- А мне обещал Терентий Мишинич.
- В дружину хочешь?
- От своей доли откажусь в земле, серебро отдам все, что скопил! глухо отозвался Федор. - Только бронь нужна.
- Я-то думал бронь продать, - возразил Грикша, - либо вообще оставить Просинье.
- Кто таков жених? - снова спросил Федор.
- Баял уже, купчик. Дело у его торговое, серебро нать.
- Две гривны сейчас дам. Гривну еще достану. Неуж не соберем?
- Ладно, - уступил Грикша. - Обмозгуем ужо. Митрополит по зиме будет в Переяславли, може, что и мне тогда перепадет... Слыхал, что он ростовского епископа Игнатия отлучал?
- Простил?
- Князь умолил. В Ростове князья вс? волости поделить не могут!
- А кто может... (мы с тобой отцову бронь не поделим!) - А вслух: Мне в Юрьеве старец один сказывал о Святославе, мол, оттого уступил стол Невскому, что не похотел резни на Руси...
- Не потому, а потому, что усидеть не смог... Да, да! - разгорячился Грикша. - Они добрые, хорошие, как и ростовские князи, а - не живут! Не держатся за жизнь, так-то вот!
Федор еще через неделю попытался подобраться к брату через мать:
- Мама, уломай ты Грикшу, пусть отдаст мне бронь!
- Не смею, он теперь старшой, - отмолвила она.
Они вернулись к этому разговору спустя время, уже перед самыми заморозками. Поехали в челноке на рыбалку. Ночи уже были темные, глаз выколи. Пристав к берегу, развели костер и, лежа в шатре, прислушиваясь к шорохам ночного леса и плеску рыбы, вполголоса завели спор о возможности чего-то добиться в жизни. Грикша доказывал, что все предназначено Богом, и доброе, и худое. Еще заранее, до того, как человек родится. И даже еще раньше, с той поры, как был сотворен мир. Федор горячился:
- Неуж я не могу сам сделать ничего! Да в кажном дели усилишься - и сделаешь, а не усилишься - и ничо не выйдет! Я могу так, могу и эдак. Могу сиднем просидеть, все буду ждать, что от Бога мне в рот манны небесной накладут! А захочу - заставлю себя, вот, усилием, разумом своим, и сделаю что ни то, и от меня жизнь хоть маленько, да сдвинется!
- Что ты сделаешь, Федор, то так и предназначено тебе. Ты шевелись, делай, старайся! Так тебе и нужно! А другой не будет, не сумеет, оно и уравняется.
- И татары, скажешь, предназначены были?
- И татары. Заслужили мы татар. Не они, дак другие были бы все равно.
- Тебя послушать - ложись и умирай.
- И умрешь в свой час. Все помрем.
- Бог дал зачем-то нам свободну волю!
- Нет у нас никакой свободной воли. Все предназначено, все. Ни единый волос не упадет с головы без воли Его! Это что значит?
- Но зачем же тогда вс?? И мы, и вот!
Он мотнул головой в сторону костра и леса, где что-то гулко ухнуло и прокатилось, замирая в тишине, и снова стал слышен только тихий треск костра, шорох воды да редкие всплески рыбы.
- Видишь, Федор, ето не просто объяснить. Человек, ну словом, как мир. И в нем все то же, что в большом мире. А порядок мира - согласие. Словно в пении церковном. Голоса разны, а поют согласно. И коли на струнах играет игрец какой - струны разны, и звуки не в одно. И кабы все звуки одинаки были, не стало бы и музыки. А музыка - ето согласие. Так и в мире все и разно, а согласно одно с другим. Ты вот мятешься, бабы тебе там нужны, иное что, а ты возвысься умом и тогда поймешь гармонию мира. Надо все забыть и отбросить. И тогда услышишь, как небеса поют о славе Бога. Из разного слагается одно, единое, сущее. Ты баешь, хочешь досягнуть чего, а иной будет сидеть, и ему то предназначено, а тебе - твое. Покой и движение разны, а в природе смешаны, и не может быть покоя без движения и движения без покоя. Вот звезды: вечно движутся, а с мест не сойдут! Взгляни! И у людей, у зверей, у травы, у всего свой срок и предел. И вс? вместе! Все связано, и все предназначено от начала начал. Так вот мудрецы глаголют!
Грикша одолевал его в споре, но Федор все одно не мог принять братниных слов.
- Ну все равно! Скажем, мироздание, это... И звезды, и травы... Но человек! Вот если бы я не отвез князю грамоты...
- Другого пошлют! Тут-то ты вообще никто!
- Ну пусть. Пусть я еще никто. Но вот митрополит Кирилл. Он может приказать даже князьям, отлучить кого от церкви. Вон владыку ростовского Игнатия чуть сана не лишил! От его воли много зависит!
- И ему тоже от Бога дан предел... Молод ты еще, Федор!
В лесу снова ухнуло.
- Филин, должно! - сказал Федор, подымаясь. - Пойти мережи поглядеть.
Возвращаясь, он все думал над словами брата. И все-таки в голове не умещалось. Вот небо, звезды, и все божьи ангелы там, все нерушимо, все стройно... И зачем же тогда мы? И рождены, и брошены в мир?
- А вот когда поймешь, - отозвался брат, - станешь спокойнее. Научишься все принимать, как есть.
Они вдвоем нанизали рыбу на кукан и вновь улеглись. Свод небес медленно поворачивался. Звезды передвинулись. Крупная звезда вдруг сорвалась и упала, прочертив мгновенный голубой след. Федор не поспел задумать желание. Пора было возвращаться. Они загасили остатки костра, собрали мережи и рыбу. Вода у бортов глухо булькала.
- А в Новгороде на таких челнах и не выходят! - сказал Федор. Перевернет!
Когда они, привязав лодку, уже подымались от причалов в гору, Грикша вымолвил:
- Ладно, ежели точно примут тебя в дружину, бронь возьмешь. Но чтобы никуда боле не девать! В нашей семье чтоб!
Просиньин купчик скоро появился сам. О приданом уже урядили без Федора. И Федор просто посидел с будущим свояком за корчагою пива. Поговорили о конях, о том, о сем. Чужой был мужик. За что-то любит сестра? Или просто кто-то нужен? Договорились ждать Святок. Федор как чувствовал, что на свадьбе сестры ему не гулять.
ГЛАВА 50
Митрополит Кирилл прибыл в Переяславль вместе с великим князем Дмитрием, ростовским епископом Игнатием, владимирским епископом Феодором и новгородским архиепископом Климентом. Здесь, в Переяславле, митрополит киевский и всея Руси начал изнемогать. Он устал, устал не столько плотью, сколько духом. Едучи из Киева в Суздальскую Русь, думал отдохнуть, вкусить плоды посеянного и застал землю в борении и скорбях. Продлится ли жизнь духа здесь, на этой тверди? Не потухнет ли слабый огонек веры под бурями зла и жестокости, что облегли владимирские грады и души людей, сущих окрест?
В конце концов он свершил все, что мог и что было предназначено ему свершить свыше. Укрепил значение церкви здесь и в Орде, перед ханом. Защитил ее от гибели в самые мрачные годы безвременья и утвердил ясные правила на грядущие времена. Смирял князей, миловал, побеждал низкие страсти корысти и себялюбия, учил и наставлял, не уставая. Его трудами спасено то, что, как далекий огонь в ночи, указует путь заблудшему путнику. И он наконец изнемог.
Серо-лиловое небо порошило снегом. Теперь ему до боли хотелось еще раз увидать голубые небеса и серебряную россыпь снегов далекой волынской родины, мягкие увалы Карпат, расписные платки и розовые лица тамошних селянок. Он велел увезти тело свое в Киев и похоронить там. Распорядился добром, сделал последние внушения епископам и причту. Приходя в сознание, вновь призывал к себе князя Дмитрия, наказывал ему: Ты глава! Но долго говорить уже не мог. Он даже не был сильно болен, видимо, простыл, а главное - устал. Уже не мог объяснить вразумительно последних своих заветов архиепископу Клименту и князю Дмитрию, которых вызвал к себе перед смертью, и долго молча глядел на них, переводя взгляд с одного на другого. Смежил глаза. Услышал осторожный шепот:
- Нет, еще дышит!
Приоткрыл глаза, веки уже плохо слушались, открывались с трудом, сделал отпускающий знак...
Прошло еще несколько часов. У постели Кирилла бодрствовал его духовник. Внизу ждали, не расходясь, все три епископа: Игнатий и Федор с Климентом, готовились отпевать. Служка появлялся время от времени на верху лестницы, молча отрицательно крутил головой, скрывался. Но вот, появившись в очередной раз, молча остановился и медленно осенил себя крестным знамением. Произнес, уже не сдерживая голоса:
- Упокоился!