Последние буквы, последние имена…
— Щукин!
Из угла камеры молча поднимается фигура молодого монаха с красивым лицом, обрамленным черной бородой. Он молча крестится и идет прямо к двери.
— Эй, поп, а вещи где?
Монах приостанавливается и смотрит прямо в глаза коменданту.
— Нет у меня вещей, — тихо отвечает он.
Среди чекистов грубый хохот.
— Налегке в Царство Небесное собрался?
— Опиум — он без вещей, все едино, как пар!
— Ну, катись, долгогривый, катышком!
Монах ровным шагом, с высоко поднятой головой скрывается в дверях…
В этот день из 40 арестованных нашей камеры взяли 24.
Кончился вызов, ушли чекисты, но в камере не слышно ни звука. Оставшиеся лежат в бессилии, словно их тело и души раздавлены прошедшей сценой…
И только через час мне передают небольшую котомку.
— Т. Солоневич, вы, как староста, распределите… Щукин оставил.
Котомка — это вещи монаха. В ней смена белья и немного продовольствия.
Голодных и раздетых всегда много. Но у кого не станет поперек горла кусок хлеба в такие часы?..
Часов в 11 вечера окно нашей камеры задвигается ставней, и во дворе ЧК начинается заключительная процедура. Группами по 4–5 человек приговоренных выводят во двор и вталкивают в маленький домик, у гаража, откуда через некоторое время с равными промежутками — в одну минуту — раздаются выстрелы.
Несмотря на все запрещения, поставив у двери «на стреме» маленького воришку, я через щелку ставни наблюдаю за происходящим.
Вот идет новая партия — 4 мужчины и одна женщина. При холодном тусклом свете качающихся от ветра фонарей можно ясно различить, как каждого из них ведут под руки и подталкивают по двое чекистов.
Жертвы идут, опустив головы, механически, как бы во сне переставляя ноги. Вот, один из них, подойдя к роковому домику, на секунду останавливается, дико озирается по сторонам, рвется в сторону, но спутники грубыми толчками и понуканиями втаскивают его в освещенный прямоугольник двери.
Женщина, идущая последней, внезапно начинает рваться из рук чекистов и ее пронзительные крики огнем проходят по нашим измученным нервам. Она падает на землю, извивается, кусает руки палачам и захлебывается в отчаянном вопле. Один из чекистов, схватив ее за растрепанные волосы, волочит по земле в открытую дверь….
И все эти звуки отчаянной борьбы почти тонут в торжествующе рокочущих звуках в холостую работающих грузовиков.
Монах прошел последний путь, выпрямившись и твердым шагом. Чекисты шли около, не касаясь его…
Шипит вор у двери, предупреждая о приближении надзирателя, я усаживаюсь на пол. Кто-то берет мою руку, кто-то, прижимается к плечу, в углу раздаются подавленные рыдания, и мы слушаем звуки выстрелов, от которых все вздрагивают, как от электрической искры…. Каждый выстрел — смерть…
Утром нас погнали мыть цементный пол гаража. И мы грязными тряпками смывали со стен брызги крови и мозгов…
В эту памятную ночь и я тоже ждал своей смерти. Но мой час еще не пробил.
Как я потом узнал, накануне, на заседании Президиума ЧК было рассмотрено 115 дел. На всю эту процедуру затрачено было 40 минут. Из этих 115 человек было приговорено к расстрелу, 4 освобождено и 9 (в том числе и я) приговорены к тюремному заключению.
Моя жизнь после обещание следователя висела на волоске, но волосок этот оказался крепким и выдержал…
Через несколько дней меня перевели в «общегражданскую» тюрьму и показали приговор. В нем стояли короткие сухие слова:
…«Солоневич Б. Л. - 2 года тюремного заключение за бандитизм».
Коротко и фантастично. Но решетки, окружающие меня, были суровой реальностью. Властной рукой ЧК я временно был превращен в «бандита», хотя бы и в кавычках.
Это все-таки лучше, чем быть превращенным в покойника без всяких кавычек… По сравнению с могилой и звание бандита и тюрьма — утешение…
По всем данным положение ухудшалось. Расстрелы шли почти регулярно два раза в неделю, где-то там в глубинах ЧК решалась моя судьба, а я был беспомощен.
На допросы меня больше не вызывали, и я напряг всю свою изобретательность, чтобы сообщить о моем положении брату. Может быть, ему на воле удастся что-нибудь сделать…
Попыток связаться с волей было много. Удачнее всего вышло это с помощью Кости.
В вещах одного из расстрелянных я нашел небольшую английскую книгу — «Морской Волк» Джека Лондона. С воли книг передавать было нельзя, но, очевидно, книга эта была пронесена сюда самим арестованным. На эту книгу я очень надеялся.
Как-то, недели через две после появление у нас Кости, в дверь вошел чекист с бумажкой. Дело было днем — значит, трагедией не пахло.
— Репко, — вызвал он.
Костя вскочил и побледнел.
— Я.
— Имя, отчество?
— Константин Васильевич.
— Собирайтесь с вещами.
— Да у меня… — начал было Костя, но я прервал его радостными словами:
— Ну, вот и хорошо, товарищ Репко! На волю, значит! Я вам тут вещички помогу складывать!..
Костя растерянно повернулся ко мне, но я уже суетливо сворачивал его пиджак, незаметно сунув в карман книгу. Улучив момент, я шепнул ему:
— Книгу — брату. (И громко.) Счастливо, товарищ! Не забывайте…
— Ну, ну, идем? — пробурчал чекист, и тонкая фигура юноши скрылась за дверью.