— Постойте, т. Фомин, да дети-то, дети — дегенерируют ведь? — возмутился я.
— Как, как ты сказал?
— Да, вот, слабеют, болеют, вырождаются — ведь в докладе вы сами об этом говорили.
— Ну, что-ж! — невозмутимо ответил Фомин. — Лес рубят — щепки летят. Часть, конечное дело, на свалку пойдет. Но зато хоть немного, да наших ребят все таки выйдет. А нам ведь это самое важное… Ежели хоть 2–3 из сотни выйдут так, как нам надо — и то ладно будет!
— Ну, а остальные? Пусть погибают? Так, что ли?
Комсомолец с удивлением посмотрел на меня.
— Чтой-то ты, Солоневич, такой жалостливый? Кажись, наш брат — моряк, а душа в тебе, как нежная роза с Ерусалима… Ну, погибнут, ну, и что? На то и революция. Иначе нельзя. «Самим дороже стоит», — усмехнулся он.
— Но ведь можно было бы использовать и другие организации для общей работы с детьми?
— Как же, как же! — с оттенком злобы ответил Фомин. — Мы уже пробовали — вот, скауты тоже были. Слышал, может?
— Слышал немного…
— Ну, вот. Мы несколько годов с ними цацкались, да возились — думали, что с них что выйдет… только черта с два — уперлись на своем и никак. Ну, хоть ты тут тресни…
— А что вы хотели с ними сделать?
— Да просто, чтобы они нам как ступенька Комсомолу были. А они — хоть ты им кол на голове теши… Распустили, сукины дети, свои интеллигентские сопли и сюсюкают: любовь к ближним, изволите видеть. Родину выкопали из старого мусора, да, кажись, и к Боженьке дрожемент тоже имели… Ну, и стукнули мы их!..
— А чем они мешали?
— Чем? Может, и не мешали… бояться мы их не боялись. На то ЧК у нас есть — рука у ей крепкая. Но не в том дело. Ежели аполитичная организация, да еще не на советской платформе — хрен их знает, что они там потом наделают. А, может, сунут в подходящий момент нож в спину революции? А? Что тогда? Ребята ведь крепкие.
— Ну, так то потом, да и то — «то ли дождик, то ли снег, то ли будет, то ли нет»… Всунут или не всунут нож — это еще никому неясно. А теперь-то они чем мешают?
Комсомолец с явным презрением посмотрел на меня.
— Эх, ты, брат! А еще командир флота! Ты Маркса читал?
— Нет, не читал. А будто бы ты читал?
На секунду Фомин смутился.
— Ну, положим, я тоже не читал! Ну его к чертовой бабушке! Этакие томищи накатал. Его «Капиталом» только сваи вбивать… Но не в этом, брат, дело. Ты, видно, «диамата» не знаешь!
— А причем тут диамат?
— Как это причем? — важно сказал мой спутник. — Потому — метод оценки. Понимаешь: рассматривай все в связи событий и в применении к данным обстоятельствам. Вот, скажем, скауты: нам теперь нужна злоба, непримиримость, классовая борьба, а они, изволите видеть, розовую водичку из себя испущают: ах, ближненькие, ах, бедненькие, ах, матушка-Расея, ах, Боженька… Понимаешь, браток, в чем тут дело? Этак и до царя недалеко. А от царя — прямой путь к помещикам, жандармам, да капиталистам… Нет, браток! Черта с два! Мы сперва цацкались. Думали, что выйдет. А потом, смотрим — не поддаются. Ну — хрясь, и ваших нет… Вот ты говоришь — использовать их силы. Это все равно, как, брат, какого епископа предчека поставить. В такое время, как мы живем, — не до розовой водички. Нам, брат, комсомольцы — чекисты нужны, которые с железной волей будут сметать все с пролетарского пути. Нам ребята, как гвозди, нужны. Что-б — как сказано, так вбито было.
— А по вашему, разве можно детей на ненависти воспитывать? Разве это не коверкает их души?
— Души? — фыркнул комсомолец и неожиданно весело рассмеялся. — Ах, ты, едрена палка! Ей Богу, Солоневич, как посмотрю я на тебя — аж смех, право, берет. Ну, вот, видал я тебя и на боксе, и в футболе, и в борьбе — там ты подходящий парень и крови, видать, не боишься. А тут — ну, прямо интеллигент. Ах, ты, сукин сын, голуба моя морская! Да какое нам дело до детских душ, как ты говоришь? Тоже, вот, выдумал — души, брат, в архив истории сданы. Да если бы они и были, так хрен с ними. Что-то насчет морали ты больно слаб. Помнишь, как Ильич насчет морали проповедывал?
— Нет. А как?
— «Морально то, что служит делу мировой революции!» — важно и торжественно сказал комсомолец. — Раз нужно для дела — крой, значит. А души, брат, — это что-то с того света. А нам бы хоть на этом удержаться покрепче. Нам, брат, люди-гвозди нужны, а не нежные души. А ежели, чтобы один гвоздь сделать, нужно сотню нежных душ спрессовать — будьте покойнички — мы спрессуем. У нас для этого такой аппарат есть, одно слово — советский… А ты, вот, слезу точишь насчет деточек. Эх, ты, — не сердись, брат, — слюнтяй ты, и больше ничего.
Круглое лицо молодого «строителя жизни» было полно уверенности и снисходительности.
Солнечной, сверкающей всеми красками, осенью в образе стройной сероглазой девушки с длинными косами в мою жизнь вошла любовь…
История жизни этой девушки так же тесно переплетена со скаутингом, как и моя. В тот тяжелый период нашей скаутской жизни, когда вся тяжесть всех ответственных вопросов легла на молодые плечи юных скаут-масторов и скаутов, когда взрослые, сами отягченные и избитые борьбой за кусок хлеба и за жизнь, отошли от нас, плеяда девушек-скаутмасторов смело взяла на себя руководство герль-скаутами.
Со смелостью и горячностью честной юности они стали в общий боевой строй на правах подпольных членов нашей общей скаутской семьи. И, Бог знает, удалось ли бы юношам-скаутам так бодро и мужественно вынести все удары по нашему братству, если бы плечо к плечу с нами не боролись за нашу идею и наши сестры, вливавшие энтузиазм героической молодости в наши общие ряды.
И именно в атмосфере этой борьбы крепло наше братство, наша дружба и уважение друг к другу. Не на танцульках, не в кино, театрах и балах, а в опасностях и труде узнавали мы ближе друг друга, и много, много юношей и девушек-скаутов пошли дальше по жизненному пути рука об руку строить свою семью, не отрываясь и от старой, скаутской…
За эти годы мне много, много раз приходилось встречаться, работать и спорить со скаутмастором Ириной, но только осенью 1925 года нам довелось ближе познакомиться друг с другом.
В Москве, в одном из домов отдыха, в прекрасном сосновом «Серебряном Бору» Ирина работала инструктором физической культуры, одновременно учась в университете. По ее особой рекомендации в этот дом отдыха можно было приезжать по воскресеньям, получить скромный обед и провести весь день на берегу Москва-реки, в могучем сосновом лесу.
И, возвращаясь из своих частых плаваний по морям, я с особенной радостью уезжал из душной Москвы за город — отдохнуть, к Ире.
Она оказалась прекрасным собеседником с оригинальным и сильным умом и глубиной суждения. Так же, как и я, она глубоко любила скаутинг, и, может быть, под ее влиянием я более вдумчиво присмотрелся к движению герль-скаутов и поставил его в своем сознании на одинаковую высоту с работой среди мальчиков. Ирина незаметно приучила меня не только ценить, но и уважать женщину-человека, как равновеликую величину с мужчиной, в нашем мире.
Вероятно, под ее влиянием я незаметно для себя самого превратился из неунывающего, не особенно задумывающегося над жизненными вопросами, веселаго, боевого богатыренка в сильного, уверенного в себе, человека. Встреча с Ириной как бы резко остановила стремительный разбег моей бурной жизни, заставила меня оглянуться на прошлое и более вдумчиво оценить и самого себя, и свое отношение ко всей многосторонности жизни.
Много часов провели мы в спорах, беседах и воспоминаниях в милом Серебряном Бору и, странное дело никогда, глядя в ее ясные серые глаза, я не подумал, что она может быть для меня чем-то большим, чем только веселый товарищ, верный скаут и преданный друг.
И как-то ни разу мне, мужчине в расцвете лет, не пришло в голову отнестись к ней, как к женщине, пока… И вот с тех пор я поверил в бессознательное женское кокетство, присущее женщине и украшающее ее, будь она трижды скаут…
Однажды я приехал в Серебряный Бор днем и, не найдя Ирины, надел купальный костюм и ушел на берег реки. Наслаждаясь там вкусной теплотой речного песка и горячих солнечных лучей, я скоро услышал голос Ирины и, приподнявшись на локте, увидел, что она возвращается с прогулки с группой женщин.
Я приветствовал ее, махнув рукой.
— Здравствуй, Боб, — радостно улыбнулась она в ответ. — Лежи здесь. Я скоро освобожусь и приду.
Через полчаса Ира подбежала ко мне. Она была в том же спортивном костюме, но ее гимнастические туфельки были одеты уже на хорошенькие белые носочки, к о т о р ы х р а н ь ш е н е б ы л о.
С привычной наблюдательностью я сразу заметил эту перемену в костюме и был ошеломлен!
«Боже мой! Да ведь носочки-то эти надеты специально для меня!» мелькнуло у меня в голове, и весь облик ясно-холодной девушки-друга сразу расцветился яркими красками застенчивой женственности.
Я уверен, что она не думала сознательно об этих носочках, но вечное, как мир, женское желание понравиться «ему», вечное ewige waibliche прорвалось сквозь стену товарищества и дружбы и осветило наши отношение другим, ярким и горячим светом жизни сердца.
И потом уже, во все те немногие дни нашего «вместе», которые скупо дала нам советская судьба, воспоминание о начале нашей любви всегда были неразрывно связаны с «роковыми белыми носочками», о которых мы всегда говорили с чувством веселого юмора и ласковой задушевности…
Но в те сияющие дни первой любви я не мог не сознавать, какие опасности грозят мне, как одному из старших руководителей молодежи. Имею-ли я моральное право возложить тяжесть этих испытаний на плечи друга? Ведь, впереди — не спокойное, мирное житие, а борьба, почти без шансов на победу…
Можно-ли соединять свою жизнь с жизнью Иры?