За рулем машины мой хороший приятель, отчаянная голова, Скрипкин. Он, знаю, прокатит на славу…
— Так что-ж вам, господа, показать?
— Да что-нибудь экстраординарное… — небрежно растягивает слова капитан, вынимая золотой портсигар. — Что-нибудь характерное для вашей советской страны…
Что для него, этого капитана, — наша страна, наши бедствия, наш голод и смерти? Он здесь проездом. Турист, который хочет видеть «самое характерное».
Злобная мысль мелькает у меня. Ладно!…
Я усаживаюсь вместе с шофером.
— Ну, Скрипкин, — газуй, брат, на кладбище… Туда, с заднего хода!..
Скрипкин сперва недоумевающе смотрит на меня, а потом злорадно ухмыляется.
— Вот это да… Для протрезвление буржуйских мозгов? Это дело!..
На дворе градуса два мороза. Стекла машины запотели. Впрочем, офицеры и не смотрят на мелькающие картины…
Умело и точно проезжает машина на узеньким тропинкам. Последний мягкий толчок.
Я раскрываю дверцы.
— Пожалуйста, господа!
«ИЗДЕРЖКИ РЕВОЛЮЦIИ» Из архива Foto UdSSR (Nibelungen Verlag)
Перед нами безформенная груда сотен человеческих тел, сложенных чем-то вроде штабелей. Обнаженные трупы покрыты тонким слоем снега, раскиданные воронами и собаками. Желтые и синие руки и ноги высовываются из кучи во все стороны. Ближе к нам из под снега каким-то жестом отчаяние и проклятья торчит темная рука с судорожно растопыренными пальцами…
Американцы неподвижно глядят на эту страшную картину, и румянец их щек бледнеет. Несколько секунд все молчат. Потом капитан резко поворачивается, и все так же молча усаживаются в машину.
— Теперь куда? — спрашиваю я.
— В порт, — коротко командует капитан. Молча мы едем в порт. Там офицеры, как-то не поднимая глаз, молчаливо прощаются и едут на катере на корабль.
Через несколько часов миноносец снимается с якоря.
Как дело измены, как совести рана
Осенняя ночка темна…
Темнее той ночки встает из тумана
Видением мрачным — тюрьма…
Незаметно, но все крепче запутывались тенета ЧК около меня, и ее тяжелая лапа уже поднималась для удара. Долго и успешно выскальзывал я из ее сжимающих пальцев, но вот, наконец, пришел момент и ее торжества.
Однажды, поздней весной 1922 г., в разгар кипучей работы, когда я просматривал кипу принесенных документов, меня кто-то окликнул по имени из-за барьера.
Я поднял голову. Острые глаза незнакомого человека пристально оглядывали меня. Незнакомец был прилично одет и, видимо, сильно взволнован.
— Это вы, т. Солоневич?
— Я.
— Знаете — я только что с Малого переулка, — возбужденно сказал он. — Там пожар!.. Ваша квартира дотла сгорела…
— Неужели? — вскочил я и вдруг вспомнил, что Юрчик оставался дома один. И брат, и его жена, и я — все мы трое ушли на работу, оставив дома маленького мальчика одного. Советская жизнь беспощадна…
— А что с моим племянником случилось — не знаете?
Незнакомец чуть-чуть растерялся, словно этот вопрос застал его врасплох.
— С племянником? — Он на секунду замялся. — Его успели к соседям взять… Идите же скорее туда!..
По совести говоря, я ни на миг не усомнился в правдивости сообщенных мне известий. Мало ли что, действительно, могло случиться?
Я нерешительно оглядел пачку бумаг, нетерпеливую очередь получающих посылки, их истомленные и радостные лица и ответил:
— Ну, большое спасибо, товарищ, за сообщение. Я приду немного позже, после конца работы.
Незнакомец резко повернулся и ушел, но мне показалось, что на его лице промелькнуло выражение досады.
Привычка свыше нам дана…
Сидевшая рядом со мной машинистка испуганными глазами смотрела на меня.
— Почему же вы не бежите домой?
Я еще раз посмотрел на столпившихся у барьера людей, на лихорадочную работу наших рабочих и пожал плечами.
— Да зачем?
— Может быть, что-нибудь еще спасете… Да и Юрчик ваш…
— Эх, Тамара Ивановна… Что у меня там спасать-то? Все мое имущество и вы одной рукой подняли бы… А Юрчик ведь спасен и так. И брат уже там.
Девушка нервно повела плечами и пыталась барабанить на машинке дальше. Потом она не выдержала.
— Деревянный вы какой-то, Борис Лукьяныч! — нервно воскликнула она.
Очевидно, ей, девушке на заре возмужалости, непривычны были такие «сильные ощущения». Сведениями о пожаре она была выбита из колеи, — взволнована и потрясена. Я казался ей бесчувственным и нелепым… И ее взгляд был полон невысказанного обвинения.
— Ну, почему же деревянный? — мягко ответил я. — Что-ж — так, вот, сорваться, бросить работу, сделать заминку в выдаче посылок, прибежать на место пожара, увидеть здоровехонького мальчика и ходить, да охать около всего этого?.. Так, что ли?
Девушка немного смутилась.