В течение нескольких секунд никто не мог шевельнуться и вздохнуть. Сердце, казалось, перестало биться, и вся жизнь сосредоточилась в зрении.
Заденем-ли?.. Уйти уже нельзя: махину парохода не повернешь, как игрушечный кораблик. А заряд мины рассчитан для взрыва могучего броненосца. Что останется от нас?!
Заденем ли?..
Миг… и мина, так же спокойно и важно покачиваясь, медленно прошла мимо борта… Вздох облегчение вырвался из груди всех.
Зазвенели звонки машинного телеграфа, и пароход стал медленно поворачивать. Держа мину под неусыпным наблюдением полудюжины биноклей, мы подошли к ней на расстояние 50 метров.
— «Пли!» — раздалась команда на корме, и прогремело несколько винтовочных выстрелов. Оказывается, на борту было несколько солдат с винтовками, и мину решено было потопить.
Выстрелы гремели.
— Довольно, довольно! — отчаянно кричал в рупор капитан. — Мина потонет и так, если хоть одна пуля попала. Подождите, не стреляйте!
Но его совет опоздал. Грянуло еще несколько выстрелов, и вдруг высокий пенистый столб воды поднялся вверх. Страшный грохот прокатился по поверхности моря, и громадная волна качнула наш пароход. Туча водяных брызг залила нашу палубу, и когда она рассеялась, поверхность моря была пустынна. Мины уже не было…
— Да это ведь дело обычное, — радостно взволнованным тоном, жестикулируя, рассказывал вахтенный на мостике. — Это все минные заграждение времен мировой войны. Буря сорвет вот этакую сволочь и катает себе по волнам. Наткнешься, и аминь. Ведь в двух метрах от борта прошла, проклятая.
— А почему она не сразу взорвалась? — спросил кто-то снизу.
— Да видно, не попали сразу в запал. Она бы и так от пробоин затонула, а то, вот, осколком кого-нибудь по черепу могло садануть… Ну, да разве эти ребята выдержат! Они в мину, как в медведя стреляли. На совесть… Ну, все-таки пронесло и то — слава Богу!
И «советский красный моряк» снял фуражку и с глубоким чувством… перекрестился.
Я посмотрел на море, по которому спокойно и лениво шли валы волн, на вырисовывавшиеся вдали в розовом тумане утра скалистые берега Крыма и улыбнулся.
Судьба! «Кысмет», как говорят турки…
Где-то в Москве, на многолюдном съезде комсомольцев, поздно ночью, после горячих докладов «с мест» о незатухающей работе скаутов, о ряде неудач в «освоении» этой «чуждой коммунистической идеологии» организации, взметнулся, наконец, лес голосующих рук, и легальное существование скаутов было прекращено.
Читателю, не вполне ясно представляющему себе советскую действительность, будет, вероятно, не вполне понятно, почему коммунисты подвергли гонениям скаутские отряды, далекие от политики, казалось бы, ценные в любом государстве.
Чтобы помочь читателю уяснить положение скаутской организации в этот бурный период, я на секунду прерву боевой ритм моего рассказа небольшим политическим обзором.
Советский строй, представляющей собой небывалый в истории мира аппарат давления, не разрешает существование никаких организаций, кроме коммунистических или находящихся под их непосредственным руководством (хотя бы и завуалированном). В СССР не только материальная жизнь человека сжата жестокими тисками полуголодного существования, но и интеллектуальная и моральная сторона этой жизни может развиваться только по путям, одобренным коммунистической партией.
Естественно, что всякое, хотя бы и небольшое, объединение людей на почве интересов, хотя бы и не враждебных власти, но стоящее вне общегосударственной и партийной системы, рассматривается, как чуждое, не «свое». А в СССР, в его внутренней политике, царит лозунг:
«кто не с нами — тот против нас».
И понимается этот лозунг со всей фанатичной беспощадностью. Или — или. Аполитичности — нет места.
Отсюда понятно, почему скаутская организация так же, как и сокольская, не бывшая коммунистической ни по своей идеологии, ни по подбору руководителей и молодежи, целиком вошли в разряд «контрреволюционных сообществ».
Много общественных организаций прекратило свое существование с приходом власти советов. Наиболее счастливыми из всех организаций молодежи оказались чисто спортивные, с их сравнительно узкими задачами физического развитие и спорта. Они просто переменили свои названия, использовав для этого все многообразие слов: «пролетарский», «красный», «трудовой», «ленинский», «революционный», продолжая свою деятельность, поскольку общий голод позволял это.
Но все группировки, основанные, хотя бы и не на враждебных, но «чуждых» коммунизму идеях: «Сокол» — с его идеей нравственного и физического воспитание славянских народов, «Маккаби» — с его идеей сионизма и, наконец, скауты — с их братством молодежи на почве служение Богу, Родине и ближним — все эти националистические организации стали преследоваться.
В отношении к скаутам у Комсомола нашлось, кроме общеполитических причин неприязни, еще и личное, так сказать, соперничество в отношении влияние на молодежь.
Это соперничество появилось не сразу.
В 1921-23 годах Комсомол переживал очередной период своих затруднений, или, как принято красиво выражаться в Советской России, «болезней роста». В эпоху гражданских войн политически незрелая молодежь, которая верила в яркие лозунги и широкие обещание прекрасно поставленной пропаганды, питала ряды Комсомола притоком новых сил. Но когда в первые же мирные годы контраст между теоретическими установками и обещаниями власти и беспросветной и мрачной действительностью сделался совсем уж очевидным, русская молодежь, с характеризующей ее высотой идейных запросов, резко отшатнулась от зазываний Комсомола.
В те времена аппарат советской власти еще не научился так, как теперь, заставлять силой экономического давление принимать участие в своей работе. Тогда еще звание комсомольца не несло с собой громадных материальных и карьерных преимуществ.
В итоге, приток новых сил прекратился, и комсомол стал хиреть.
В помощь ему выступил организационный опыт старшего поколения. Если для партии была успешно создана смена, в виде КСМ, то кто, собственно, мешает самому КСМ создать себе по такой же схеме младшую ступеньку? И оттуда организованным («нормированным») непрерывным потоком лилась бы струя «новой смены», изолированной в процессе своей «проработки» от всяких тлетворных влияний и воспитанной на все 105 процентов на принципах советской государственности — «Ура!» «Единогласно!» и «Вгрызайся, куда указывают!»
Итак, Комсомолу было дано задание родить себе детище. Так как по своему мужественному характеру КСМ не мог считать себя вполне подготовленным для выполнение таких, все-таки деликатных, функций, то вожди КСМ не без явной резонности сообразили — «давайте, чем самим рожать, сопрем откуда-нибудь готовенького ребенка!»
Ребеночек на примете был — это была скаутская организация, широко распространенная по всему лицу земли российской и насчитывавшая в своих рядах несколько десятков тысяч детей и юношества. Ну, чем не клад для боящегося мук материнства Комсомола?
Широким росчерком пера скауты мгновенно, как по мановению волшебного жезла, были превращены в «юков» — юных коммунистов. Смена была создана.
В те сравнительно гм… гм… блаженные времена преклонение и безусловной веры во всякие марксистские утопии считалось, что коммунистическая идеология прирождена человеку, и что только рамки «пррроклятого буррржуазного строя» (с соответствующими ударениями на «р» не дают этому прирожденному homo socialisticus'y вести себя так, как это полагали «великие учителя марксизма». Не даром ведь «маленький человечек в Кремле», (Ленин), болтая в воздухе не доходящими до пола ногами, настойчиво вопрошал удивленного Уэльса: «А когда же наступит в Англии пролетарская революция?…»[7]
Прошли месяцы, и выяснилось, что КСМ живет своей гм… гм… коммунистической жизнью, а юки-скауты — своей, и что сближение между этими почти одинаковыми по названию организациями отнюдь не наблюдается.
Комсомол был искренно удивлен — как это так юношество не коммунизируется? Уверенность в том, что смена автоматически вырастет «подходящая», пошатнулась. Надо, как оказалось, коммунизировать другими методами.
И вот тогда началось великое «освоение» скаутских отрядов. Путем задабриваний, соблазнов, запугиваний, арестов, высылок, подкупов, политических бесед и всех многообразных методов большевицкой пропаганды в течение нескольких лет скауты переделывались в коммунистов. И постепенно из всей этой картины организованного давление стал вырисовываться один основной вывод. Молодежь идет на уступки до какого-то предела, и границы этого предела по каким-то, непонятным для комсомольцев, законам точно определяются среди всех скаутских отрядов всей России. И шаги уступок неизменно останавливаются на той грани, когда требуется поколебать основные моральные устои «старого воспитания». И тогда скаутские отряды, не имея сил бороться открыто, рассыпаются на неуловимые кучки своих патрулей, но не подчиняются насилию и нажиму.
Все эти наблюдения, собранные со всех концов России, привели центральный Комитет Комсомола к печальному убеждению, что скауты не пригодны в качестве строительного материала для его целей и что волей-неволей приходится создавать собственную смену из детей, еще не «зараженных» моральными идеями скаутинга.
Нужно было «заиметь» такую организацию детей, которая давала бы «выдержанную большевицкую смену» в Комсомол, которая росла бы в полном подчинении «генеральной линии» и ее вождей и становилась бы нерассуждающим винтиком советской машины гнета и террора.
Так родилось «пионерское движение».
До этого момента враждебность Комсомола к скаутингу зависела от контраста между идей религии, альтруизма и служение Родине, вложенной в скаутинг, и коммунистической проповедью ненависти, безбожие и материализма. После же создания юных пионеров, скаутов стали рассматривать еще и как опасных соперников, со всеми вытекающими отсюда последствиями.
И если до 1923 года скауты, кое-как отбиваясь от назойливых попыток «освоения», сохраняли все-таки возможности легального существования, то после исторического решение съезда КСМ скаутинг перешел в положение преследуемой и запрещенной организации.
И период этого «подпольного» существование 1923-26 гг. непременно войдет в историю молодежи, как яркий пример героической борьбы русского юношества против всей мощи беспощадного давления большевицкого государственного аппарата.
«…Времена, когда стены смеялись, женщины плакали, а 500 отчаянных мушкетеров кричали:
— Бей, бей!..»
Окраина Севастополя. Уютный маленький белый домик боцмана Боба. Опять я в семье своих старых друзей.
Вот, крепкая фигура хозяина, с его круглым добродушным лицом и вечно торчащим белобрысым вихром. Вот, Ничипор, наш поэт, худой и высокий, с задумчивыми глазами, всегда готовый мягко и насмешливо улыбнуться. Вот, Григ, с его постоянно напряженным чуть чуть страдающим выражением лица, молчаливый и замкнутый…
Маленькая Лидия Константиновна, с постаревшим лицом и усталым взглядом, как и прежде, ласково улыбается взрывам молодого веселого смеха. Тамара задумчиво склонила над стаканом чая свое обрамленное тяжелыми черными косами лицо и только изредка внимательно и дружелюбно всматривается в лицо рассказчика.