регентство императрицы Марии Федоровны — а это фактически и стало бы снова собственным захватом власти, какую бы роль ни пришлось формально исполнять Милорадовичу — ведь честолюбие у него было не на первом месте!
Здесь требовались не только величайшая изворотливость, но и вера в успех и в собственную правоту, а вот последних-то, похоже, Милорадовичу и не хватило. И удача, сопутствовавшая ему почти всю жизнь, отвернулась от своего любимца.
К тому же Милорадович явно недооценил тех негативных чувств к нему лично, которые стали реакцией лидеров обеих сторон, столкнувшихся 14 декабря, на его жесткое руководство в предшествующие дни!..
Письмо Дибича 12 декабря привело заговор в движение, а важнейшим событием, предшествовавшим восстанию 14 декабря, стала миссия Ростовцева. Вот к ней теперь и вернемся.
Начнем с того, что Ростовцев вроде бы в заговоре декабристов вовсе не состоял — очевидных свидетельств против такого утверждения не найдено. Сам Ростовцев, узнав в 1847 году о начале работы Корфа над книгой, крайне обеспокоился и представил последнему скорректированную версию своих поступков 12–14 декабря, а перед публичным изданием 1857 года дополнительно уточнил ее, хотя Корф все это отшлифовал на свой вкус.
Итак, днем 12-го Ростовцев будто бы случайно зашел домой к Оболенскому и застал там совещание молодых офицеров (Ростовцев показал, что около двух десятков человек). При виде постороннего разговор прервался. Вышедший Ростовцев догадался, что это заговорщики, слухи о которых до него доходили. Это якобы вдохновило его на идею предупредить великого князя, изложив все известное ему содержание слухов. Идеей он поделился со своим родственником — зятем А.П. Сапожниковым, мужем сестры Ростовцева Пелагеи Ивановны. Последний одобрил намерение; в квартире у него Ростовцев и написал письмо к Николаю Павловичу, а затем исполнил описанную миссию. Желая быть честным, на следующий день он предупредил и Оболенского; поведение же его 14 декабря в объяснениях не нуждается — с последним утверждением почти согласимся.
Забавно выглядит версия, запущенная в неофициальный оборот сразу вскоре после 14 декабря. Ее пересказал своей матери Николай I и она появилась в дневнике Марии Федоровны 14 марта 1826 года (об этом мы упоминали): «Этот Ростовцев — адъютант Бистрома, так же как и Оболенский; не подозревая, что Оболенский причастен к заговору, он сообщил ему о своем письме к государю; Оболенский ответил ему, что убьет его, и тотчас же отправился к соучастникам, чтобы предупредить их, что необходимо поторопиться, что они рискуют быть выданными Ростовцевым. Было решено устранить его, и на другой день — 14-го, когда Бистром послал его передать его распоряжения стрелкам, он подвергся нападению и был избит /…/».
Эту версию даже трудно критиковать — настолько она нелепа! Ни 13 декабря, ни тем более 14-го никто уже не рисковал быть выданным Ростовцевым, и такого повода для его убийства быть не могло.
Отметим, что Николай I проявил заинтересованность именно в этой версии, хотя способности к логическим провалам за ним не замечается.
Неудивительно, что Ростовцев постарался представить более правдоподобную.
Эта последняя, в сочетании с заявлением Якушкина, что Рылеев и Оболенский были в курсе миссии Ростовцева еще до ее исполнения, позволяет выстроить последовательность поступков всех задействованных лиц 12 декабря.
Предуведомим изложение разъяснением того, кто такой Сапожников, участие которого счел нужным подчеркнуть Ростовцев.
Хотя Ростовцев по отцовской, дворянской линии и занимал незавидное положение третьего сына в небогатом, как будто бы, служилом семействе (да еще и имея сестер, которым полагалось выделять приданое!), но по материнской линии и через упомянутую сестру Ростовцев состоял в родстве с богатейшими купеческими фамилиями Петербурга.
Его мать, урожденная Кусова, была сестрой Н.И. Кусова — купца 1-й гильдии, петербургского городского головы и одного из главных акционеров Российско-Американской компании. А.П.Сапожников также был купцом 1-й гильдии, директором Государственного Коммерческого Банка и одним из директоров той же Российско-Американской компании.
Учитывая, что управляющим конторой этой же компании был, как упоминалось, Рылеев, можно констатировать, что замкнутый четырехугольник Рылеев — Оболенский — Ростовцев — Сапожников — и снова Рылеев представлял собой сплоченную группу людей, связанных дружескими или родственными, а одновременно и деловыми или служебными отношениями: каждая из вершин тесно соединялась с двумя соседними, а с диагональной могли поддерживаться лишь отношения нейтрального знакомства.
В критической ситуации 12 декабря весь «четырехугольник» был дружно задействован.
Ростовцев, по-видимому, застал у Оболенского то самое совещание, когда последний вместе с Рылеевым и декларировал собранным офицерам инструкции по исполнению приказа Диктатора о восстании — едва ли существенно, что более чем через двадцать лет Ростовцев несколько ошибся в подсчете собранных людей (а может быть, неверные данные были из других источников, преуменьшивших перечень собравшихся?). Неудивительно, что заговорщики при вошедшем постороннем замолчали, но, в свете последующего, едва ли могло быть, что он затем отправился восвояси: возможно, подождал в соседней комнате или, погуляв немного, снова подошел позднее, а может быть (и это не исключено!) присутствовал при продолжении совещания, представленный начальством как человек, которому можно доверять!
Последнее, разумеется, менее вероятно, т. к. существовала последующая возможность распространения сведений об этом странном эпизоде от кого-либо из присутствовавших. Впрочем, никто из них не рассказал и о случайном появлении Ростовцева, так что можно предположить любые подобные варианты — не в этих деталях дело.
Вызван ли был Ростовцев к Оболенскому специально (тогда замысел миссии созрел еще до его прихода; к обсуждению такой возможности мы еще вернемся) или судьба действительно занесла его случайно, подсказав Рылееву и Оболенскому последующие действия (события 12–14 декабря развивались в невероятном темпе, заставляя всех участников импровизировать на ходу!), но, теперь или раньше, лидеры декабристов решили задействовать Ростовцева.
Ему объяснили или (так было бы надежнее) продиктовали содержание письма к Николаю — ведь невозможно было доверить целиком всю столь важную миссию такому все же неопытному молодому человеку, а ставкой в игре были судьбы и жизни многих людей!
Кстати, копия письма Ростовцева к Николаю, представленная им Оболенскому и Рылееву 13 декабря, и была, скорее всего, этим первоначальным черновиком — который тем более нужно было вернуть, продемонстрировав как неутраченный: ведь на нем могли сохраниться автографы не одного Ростовцева! После 14 декабря они уже не могли быть уликой, так как теоретически могли возникнуть на этой бумаге уже 13 декабря после ее возвращения к Рылееву и Оболенскому!
В квартире у Сапожникова, с которым Ростовцев счел нужным посоветоваться, последнему оставалось лишь переписать письмо начисто. Имел ли Сапожников по этому поводу специальные контакты с Рылеевым или и так достаточно хорошо знал и понимал своего служащего, но со стороны Сапожникова возражений не последовало.
Заметим, что приход к Сапожникову, возможно, имел несколько вынужденный характер: задерживаться у Оболенского было нельзя — того ждали совещания у Рылеева, а если верны сведения, что Ростовцев в это время жил на квартире Бистрома, то последний мог создать совершенно неожиданные и крайне нежелательные помехи.
Что же касается Сапожникова, то еще М.Н. Покровский, занимавшийся этим сюжетом в свое время, но не склонный возиться с криминальными историями, подчеркивал, что, с одной стороны — в программах декабристов не было противоречий со стремлениями русского купечества, а с другой — Сапожников и прочие крупные купцы скептически относились к перспективам захвата власти заговорщиками-декабристами; о последнем свидетельствовал, в частности, и Н.И. Греч. Для Покровского все это доказывало, прежде всего, предательскую сущность буржуазии!
Так или иначе, но миссия Ростовцева, подробно рассмотренная нами выше, ориентировалась на запугивание Николая с целью избавиться от необходимости восстания, ослабить возникшую политическую напряженность и дать возможность дальнейшему мирному продолжению интриг. «Магический четырехугольник» (Рылеев, Оболенский, Ростовцев и Сапожников) пришел в этом отношении к полному взаимопониманию.
Поскольку времени в междуцарствие хватало, а, начиная с 8 декабря, дальнейшие перспективы становились все яснее, то миссия Ростовцева, возможно, была продумана и согласована заранее — стартом для ее начала, а именно вызовом Ростовцева к Оболенскому и должна была стать команда на восстание, ожидавшаяся «четырехугольником» от Милорадовича.
Любой исход миссии, однако, требовал подробного отчета Ростовцева.
Кстати он, вероятно, ограничился визитом к Оболенскому: Штейнгель только думал, что Ростовцев был у Рылеева, показавшего Штейнгелю и остальным письмо Ростовцева. Ситуация стала неприятной, но гнев Рылеева в адрес Ростовцева должен был быть исключительно театральным — к этому, впрочем, мы еще вернемся!