- Вот почему, - сказал Семен сурово, - и нужен златой престол, и пышность, и божественная красота палат, и трон, в небеса воздымаемый, и львы у престола, и ужас, внушаемый черни!
Семен помолчал и вдруг улыбнулся Андрею:
- Поэтому я и тогда, при первой нашей встрече, не мог позволить себе быть равным с тобою, чего ты тогда хотел по некоему юному неразумию! Ваш батюшка, великий князь Александр Ярославич, это понимал.
Семен умолк, и тишина продолжала звенеть.
- Но как узнать, - спросил Андрей хрипло, - но как узнать, достоин ли ты власти?!
- Единственная мера - успех, - холодно ответил Семен. - Пригоден ли сеятель, судим по ниве и плодам ее. Недостойный власти гибнет, как погиб Святополк Окаянный или рязанский князь Глеб, зарезавший братью свою и впавший потом в безумие от страха содеянного...
У Андрея голова горела, словно от вина: <Значит, нужно не ждать власти, а драться за нее?! Так вот он какой, Семен Тонильевич!.. Но имею ли я право на власть? Проверится успехом... А ежели нет? А отец? Каким был отец? А Русь? Земля, гибнущая от княжеских раздоров?>
Заранее краснея, боясь узреть холодную усмешку Семена, Андрей все же задал этот вопрос. Но Семен лишь мягко улыбнулся и ответил с неожиданной простотой:
- Но ведь и я в конце концов хочу не войны, а единства Руси во главе с сильным князем! Слабые - погубят раздорами и себя и землю. Пусть уж лучше русичи режут не друг друга, а вкупе с Ордой кого-нибудь на стороне!
Последние слова он произнес, провожая Андрея, уже на пороге.
ГЛАВА 28
И снова они стоят, хоронясь за стеной сарая, и капель, теперь уже весенняя, опадает с мохнатой кровли чередой прозрачных звонких колокольчиков. Ему и ей кажется, что прошло невесть сколько времени, и девушка, чуя перемену в Федоре, вздрагивает, молча, послушно отдавая себя, свое тело его рукам. Он поднимает за подбородок ее склоненное лицо, долго смотрит на расплывающиеся в весенних сумерках черты, широко расставленные, пугливо убегающие от него глаза, короткий широкий нос, припухлые, словно вывороченные, большие, темно-вишневые губы.
- Телушка моя! Ярочка! - шепчет он, задыхаясь. - Коротконосая моя!
Он наклоняется к ней и целует долго-долго, взасос, словно бы и этому научился во Владимире. Губы у нее сочные и мягкие и теплой дрожью отвечают на поцелуй. Иногда, когда Федор уже совсем переходит всякую меру, она просит:
- Не нать, Федя, Федюша, милый... Соколик, не нать!
У него кружится голова, и он с трудом на минуту отрывается от девушки, и опять его руки тянутся к ней, к ее телу, и губы к губам, и ее мерянское, широкоскулое, с полуприкрытыми глазами и распухшими темными губами лицо откидывается, прижимаясь к его лицу, и два дыхания опять надолго сливаются в одно...
Небо уже начинает светлеть и четко отлипать от земли, от мягко изломанной череды княжевских кровель, когда он, стараясь не скрипнуть дверью, пробирается домой. Мать таки просыпается, хрипло окликает его с лавки:
- Федюха? - и ворчит, укладываясь на другой бок: - Полуношник-то, осподи! Щи в печи оставлены, поешь...
Она засыпает. А Федя, в котором разгорается волчий голод, нашарив в темноте горшок, ложку и прибереженный для него кусок хлеба, жадно ест, сдерживаясь, чтобы не расхохотаться или не начать прыгать от счастья, а потом пробирается в клеть, лезет под полог, осторожно отодвигая разметавшуюся сонную Проську, и, натянув на себя край шубы, валится в мгновенный, каменный сон.
С утра Федор запрягает Серка, отправляясь возить овершья. Нога привычно помогает затянуть хомут, пальцы продергивают в клещи хомута конец супони и закрепляют отцовым, никогда не развязывающимся узлом, руки привычно подтягивают чересседельник, покачивают оглобли, проверяя запряжку, ладони оглаживают морду коня и несут сено в сани, а в голове солнечный цветной туман, и тепло мягких вишневых губ, и гибкое податливое движение тонкого стана девушки, и ее горячее дыхание у лица...
В сереющих сумерках знакомая, в лужах воды, тропинка на Кухмерь. У огорожи переминается девчушка в платке:
- Федька!
Он узнает сестренку любимой. Что-то случилось, верно, послала сказать.
- Федька, бяжи, наши парни тебя бить хочут!
- Ладно, сама бяжи!
Ноги противно слабнут, и сердце толчками ходит в груди... На беседе, конечно, одни кухмерьские парни, девок почти нет, криушкинских всего трое, а княжевский один - те не вступятся. Кое-кто уже хватил хмельного. Федя проглатывает упрямый комок - только не робеть! Парни, неприметно окружив его, начинают задираться.
- В Володимери был, чего привез? - громко спрашивает рыжий Мизгирь.
- Свово московська князя видал, поди? - раздвигая парней, глумливо осведомляется Петюха Долгий.
- Видел, ходили с им! - как можно тверже и спокойнее отвечает Федор. - А вот, коли хошь знатья, дак я в собори был, Успенськом, епископа нового слыхал!
- Какой такой пискуп?
- Серапион. Из Киева. Он когда говорит, дак в собори тишина, слыхать, как свечи трещат. А там народу - тут со всех деревень собрать, половины не будет!
- Погодь! - Мизгирь надвигается на Федю, обнимая Петюху за плечи. <Погодь> сказано одновременно и Феде и Долгому, который уже начинает учащенно дышать, как всегда перед дракой.
- Чего он баял-то? - спрашивает Мизгирь. (<Сейчас начнут>, - думает Федор, подбираясь.) Он отвечает сурово:
- Про татар, как нашу землю зорят, и про все про ето!
- В церкви?! - ахает кто-то из парней.
- Врешь! - рубит Мизгирь.
Федя бледнеет от обиды уже не за себя, за Серапиона.
- <Поля наши лядиною заросли, храбрые наши, страха наполнившеся, бежали, сестры и матери наши в плен сведены, богатство наше погибло и красота и величие смирися!> - говорит он, и голос его, поначалу готовый сорваться, крепнет и уже не дрожит. Федор, приодержавшись, заносчиво смотрит на Мизгиря (сейчас он уже совсем его не боится) и звонко режет в ответ: - Мне таких слов и не выдумать. Вот!
В парнях движение. Кто-то сзади:
- Как у нас словно, когда <число> налагали!
- Постой! - Мизгирь, морщась, кидает в толпу несколько мерянских слов. - Да ты говори, говори! - подторапливает он Федю уже без прежней издевки в голосе.
- Все, что ль, сказывать? - спрашивает Федя, строго оглядывая ребят. Он еще ждет подвоха, да и они не решили, отложить ли им расправу над Федором или нет, но Сенька Тума деловито решает за всех:
- Вали поряду!
И Федя начинает поряду: про то, как епископ сначала срамил владимирцев за сожженную ведьму и за грехи - что в церкву ходят, а то же и делают одно старо-прежне, словно бы и не ходили совсем; и про гнев божий, наславший немилостивую рать татарскую, и про заповеди Христовы... Его перебивают, горячатся:
- Колдунов не знашь! Лонись Ильку утопили!
- Сам утоп!
- Нет, не сам!
- Сам!
- Окстись! Марья Кривая чогось-то исделала ему! И все говорят, что она! Боле и некому!