Может быть, просто здоровое спортивное чувство состязание с сильным противником и нежелание признать себя побежденным…
Трудно анализировать поступки и решение прошлого, особенно когда они принимались в такое бурное время. Теперь, уже издали по времени, я думаю, что моими решениями руководило не столько сознание политического долга и не столько даже эмоция какого-то подвига борьбы против советской власти, сколько просто здоровый сильный национальный инстинкт. Белой Армии не было, но Белая Идея любви к России оставалась неразрывно связанной с нитями души.
И, сопротивляясь советскому гнету и поддерживая в этом молодежь, — сохранялся какой-то душевный покой и чувство уважение к себе.
Сдаться — значило бы, прежде всего, плюнуть самому себе в душу…
Пружины моего «я» не были сломаны. И тюрьма только закалила их…
Как просто звучит: «Прошел год!…»
Год… 12 месяцев видеть синее южное небо, покрытым железным переплетом решеток…
Дни этого года шли с ужасающей медленностью, но когда он минул, казалось, что прошел какой-то миг кошмара и все было сном…
После настойчивых хлопот я был освобожден досрочно (начальник тюрьмы дал мне, между прочим, такую характеристику: «тип, определенно, не преступный»)…
И опять я в АРА, радушно принятый американцами, и опять со скаутами, в своей семье.
Горе ослабевшим!
Как приятно свободным идти по знакомой улице!..
— Борис Лукьянович! Вы ли это? — слышу я сзади удивленный голос.
Оборачиваюсь и вижу знакомое лицо старика Молчанова, очевидно, вернувшегося из ссылки. Мы сердечно обнимаемся.
Лицо старика было печально и утомлено, а белые пряди седин его длинной бороды стали заметны еще резче. Рассказав свои новости, я спросил:
— Что это у вас, Евгений Федорович, такой вид больной? Что-нибудь случилось?
— А вы еще не слыхали?
— Нет.
— Аля недавно умер, — тихо сказал старик, опустив голову.
— Аля? Ваш Аля? Что с ним сталось?
— Да, вот, попал как-то под дождь, да еще ледяной ветер. Промок, простудился и слег. Доктора нашли скоротечную чахотку. Месяц только и промучился бедняга.
— Боже мой! Ведь молодой организм!
— Эх, молодой! Знаете, Борис Лукьянович, нынешняя молодежь слабее нас, стариков. Вы ведь помните, как ему приходилось работать в порту. Из последних сил. А питание-то какое было — черный хлеб, да и то не вдоволь. Семью выручал! Славный мальчик был.
Старик помолчал несколько секунд, и лицо его словно закаменело в гримасе боли.
— Что-ж, видно, силы были подорваны, — словно справившись с самим собой, продолжал он. — Доктор так и говорил: исчерпаны запасные силы организма. Нечем бороться с болезнью. Так и погиб…
Я молча пожал его руку.
— Ну, что-ж, Божья воля, — тихо сказал старик. — А о Николае Александровиче, начальнике отряда на Романовке, вы ничего не слыхали?
— В тюрьму новости не доходили. А что с ним?
— Едва, едва на тот свет не попал.
— Как это?
— Под суд попал… Ба! Да вот и Ларочка. Она лучше меня эту историю знает… Это еще без меня было.
Навстречу нам действительно шла помощница Владимира Иваныча по работе с девочками, студентка Лариса.
— Вы, Борис Лукьяныч? — радостно воскликнула она. — На свободе уже? Трудновато пришлось вам в тюрьме?
— Пустяки! Скауты в огне не тонут и в воде не горят. Расскажите лучше, Лариса, что там с Николаем Александровичем вышло?
Лицо девушки сделалось серьезным.
— Что вышло? Да едва не погиб наш друг Багреев. Если-б не депутация рабочих со слободки Романовки — не быть бы ему живым.
— А в чем его обвиняли?
— В получении взяток и вымогательстве.
— Не может быть? — поразился я. — Не похоже это на Николая Александровича. Да и он так скромно жил…
— Я тоже не поверила бы, да на суде Багреев сам признался. И даже открыто, без всякого давления.
— Сам признал?
— Да, он так и сказал. Его спрашивает председатель суда: «Брали взятки»? — «Брал», отвечает. «Значит, признаете себя виновным?» А он этак спокойно и холодно: «Признаю»… Публика, знаете, так и ахнула. Мы все так и замерли… Господи, думаем, — губит себя Николай Александрович. Ведь под расстрел попадет…
— А как же это вышло? Зачем ему это надо было?
— А он в заключительном слове прямо сказал об этом. Ах, как это было сильно сказано! — восторженно воскликнула девушка. — Когда он говорил, так, знаете, зал притих, как… ну, как во сне… А он, вот, так выпрямился во весь рост и гордо и спокойно начал:
«По законам я — преступник. Но совесть у меня чиста, и оправдываться я не собираюсь. Через мои руки проходила вся продажа нашего богатства за-границу. Через наше агентство все шло — начиная с реквизированных роялей, кончая хлебом. И это в то время, когда народ умирает с голоду. Так вот, с этих иностранных капитанов, которые грузились втайне, ночью, чтобы никто не видел, я и брал взятки за ускорение операций. Неужели перед этими скупщиками награбленного я буду считать себя морально виноватым? Куда шли деньги, спросили вы меня, товарищ председатель? А это пусть скажет слободка Романовка, пусть скажут ребята, которым я помогал. Они знают, что все эти деньги я отдал голодным и больным…»
— И вы знаете, — волнуясь, продолжала Лариса и глаза ее блестели, — так, когда он замолчал, вдруг как грохнули аплодисменты — так все и растерялись. А это в зале много рабочих со слободки было, и спортсменов и нас, скаутов — порядочно. Ведь вы знаете, как Багреева все любят. Скандал вышел. Помилуйте — преступнику аплодируют. Ох, и злые же рожи были у судей!
А потом, через несколько минут выносят приговор: расстрел… Все так и ахнули…
— Так как же все-таки Николай Александрович вывернулся?
— Эту историю уже я подробнее Ларочки знаю, — сказал старик. — После этого приговора на Романовке волнение поднялось. Митинг собрался. Мне потом рассказывали рабочие. Здорово настроение накалилось.