В индейском городе Альбукерке длительная стоянка. Туземцы, живописно разукрашенные перьями, обступают поезд. Мы в большом количестве покупаем сувениры. Я особенно долго торгуюсь со старым, изборожденным морщинами вождем из-за красивой скульптурной группки индейцев для дочки. За приличную сумму в 60 долларов она становится моей; без сомнения, это жемчужина среди кукол, за которую мне предстоит еще и на таможне выложить кругленькую сумму. Только в Германии я обнаруживаю, что на пятке одной из кукол выбито: "Made in Germany"*...
Что меня действительно поражает в Голливуде, так это передовая техника. Пока в Европе всерьез дискутируют, имеет ли звуковой фильм будущее, я стою здесь в студии перед движущейся камерой, которая наезжает на меня, следует за мной и кружит вокруг. Не только звук, но и сама звукозаписывающая техника ушла на много лет вперед. Чистое удовольствие...
Я снимаюсь в фильме с двумя версиями, на немецком и французском языках, на английский же меня переозвучат.
Вне "фабрики грез" мои впечатления противоречивы и разнообразны. Я вижу великолепные резиденции великих звезд - роскошь их превышает все мыслимые представления, - например, виллы Дугласа Фербенкса, Чарлза Чаплина или Гарольда Ллойда. Знакомлюсь со знаменитыми коллегами: Глорией Свенсон, Эрролом Флинном, Жаном Габеном, Марлен Дитрих, Гэри Купером, Кларком Гейблом, Адольфом Менжу, Мэри Пикфорд и многими другими. У них у всех, как и у любого человека, свои "маленькие причуды".
Чарли Чаплин любит подчеркнуто непринужденно прогуливаться по бульвару Сансет, при этом он почти без остановки грызет русские семечки, бесцеремонно сплевывая шелуху. "Ведь так делают в России, правда?" - лукаво улыбается он мне.
Адольф Менжу, напротив, из еды делает культ. Он не знает меры - по американским понятиям, не французским.
С Кларком Гейблом, ставшим знаменитым благодаря "Унесенным ветром", я могу немного поболтать по-русски; он из Польши, немного знает и Россию, а в Польше был простым рабочим, пока его не открыл Голливуд*. Его любимое место устричное кафе американского боксера Джека Демпси.
Гэри Купер - звезда Голливуда 30-х годов - снимается в соседнем павильоне. Я еще не видела человека, который читал бы столько газет. Он читает во всех перерывах между съемками, читает стоя и на ходу, буквально в любую свободную минуту - каждую заметку и каждую статью. Газеты для него - островки отдохновения и покоя среди лихорадки Голливуда.
Правда, однажды он терпит фиаско: одна из его подруг, испанка, по темпераменту - что за чудо! - полная ему противоположность. Испанка говорит охотно и много и находит молчание Гэри за его вечными газетами ненормальным.
Гэри придумывает потрясающий, как ему кажется, трюк: он покупает ей украшения. Каждый прелестный браслет, рассчитывает он, заставит ее хоть на некоторое время в восхищении умолкнуть. Напрасные надежды. При каждом новом подарке она задерживает дыхание лишь на секунды, а затем от восторга тараторит и сыплет словами еще быстрее, чем прежде. При счете в 3000 долларов Гэри наконец сдается. "Придется мне с ней расстаться", - вздыхает он. Это самое длинное предложение, которое я от него слышала.
Во время пребывания в Голливуде я живу в прелестном бунгало, окруженная трогательной заботой супружеской пары цветных. У меня часто бывают в гостях знаменитости. Почти все гости хотели бы попробовать настоящую восточноевропейскую кухню. И здесь интересуются "русским"...
Но акклиматизироваться, по-настоящему почувствовать себя дома мне не удается. Досаждает не только климат, я не готова к американскому образу мыслей и стилю жизни и прежде всего к оборотной стороне этого волшебства: "фабрика грез" беспрерывно притягивает к себе толпы милых девушек и молодых людей с прекрасной наружностью. Они хотят, чтобы их открыли, ради этого идут на огромный риск. Из сотен одной или одному, возможно, удастся пополнить список статистов; один или двое из двух или трех сотен станут "привилегированной массовкой" - на несколько дней... Все остальные ждут, голодают, влачат жалкое существование и шаг за шагом опускаются все ниже, пока не оказываются на обочине жизни, не погибают под каким-нибудь мостом - совсем неподалеку от пышных фасадов дворцов-кинотеатров, в которых звезды и другие знаменитости помпезно празднуют премьеры.
Продюсеры на вопрос о жалких силуэтах на улицах недоуменно пожимают плечами: никто ведь их не звал...
Я не понимаю, как такая нелюдимая и своенравная личность, как Грета Гарбо, даже и уединившись, могла так долго жить в этом городе.
Сразу же после завершения моего первого американского фильма я хочу вернуться в Европу. Но не так это просто, ведь я связана условиями договора. И все-таки мне удается сняться для американцев в трех фильмах в Париже вместо Голливуда.
ПРИХОД ЗВУКОВОГО КИНО
В Берлине я должна играть в "Ночь принадлежит нам", первом немецком звуковом фильме, с Хансом Алберсом в главной роли. При этом возникают сложности со сроками. Позднее я буду партнершей Алберса в фильмах "Пер Гюнт" и "Желтый флаг". Я хорошо знаю его еще со времен немого кино, в течение многих лет он играл эпизодические и совсем крохотные роли. Его родители простодушные коммерсанты из Гамбурга, - похоже, были правы в своих опасениях, что "их младший связался с этими комедиантами".
С точки зрения фотогеничности, как считали режиссеры немого кино, он никуда не годится: мол, пусть "сначала изменит свой слишком длинный нос". Алберс не соглашается на пластическую операцию и вскоре опровергает свою репутацию бесперспективного актера. Его дебют на берлинских театральных подмостках признан блистательным: в "Преступнике" Брукнера, в "Соперниках" с Фрицем Кортнером. Помогло все - его естественность, способность к перевоплощению (самое тяжелое для любого актера) и голос, короче говоря, талант все играть с "непричесанной башкой", как это называет режиссер Карл Фрёлих.
И звуковое кино "открывает" актера Ханса Алберса; после фильма "Ночь принадлежит нам"* его родителям уже не приходится сокрушаться, что "мальчик связался с комедиантами".
Следуют фильм за фильмом: "Легавый", "Победитель", "FP-1 не отвечает", год спустя "Золото", "Пер Гюнт", "Человек, который был Шерлоком Холмсом", "Мюнхгаузен" и многие другие.
Мне довелось наблюдать Алберса в двух ситуациях, типичных для него и демонстрирующих его юмор, самоиронию, его мужество и твердость характера. Еще в эпоху немого кино мы вместе играли в "Опустившихся". В соседнем павильоне снимался фильм о цирке. У дрессировщицы змей, необычайно темпераментной испанки, гримерная рядом с моей. Алберс увлечен сеньоритой. Некоторое время он в нерешительности расхаживает по моей гримерной и затем спрашивает, не могла бы я "как-нибудь ненароком" устроить ему свидание с пленительной испанкой, поелику обитаю с ней стена в стену...
Я решаю разыграть "белокурого Ханса". Моим сообщником становится Ханс Адалберт фон Шлетов, большой специалист по розыгрышам в актерском кругу. Ему сразу же кое-что приходит в голову: змея живет у укротительницы в гримерной, у нее уже нет ядовитых зубов, но она устрашающе длинная и отдыхать предпочитает на кушетке. И Шлетов устраивает следующее: моя костюмерша передает Алберсу, что испанка "дает ему свидание".
Ханс в восторге. Он деликатно стучит в дверь, входит, оглядывается и поражается: ведь ему рассказывали, что испанка держится весьма строгих правил. И что же видят его голубые глаза? Сеньорита уже лежит на кушетке...
Правда, фигурка и лицо укрыты покрывалом, однако видны черные, источающие призывный аромат волосы, они-то и позволяют довообразить остальное.
Ханс тихо подкрадывается к кушетке, осторожно приподнимает покрывало и собирается страстным поцелуем привести испанку в соответствующее настроение.
И в ужасе отшатывается: обворожительно пахнущие волосы оказываются париком, а под покрывалом шипит и извивается готовая к броску змея.
Алберс пулей выскакивает из гримерной и несется вниз по коридорам студии. Змея - за ним. Только укротительнице удается усмирить свою рептилию.
Алберс на несколько часов выходит из строя.
Два дня спустя я сознаюсь ему в нашей проделке и живо рисую, каких трудов нам стоило не расхохотаться при виде мчащегося сломя голову человека, который на съемках не боится самых опасных трюков и всегда все делает сам. Алберс на высоте: он не держит на нас зла и смеется буквально до слез.
Годы спустя никто не смеется, став свидетелем такого эпизода. В последние недели войны мы снимаем в Праге детективный фильм. Имперский протектор Богемии и Моравии Вильгельм Фрик "оказывает нам честь", пригласив на ужин в Градчаны.
Алберс и я размышляем, под каким предлогом отказаться. Этот "добровольно-принудительный" ужин теперь угнетает еще больше, чем прежде. Непонятно, о чем говорить с высокопоставленным нацистом за несколько недель до окончания войны. В голову не приходит никакой отговорки, которую бы Фрик не воспринял как афронт.
Итак, мы идем.
Атмосфера ледяная. Нам подают на драгоценных фарфоровых блюдах с монограммами владельца, представителя богатейшей еврейской семьи в Праге. Семья эта сейчас под "превентивным" арестом.
После трапезы имперский протектор Фрик подтрунивает над немецкими актерами, которые не развелись со своими еврейскими женами. Фрик - "эксперт". Как бывший министр внутренних дел, он принимал решающее участие в принятии "расовых законов".
Дело в том, что Ханс Алберс не женат, но близок с еврейкой Ханси Бург, эмигрировавшей в Англию, и очень привязан к ней. Когда Фрик возобновляет свои насмешки, Алберс, едва сдерживаясь и тем не менее спокойно, говорит:
- Господин имперский протектор, у нас, актеров, существует неписаный закон: не злословить по поводу отсутствующих... Позвольте мне уехать в гостиницу.
Фрик на глазах бледнеет и отдает приказание вы-звать автомобиль.
Алберс встает и выходит. Я присоединяюсь к нему.
В отеле мы ждем, что нас заберет гестапо. Но этого не происходит. Мы так никогда и не узнаем, какому чуду должны быть благодарны.
Итак, в 1929 году, к сожалению, из-за сроков я не смогла участвовать в первом немецком звуковом фильме с Алберсом*.
История кино приготовила мне утешение: позднее мой первый звуковой фильм стал киноклассикой - "Трое с бензоколонки" с Лилиан Харвей, Вилли Фричем, Хайнцем Рюманом и Оскаром Карлвайсом. Фильм (не в последнюю очередь благодаря задорным шлягерам Вернера Рихарда Хеймана) имел огромный успех далеко за пределами страны.
В одном из шлягеров, написанных в стиле шансона, поется: "Друг, добрый друг - лучшее, что может быть на свете..."
Должны были быть причины, что друзья в меня влюблялись, поклонялись мне, восхищались мной, но ни один из них не предлагал руку и сердце. Дело было во мне самой, в том, что я все еще испытывала безотчетный страх перед замужеством, в том, что семейная жизнь мне никогда не казалась такой же важной, как очередная роль, полученная мной.
И сейчас, когда над Германией собирались грозные тучи, жажда новых впечатлений, связанных с разрешением творческих задач, была сильнее, нежели стремление укрыться под крылом надежного мужчины.
Брак в моем представлении - это нечто обременительное, опутывающее по рукам и ногам. И дело не только в печальном опыте моей юношеской брачной авантюры в России. Наверное, я слишком эгоцентрична и влюблена в свою профессию. Я не желаю ничего знать о мелочных повседневных заботах, с которыми приходится бороться каждому. По счастью, и мать и сестра, которая теперь тоже живет со мной, избавляют меня от быта. Мой вклад в домашнее хозяйство ограничивается постоянно повторяющимся во-просом: "Деньги тебе нужны?"
И о школьных оценках дочери узнаю я по обязанности, а об успехах племянницы Марины в балетной школе - от Татьяны Гзовски.
В России Марина в три года перенесла полиомиелит; для того чтобы добиться полного восстановления движений, необходима энергия и сила. Наш женский семейный совет решает учить ее на танцовщицу; конечно, это необычный путь для маленькой девочки с парализованной ногой, но эксперимент удается: Марина очень музыкальна, старательна, она развивает больную ногу и через несколько лет побеждает свой недуг.
Возможно, друзья чувствовали, что в моем окружении слишком много "женского влияния" и что с юности и вследствие воспитания я слишком самостоятельна для длительного союза с мужчиной и уз брака.
Вероятно, это ощущали мои настоящие друзья, а о других я и вовсе не хочу говорить, о тех коллегах, которые заводили любовные интрижки поочередно (а то и параллельно) почти с каждой смазливой актрисой, или о тех "творческих личностях", которые каждую сексапильную даму представляли исключительно в горизонтальном положении.